|
Читайте также: |
С воцарением Вильгельма II дела старого канцлера стали плохи.
Бесцеремонно отставленный с должности, он должен был еще и вкусить
горечь провала на арене прусского парламентаризма.
В 1891 году приверженцы Бисмарка выдвинули его кандидатуру в рейхстаг
по округу Гестемюнде. Соперником его оказался некий сапожник Шмальфельд,
социал-демократ.
Случилось непредвиденное. Князь получил семь тысяч голосов, сапожник -
четыре тысячи, что означало фактическое поражение Бисмарка, ибо по закону
требовалась в таком случае его перебаллотировка. Непривычная еще тогда к
подобным конфузам прусская реакция на какие-то мгновения оцепенела. Но что
особенно бросилось в глаза Европе и миру - это смятение, охватившее в те дни
петербургский двор.
Царь узрел в гестемюндском эпизоде посрамление основ аристократизма,
постыдное торжество черни. Его возмутило, во-первых, что князь унизился до
публичного единоборства с каким-то социалистом; во-вторых, высокородного
фундатора империи немцы не избрали сразу же и единогласно, как следовало
быть. Царь затребовал от Шувалова объяснений. В депеше от 24 апреля 1891
года посол замечает: дело не только в том, что "создатель империи оказался в
перебаллотировке с социалистом-сапожником", но еще и в том, что из недобрых
чувств к фрондирующему сиятельному юнкеру "само монархическое правительство
рукоплещет успеху этого социалиста". И это бы еще ничего. Наблюдается в
Германии (по мнению комментирующего депешу Ламздорфа) кое-что похуже, а
именно: "необычайный рост социалистической партии, что является гораздо
большей опасностью, чем самая действенная оппозиция князя Бисмарка". Царь
ставит на депеше Шувалова пометку: "Факт колоссального безобразия и
распадения величия Германии".
Нарастало напряжение в отношениях между двумя империями, завязывались
новые узлы русско-германских противоречий на главных направлениях мировой
политики. Одно оставалось незыблемым и все перекрывающим: обоюдный страх
Романовых и Гогенцоллернов перед внутренним врагом, то есть перед
собственными народами; постоянное, привычное стремление поддержать друг
друга в борьбе против угрозы революции, в сравнении с которой многие текущие
заботы обеих династий казались подчас лишь суетой сует. В основе этой
солидарности было меньше всего альтруизма. Гогенцоллерны боялись русской
революции как зла, могущего перекинуться в Германию. Романовых рабочее
движение в Германии пугало как сила, грозящая соединиться с назревающей
русской революцией и в союзе с ней вызвать социальный взрыв, который
разобьет в щепы всю старую монархическую систему на континенте. Естественно,
что если Гогенцоллерны, нагромождая завалы на путях царской дипломатии,
вместе с тем не без тревоги следили за состоянием тылов своих петербургских
родственников, всегда готовые подпереть колеблющийся царский трон, то и
Романовы пристально следили за положением кайзера, беспокоясь о нерушимости
его авторитарного статута в Германии почти в такой же степени, в какой
тревожился он сам.
Эта тревога пронизывает дипломатическую документацию царизма на
протяжении десятилетий. Признаки усиливающейся внутренней неустойчивости
юнкерско-буржуазной Германии - растущая сплоченность и активность рабочего
класса, брожение в беднейших слоях крестьянства, учащающиеся
антиправительственные выступления, все более острые социальные конфликты, в
особенности рост влияния молодой немецкой социал-демократии - одна из
постоянных тем в переписке царских послов и министров с восьмидесятых годов
прошлого века до начала первой мировой войны.
"В то время как в зале увлеченно танцевали менуэт, - доносит военный
уполномоченный в Берлине А. В. Голенищев-Кутузов в министерство иностранных
дел В. С. Оболенскому об очередном увеселении во дворце кайзера, - соседние
улицы были наполнены мятежной толпой, требовавшей хлеба и работы". Такие
толпы часто видит и посол. Он опасается, что недовольство простого народа
правительственной политикой "в пользу богатых" может "обратиться в опасность
для самой династии". Посольские донесения фиксируют "ужасающий рост
социализма, который в будущем, быть может, довольно близком, грозит, прежде
всего Германии, столкновениями, более кровавыми и гораздо более опасными,
нежели шумные выступления анархистов". Со своей стороны Ламздорф, обобщающий
для царя подобные донесения (одно из них, наиболее тревожное, он называет
"гороскопом будущего"), высказывает опасение, не окажется ли царящее в
Германии "призрачное спокойствие слишком обманчивым...". Он боится, что
"аппетиты рабочих и далее будут возбуждаться" и что их
"социал-демократические предводители", "ничем не удовлетворись", в конце
концов окажутся в таком положении, что "смогут и посмеют предпринимать
решительно все".
