Внешние аналогии в реконструируемых процессах регуляции мышления

Российская психология мышления в недавнем прошлом — раздел со­ветской психологии, в которой именно эмпирические исследования мышления интересны представленностью в их методологических пред­посылках «двойной морали». Во-первых, это сознательная ориентация на материалистическое и диалектическое развитие концепций мыш­ления как высшей формы психического отражения. Во-вторых, отме­чаемые немецким автором тщательность и скрупулезность анализа

эмпирических результатов на основе привлечения протоколов «рас­суждений вслух», в которых предмет изучения реконструировался с достаточно разных теоретических позиций, но с явным выделением процессов саморегуляции как ведущих в становлении мысли. В рас­смотрении регулирующих факторов процессов решения задач или интеллектуальных стратегий отечественные психологи обнаружива­ли редкую гибкость, лавируя между декларируемой методологической позицией «детерминизма» на уровне теории и выявлением на уровне эмпирии свидетельств активности субъекта мышления, что часто вы­глядело как индуктивные обобщения конкретного материала.

Однако проблема индуктивных выводов заключается именно в том, что сама эмпирия не может диктовать критерии для обнаружения наи­более существенных ее свойств. На самом деле именно деятельностная и субъектно-деятельностная парадигмы лежали в основе тех теорий (в школах О. К. Тихомирова и А. В. Брушлинского), которые предпола­гали принцип активности в контексте деятельностного опосредствова­ния (см. главы 7 и 10). Теоретические же интерпретации в структуре психологического знания, если они приближаются к цели установле­ния существенных (или сущностных) свойств изучаемой реальности, могут приводить к сходным психологическим выводам при достаточ­но отличающихся методологических установках авторов. Последнее утверждение может служить основанием для следующего заключения: идеи, заложенные представителями вюрцбургской школы, в большой степени просматриваются в отечественной психологии мышления — и это показывает Маттеус. Однако они не просто «перекочевали» в отечественную психологию, а вновь были раскрыты в иных методо­логических и исследовательских парадигмах. Последнее существен­но для понимания как общности, так и специфики постановки про­блем активности познания в немецкой и отечественной психологии мышления.

Исходная позиция Маттеуса позволяет ему сопоставлять, например, работы С. Л. Рубинштейна марбургского и московского периодов ина­че, чем это делают ученики Сергея Леонидовича (в другой перспективе проблем и тем [Абульханова-Славская, Брушлинский, 1989]), а также исследования целеобразования и установки. Однако она же не всегда дает возможность проследить преемственность идей, родство которых неочевидно в хронологических и терминологических сопоставлениях. Маттеус ориентируется прежде всего на тексты, когда, возможно, недо­стающие звенья в большей степени могут быть эксплицированы в «фи­гурах умолчания», или подтекстах. Сами авторы не всегда раскрывают

эти подтексты, которые часто имплицитно удерживаются; при этом ос­тается возможным многообразие других интерпретационных схем.

Для ряда идей можно было бы указать разные — в советской и не­мецкой психологии — источники их обоснования, т. е. их внешнее, ка­жущееся родство. Так, идеи активности в советских исследованиях мышления и активной регуляции познания, как нам кажется, предпо­лагают другие сферы психологической реальности, нежели те, кото­рые обсуждались вюрцбуржцами в начале века. Российские и немец­кую школы объединяет отнюдь не общая эмпирия или используемые конструкты, а скорее единая целевая перспектива, исходящая из пси­хологической проницательности в понимании факторов саморегуляции мысли, но при разных методологических реконструкциях субъекта мыш­ления. Идеи многоуровневости в процессуальном и регулятивном аспек­тах мышления были приняты отечественной психологией благодаря их многократной эмпирической поддержке и зачастую при умолчании не­обходимых теоретических предпосылок понимания источников и фак­торов саморегуляции познавательной деятельности, что и позволило немецкому психологу говорить о преемственности этих идей.

Специального пояснения требует использование Маттеусом тер­мина реактивности, или импульсивности. С одной стороны, в отече­ственной психологии сложились устоявшиеся схемы, предполагающие уровневые классификации непроизвольной, произвольной и постпро­извольной регуляции действия и познания. С другой стороны, сами термины реактивного и импульсивного уровней регуляции функци­онируют в столь разных понятийных схемах, что при современном прочтении работы Узнадзе требуют не только буквального воспро­изведения, но и разъяснения специфики их понимания автором. Ина­че возникают аналогии с другими механизмами, лежащими в основе регуляции «автоматического», «установочного» или «реактивного» поведения.

Проблемы диалогичности мышления также могут быть рассмотрены в более широком контексте «того, что просмотрела», по словам Маттеу-са, вюрцбургская школа. Исследования видов целеобразования как про­цессов, опосредствующих становление, или актуалгенез, мышления, основывались в советской психологии на иных принципах (как и разве­дение терминов понятийного и предметного мышления), нежели вве­денные, в частности, в работе А. Мессера.

Далее остановимся на тех проблемах, которые возникают при ана­лизе развернутых Маттеусом сравнений и позволяют высветить наи­более значимые из упущенных им вопросов. Частично эти вопросы пред-

ставлены в адресованной англоязычному читателю работе Григоренко и Корниловой [Grigorenko, Kornilova, 1997], посвященной-сопоставле­нию парадигм исследований социальных и наследственных детерминант интеллектуальной деятельности в отечественной психологии.

Дата добавления: 2015-10-28