Беспощадный свет

Критиковать стеклянную архитектуру начали одновременно с ее появлением. Достоевский в «Записках из подполья» называет стеклянное здание вроде Хрустального дворца «курятником» и добавляет: «Я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить». В своей книге под названием «В доме буржуа» (1888) архитектор и историк Корнелиус Гурлитт начал главу, посвященную окнам, с предсмертных слов Гете: «Больше света», а затем сетовал: «Большое окно слишком тесно связало комнату с внешним миром; умение создавать большие и совершенно прозрачные стекла, из-за которых видимая граница между комнатой и внешним миром размывается, отточилось настолько, что творческая уединенность комнаты страдает» (цит. по: Reichlin 1984: 75).

Люси Орринсмит в книге «Гостиная; ее украшение и мебель» (1877) утверждала: «Никто не обнаружит признаков красоты в больших стеклах» (Orrinsmith 1978: 64-65), а Бейли Скотт в «Домах и садах» (1906) обрушивался на возникшую в Англии моду — увеличивать окна пригородных вилл: «Даже находясь снаружи, мы обратили внимание на эти пробоины в стенах, занятые окнами, рассчитанными, подобно магазинным витринам, на внешний эффект. <...> Окна занавешиваются разными дорогими, собирающими пыль шторами, но и они не могут преградить путь резкому свету» (Scott 2004: 105).

Впрочем, самая резкая критика модернистской прозрачности исходила не от архитектора, а от писателя — Евгения Замятина, автора выдающегося романа «Мы». Тому, что книгу ждала несчастливая судьба, вряд ли стоит удивляться: она была написана в 1920-1921 годах, в период расцвета советского конструктивизма, и, подобно ему, пала жертвой сталинской ортодоксии соцреализма24. Действие антиутопии Замятина — предшественницы «1984» Оруэлла — происходит в городе будущего, где все здания и даже тротуары сделаны исключительно из стекла. В результате личное пространство почти полностью исчезло. Вместо него жизни людей подчиняются «Часовой Скрижали», за этим бдительно следят власти: Хранители во главе с Благодетелем — и на личные дела людям отводится лишь два часа в сутки. Человек почти полностью подчинен коллективу: «Бодрый, хрустальный колокольчик в изголовье: 7, вставать. Справа и слева сквозь стеклянные стены я вижу как бы самого себя, свою комнату, свое платье, свои движения — повторенными тысячу раз. Это бодрит: видишь себя частью огромного, мощного, единого».

Замятинские описания движущих организованных масс за стеклянными стенами предвосхищают концепцию Кракауэра об «орнаменте массы». В романе Замятина единственным исключением из режима полной зримости и тотальной слежки является секс. Однако и он рационально организован: парочкам для любви выделяются определенные дни и часы. Главный герой Д рассказывает: «Дома — скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас только для сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен — мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли что могло быть. Возможно, что именно странные, непрозрачные обиталища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. “Мой (sic!) дом — моя крепость” — ведь нужно же было додуматься!»

Мрачная научная фантастика Замятина с налетом иронического презрения к «психологии обитателя клетки» в советском обществе 1920-х выглядела почти неприличной. Так, например, Ленин провозглашал в знаменитой речи «Задачи союзов молодежи»: «Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата». Замятинский сценарий был не так уж далек от некоторых реальных попыток насаждать коллективное общежитие с целью искоренения прежних привязанностей и привычек ради формирования «нового человека». Один из нагляднейших примеров этого — исследования Моисея Гинзбурга: он сравнивал объемы полезных площадей с общей площадью застройки и пришел к выводу, что буржуазная архитектура «неэффективна». Взамен Гинзбург предложил строить функциональное жилье нового образца. Введенное им в 1928 году понятие «социальный конденсатор», относящееся как к отдельным зданиям, так и к району и даже целому городу, было связано не только с жилищем как таковым, но и с активным использованием пространства для влияния на его обитателей, чтобы сформировать новый образ жизни. Анатоль Копп отмечает: «Таким образом, социальный конденсатор можно рассматривать как своеобразный механизм для изменения привычек, преобразования человека прошлого, который был продуктом капиталистической системы, в “нового человека”, о котором неизменно говорилось в политической и революционной литературе того времени. <...> Одним словом, понятие “социальный конденсатор” охватывало всю инфраструктуру, которая должна была служить коллективизации тех видов деятельности, что прежде осуществлялись индивидуально» (Kopp 1985: 70).

Но если Гинзбург выступал за эволюционный подход, основанный на «убеждении», то другие советские проекты того же рода приобретали явно авторитарный характер. Так, в «Типовом положении о доме-коммуне», изданном в 1928 году, говорилось: «Жилая ячейка должна быть рассчитана на одного и не более чем на двух человек. Жилая ячейка должна быть местом сна, части отдыха и умственной работы. Для проведения всех остальных функций по бытовому обслуживанию населения в домах-коммунах должны предусматриваться соответствующие помещения».

Подобное регулирование основывалось на представлении о том, что коммунальное жилье изменит систему координат социальной жизни. Как считал Сабсович — видный представитель «урбанистов», чьи теории повлияли на многих советских архитекторов, в том числе братьев Весниных, — мелкобуржуазный образ жизни тоже должен исчезнуть под воздействием коллективизации быта (цит. по: Kopp 1985: 144). Многие проекты домов-коммун отличались невероятным аскетизмом: коллективное жилье зачастую напоминало набор монашеских келий, спроектированных одинокими молодыми мужчинами для таких же, как они. Пожалуй, этому не стоит удивляться, если вспомнить, что одной из целей коммунального жилья было упразднение семьи25. Описанное Николаевым в 1929 году общежитие на 2 тысячи студентов больше напоминает армейскую казарму, а разработанный Кузьминым «график» обобществленного быта, опубликованный в конструктивистском журнале «Современная архитектура», по мнению Коппа (Ibid., 81), «заставляет вспомнить о трудовом лагере».

В романе Замятина исчезновение частного пространства приобретает трагические очертания, но не по тем причинам, о которых думал Эйзенштейн. Преодоление замкнутости буржуазного интерьера, которое модернистский авангард считал предпосылкой социальной революции, превратилось в чрезмерную открытость, уничтожающую не только архитектурное пространство для индивидуальной субъективности, но и пространство для политического сопротивления. Вымысел Замятина напоминает о замечании Беньямина относительно интерьера в XIX веке: «Интерьер — не только вселенная, но и футляр рантье» (Benjamin 1999b: 6). Если пробитие этого футляра ведет к распаду исторически сложившегося режима субъективности, то остается важнейший вопрос: в какой момент зримость частной сферы изменяет важные характеристики общества, а не только прямые следствия «мелкобуржуазного» восприятия?

Дата добавления: 2015-10-24