Предсказанное гороскопом "решительно все", то есть крушение династий и
бегство тиранов, царедворцы увидели в России в семнадцатой году, в Германии
- в восемнадцатом. Ни там, ни здесь не удалось силам монархической
контрреволюции повернуть историю вспять, спасти гиблое дело двух августейших
семей. В России, во всяком случае, не помогли этому делу ни сговор Нейгардта
с Мирбахом, ни художества Краснова, Скоропадского и Маннергейма в ансамбле с
Гофманом, Эйхгорном и фон дер Гольцем.
Задолго же до этого, в начале века, негласный союз двух династий против
революции заходил столь далеко, что Романовы, по существу, беспокоились о
прочности той самой военной машины, в которой и сами не могли не видеть
угрозу безопасности России. Они озабоченно интересовались, не подорвет ли
революционная оппозиция в Германии кайзеровскую армию, уже нависавшую тогда
над русскими западными границами. С одной стороны, Ламздорф в своих записях
выражает опасение, как бы Вильгельм II не попытался "отвлечь внимание от
внутренних затруднений посредством военной авантюры, которая вызовет пожар
во всей Европе". Такой наиболее вероятной авантюрой могло быть нападение на
Россию и Францию. С другой стороны, Ламздорфа занимает мысль, будут ли эти
силы агрессии достаточно прочным и покорным орудием в руках берлинского
вдохновителя возможной авантюры: "Пока армия еще предана правительству; но
всеобщая воинская повинность вливает в нее все новые элементы... социалисты
приобретают в рядах армии все более многочисленных сторонников..." О том же
сигнализирует Шувалов. Плохо будет, предвещал он, если армия кайзера
вломится в Россию. Но будет еще хуже, если она в нужную минуту откажет как
орудие гражданской войны, то есть не захочет во имя спасения трона усмирять
и убивать самих немцев. "Более чем вероятно, - доносил посол, - что в
будущем ни один солдат не захочет сражаться за правительство против
социалистов, которые, в конце концов, может быть и станут хозяевами
положения". Через два десятилетия, осенью 1918 года, многие немецкие солдаты
действительно откажутся стрелять в народ и обратят свое оружие против
приспешников кайзера, развязавших мировую войну. Что же касается правых
лидеров социал-демократии, то они в 1918 году оказались не такими уж
зловредными. Поднятые революционной волной на высоту временных "хозяев
положения", носке и шейдеманы взяли под защиту князей и баронов, отстояли от
разгрома рабочим классом аппарат классового господства юнкеров и
капиталистов, включая полицию, рейхсвер и генеральный штаб, а в конце концов
проложили путь к захвату власти Гитлеру и его фашистской клике.
Рапорты Шувалова не лишены меткости, но по колориту иногда уступают
царским изречениям.
Шувалов пишет: "Если с.-д. партия станет партией действительно
революционной..., то Германия стоит на вулкане, и окончательная гибель
империи становится вопросом нескольких десятков лет". Александр III отмечает
на полях: "Почти нет сомнения, что это так".
"По выражению одного моего собеседника, - доносит посол, -
социал-демократы подкапываются не под монархию, а под престолы". Царь ставит
помету: "Просто ужасно".
Шувалова занимает возможность подкупа правых с.-д. лидеров путем
предоставления им портфелей в правительстве. "Может ли эта партия в случае
своего парламентского торжества быть призвана к управлению государством и
постепенно обратиться таким образом в партию умеренную?" Александр III
надписывает: "На такой вопрос в настоящее время и сама эта партия не
ответит".
Шувалов доносит: "Крайнее напряжение ресурсов, вызываемое все растущими
военными расходами, привело к тому, что многие рассудительные люди (в
Германии) спрашивают себя: не приведет ли большая война, каков бы ни был ее
исход... к еще более страшной катастрофе: социальному перевороту". Царь
пишет на полях: "Об этом и я часто думаю".
Советник посольства М. Н. Муравьев доносит о своей беседе с
генерал-адъютантом Гампе, начальником военного кабинета Вильгельма II. В
ходе беседы Гампе пожаловался от имени кайзера, что "царь плохо с ним
обращается". Между тем, сказал Гампе, "мой молодой император в глубине души
настоящие симпатии питает только к вашему императору и к России, как самому
крепкому оплоту монархического принципа". Нисколько не тронутый комплиментом
насчет оплота, царь надписал: "Оно скучно, эти постоянные жалобы и хныканья,
но вместе с тем показывают, как, собственно, немцы мелочны и жалки. Что
утешительного, это то, что они все-таки нуждаются в дружбе России и страшно
боятся ее".
Шувалов доносит, что последние уличные беспорядки в Берлине произвели
на Вильгельма "громадное впечатление". Александр III снабжает документ
резолюцией: "Положение императора не из приятных и выход не легкий".
Если такие вещи, то есть "беспорядки", оказывающие "громадное
впечатление", происходят в упорядоченном полицейском рейхе, то что же
говорить о Франции, стране хоть и союзной, но республиканской... Правда,
Александр III кое-как притерпелся к греховодному французскому обществу.
Стоя, терпеливо выслушивал на церемониях "Марсельезу". Но, официально
принимая к сведению внешнеполитические решения парижской палаты депутатов,
неофициально именует ее "адвокатским балаганом". Президенту Карно он послал
однажды орден Андрея Первозванного, но приказал послу Моренгейму провести
церемонию вручения не в день его, царя, тезоименитства, как намечалось, а в
обычный день, дабы "не опуститься до слишком интимных знаков внимания к этим
республиканцам". Впрочем, если подумать, то ведь и республиканец
республиканцу рознь, не все они на одну мерку. Оказывая им знаки внимания,
надо проследить за тем, чтобы обратили это на пользу себе не те, кто хочет
ниспровергнуть основы, а те, кто их почитает.
На депеше посла в Париже Моренгейма, доказывающего, что "не было бы
ничего более вредного и опасного, чем дать повод французским радикалам
понадеяться на поддержку России", Александр III пишет: "Они и сами хорошо
это знают и чувствуют".
"И наоборот, - пишет посол, - следует ясно показывать, что симпатии
России обращены лишь к Франции консервативной... Мы можем способствовать
спасению Франции от себя самой, рассеяв опасные иллюзии..." Царь надписывает
рядом: "Совершенно верно".
Советник Г. Л. Кантакузен доносит из Вены, что австрийское
правительство раздражено дружеским приемом, оказанным французской военной
эскадре в Петербурге. Кальноки (министр иностранных дел) выразил ему,
Кантакузену, "глубокое удивление" по поводу того, что "улицы столицы и даже
залы дворца оглашаемы хорошо известными революционными песнями", а еще более
- что "курсу императорского правительства на такой союз нисколько не
помешала форма правления, отличающая Францию от остальной, монархической
Европы". В ответ князь Кантакузен, согласно его донесению, весьма ловко
ввернул, что слов "Марсельезы" он не знает, посему о степени ее
революционности судить затрудняется; вообще же слушающие ее на церемониях не
находят в ней ничего, кроме "гимна великой державы, делающей все возможное
для выражения почтения его величеству и своих симпатий России". Царь ставит
помету: "Совершенно верно".
Не всем в его окружении это кажется "совершенно верным" - например,
активистам придворной пронемецкой партии. Ламздорфу, в частности,
безразлично, что право, что лево, - ему вообще противно водиться с таким
союзником. "Мы, - пишет он в дневнике, - в течение двадцати лет прилагали
усилия, чтобы покровительствовать Франции, защищать ее против нападения
Германии и способствовать ее восстановлению... Но моральный упадок Франции
продолжает усиливаться". На какой же упадок жалуется Ламздорф? А вот какой:
"...Борьба против церкви, стремление к разрушению основ цивилизации -
таков лозунг радикализма, властвующего над правительством". Обердипломат,
конечно, перегнул: не столь уж силен был этот радикализм буржуа, и не столь
уж возобладал он над правящей группой, выдвинувшей из своей среды таких
экзекуторов, как Тьер, таких генералов от авантюры, как Кавеньяк и Буланже,
таких адвокатов от зоологического шовинизма, как Клемансо и Пуанкаре. Но
немецкому слуге русского царя и подобные фигуры кажутся слишком
неблагонадежными. Он восклицает: "Бог знает, не было ли бы для нас лучше
понемногу изменить свою тактику?.. Столкновение между этими двумя нациями
(то есть между немцами и французами) было бы ужасно, но, быть может,
закончилось бы победой над разрушительными элементами, развивающимися внутри
каждой из них и угрожающими всему цивилизованному обществу в целом".
Задумано, что и говорить, хитроумно: одолеть радикальных супостатов через
войну, то есть через "столкновение между двумя нациями", хотя бы и
"ужасное", - зато была бы спасена цивилизация, кристальным олицетворением
которой были Вильгельм II и его "русский кузен". И вывод Ламздорфа: "Наше
дело сторона. Вместо того, чтобы систематически ссориться с немцами и
донкихотствовать в пользу французов, мы должны были бы договориться с ними
(немцами) о нашем нейтралитете... После этого нам оставалось бы только
заниматься нашими собственными делами, предоставив другим устраивать свои
дела между собой". Какие у кого потом останутся дела - это уже предвещала
деятельность того же аналитика и его коллег по ведомству: Россия займется
постепенной выдачей Германии своих рынков и сырьевых ресурсов (см. торговый
договор 1894 года), а затем, по возможности, и жизненного пространства;
Германия же под угрозой применения оружия будет "устраивать свои дела",
принимая одну уступку и тут же требуя следующей.
Впрочем, это были детали. Возвышенная идея требует жертв. В крестовом
походе на крамолу и бунтующую чернь должны соединить свои усилия, закрыв
глаза на текущие взаимные расчеты, и царь, и кайзер, и даже французские
адвокаты, которые поблагонадежней. Даром что республиканцы: в дело защиты
монархического начала на европейском континенте и они, при подходящих
условиях, могут внести свой вклад. На то и союзники: назвался груздем -
полезай в кузов.
И впрямь: такое взаимодействие от времени до времени практически
демонстрировалось перед Европой и миром. Оно действительно шло дальше слов.
В тех случаях, когда страх перед народными движениями застилал правителям
империй взор на все остальное, их солидарность проявлялась не только в
обмене дипломатическими нотами типа тех, которые столь изящно писали в своих
министерствах Вильгельм фон Шен (Берлин), Алоиз фон Эренталь (Вена) и В. Н.
фон Ламздорф (Петербург), а и кое в чем более действенном. Практика такого
рода иллюстрируется серией совместных карательных и усмирительных акций,
имевших место в разных концах европейского континента в конце девятнадцатого
- начале двадцатого века. Такова была, например, объединенная германо -
русско - французская операция подавления освободительного движения на
Пиренеях; ее результатом было спасение тронов португальского и испанского.
Вознаградили себя участники операции неодинаково. Александру III
досталось удовольствие сознавать, что и в юго-западном углу Европы
восторжествовал его девиз "тащить и не пущать". Кайзеру удалось востребовать
с подзащитных более реальное возмещение: ряд концессий, анклавов и
военно-морских баз в Анголе, Мозамбике, на Мадейре и в других колониальных
районах. Германский флот получил в португальских колониях базы. Впрочем,
услуга, оказанная царем и кайзером лиссабонскому двору, оказалась достаточно
эфемерной. Торжество усмирителей было кратковременным. С начала века
Португалию вновь сотрясают народные волнения. Симпатии к республиканцам
захватывают армию и флот. Король устанавливает жестокую диктатуру. 1 февраля
1908 года Карлос I и престолонаследник Луи-Филипп погибли на улице в
Лиссабоне от взрыва бомбы, брошенной в экипаж. По этому поводу Лерин писал в
статье ":0 происшествии с королем португальским": "Мы жалеем о том, что в
происшествии с королем португальским явно виден еще элемент
заговорщического, т. е. бессильного, в существе своем не достигающего цели,
террора... До сих пор в Португалии удалось только напугать монархию
убийством двух монархов, а не уничтожить монархию". Ленин выражал убеждение,
что "республиканское движение в Португалии поднимется еще выше". (Соч., том
XVI, стр. 441). Это предвидение было подтверждено дальнейшим ходом событий.
С некоторым запозданием Бурбоны-Анжу, инициаторы интервенции в
Португалии, засвидетельствовали свою признательность династии Романовых
после ее крушения. В 1917 году, когда Николай уже сидел под стражей в
Тобольске, Альфонс XIII официально сообщил Временному правительству о своей
готовности предоставить царской семье убежище в Испании.
Дата добавления: 2015-10-02; просмотров: 57 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| СКАЖИ МНЕ, КТО ТВОЙ ДРУГ ... | | | ТОЛЬКО ЧЕТВЕРО - ИЛИ ЧУТЬ ПОБОЛЕЕ? |