Степь доброй надежды

– Пушкин и степная Цирцея

– Праздник «Урес cap» в поселке Южном

– Художник Федор Калмык

– Разговор о солнечных опреснителях

Первого мая 1829 года Пушкин выехал из Москвы на Кавказ.

Еще год назад просил он определить его в армию, действующую на Кавказе. «Все места заняты», – последовал категоричный ответ Бенкендорфа от имени царя. Не получив разрешения властей, поэт выехал сам, по собственной воле.

Сильно обеспокоенный, граф Бенкендорф, не без основания заподозрив Пушкина в том, что путешествие предпринято еще и затем, чтобы встретиться с декабристами, шлет секретное предписание... Не знал Пушкин, что в пути за ним неусыпно следят жандармы.

Из Калуги Пушкин свернул в Орел и сделал двести верст лишних, чтобы повидаться с опальным генералом Ермоловым. Затем путь его лежал через Елец, воронежские равнины, Новочеркасск, калмыцкие степи...

В Новочеркасске поэт разыскал графа В. А. Мусина-Пушкина. Он тоже направлялся в Тифлис, и они решили путешествовать вместе.

Калмыцкая степь и удивила поэта, и обрадовала своими широкими просторами. Все здесь было для него ново, необычно: и густые травы в рост человека, и птицы, неизвестные в северных лесах, и орлы, строго и гордо поглядывающие на редких путников.

А потом Пушкин увидел Маныч. «…Кочующие кибитки полудиких племен, – записывает он в своем дневнике, – начинают появляться, оживляя необозримую однообразность степи. Разные народы разные каши варят. Калмыки располагаются около станционных хат. Татары пасут своих верблюдов, и мы дружески навещаем наших дальних соотечественников.

На днях, покамест запрягали лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. круглому плетню, крытому шестами, обтянутому белым войлоком, с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые кони... В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился посредине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные. Замечу, что порода калмыков начинает изменяться, и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?.. Сколько тебе лет?» – «Десять и восемь». – «Что ты шьешь?» – «Портка». – «Кому?» – «Себе». – «Поцелуй меня». – «Неможна, стыдно». Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью...»

Дорога была утомительной, дальней. Бричка неторопливо катила по степной дороге, оставляя за собой густой шлейф пыли, а Пушкин, смежая дрему, рассеянно слушал, о чем рассказывал ему путник. А граф Мусин-Пушкин вспоминал, как не однажды приезжал в калмыцкие степи Петр Первый, встречался с ханом Аюкой и вел с ним переговоры об участии калмыков в Персидском походе. Аюка дал на это согласие и сказал, что если бы не старость (ему минуло уже 80 лет), то сам бы пошел с Петром воевать персов. Петр подарил Аюке золотую саблю и пояс, усыпанный драгоценными камнями. Приняв подарок, Аюка велел бывшим при нем калмыкам встать в круг и пустить вверх стрелы. И стрелы, упав на землю, образовали круг – символ единства. Аюка сказал Петру: «Эта сабля и эти стрелы всегда будут готовы на поражение врагов России...»

Это было в 1722 году.

Потом Мусин-Пушкин заговорил о Пугачеве, о калмыцком старшине Федоре Дербетеве, что привел к Пугачеву отряд в триста сабель. Калмыцкие наездники вместе с башкирами стали ядром пугачевской конницы, а Дербетев был назначен командиром полка. Пушкин сразу оживился – он давно уже мечтал написать историю Пугачева. Он понимал, что неспроста калмыки поддержали Пугачева: чаша их терпения не могла не переполниться.

***

В тот день, когда я был в поселке Южном, здесь отмечали «Урес cap» – старинный народный праздник зелени. Незнакомые люди на улице поздравляли друг друга, угощали крепким напитком из кобыльего молока – цаган идяном. Для степняка-кочевника молоко издавна было основным продуктом питания, и массовое употребление его начиналось с весны, с окотом и отелом животных. В честь торжества природы, в честь доброго урожая и щедрого приплода и отмечался праздник.

Строители будущего города принимали в этот день дорогих гостей – поэтов из Элисты. На огромной площадке возле самого Чограя при слепящем свете фар и прожекторов гости читали свои стихи.

Народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов рассказывал собравшимся о Пушкине.

– Как мог он предсказать,– спрашивал Кугультинов,– что я – «друг степей калмык» – почти полтора века спустя буду благоговейно стоять у его изваяния на Тверском бульваре и шептать его имя? Да я ли один? Оглянулся – рядом стоит блондин с рыжеватыми волосами, не финн ли? И еще некто с характерным монгольским лицом, может быть, один из тех, кого во времена Пушкина называли «тунгуз», сын народностей Севера... Пушкин живет среди нас как наш великий поэт. Да разве только наш?

На вечере читала свои стихи Бося Сангаджиева – первая поэтесса-калмычка. И тоже – о Пушкине. О девушке, которую хотел поцеловать Пушкин,– она называла ее своей прабабушкой. Значит, дошло все же стихотворное послание великого поэта в калмыцкую кибитку! Читал свои стихи и русский поэт Даниил Долинский, давно и плодотворно работающий как переводчик. Были это, конечно, тоже стихи о той девушке, ставшей в этих краях уже легендарной, и перекликались они с тем, о чем только что говорила Бося:

Наверно, та домбра была к добру,

Когда поэт, калмычку обняв шало,

Запомнил лбом не звонкую домбру,

А ту ладошку, что ее держала...

Откуда знать ей в тишине полей,

Степной Цирцее, вдалеке от света,

Что жить и пережить столетья ей

В послании и в памяти поэта!

Откуда знать, что все это не зря,

Что взгляд ее строку его наполнит?!

…Об этом, мне стихи свои даря,

Любезная калмычка вдруг напомнит.

Гостям долго и шумно аплодировали, им дарили цветы, приглашали приехать еще. Главный инженер стройки, женщина-калмычка, расцеловалась с Босей. Раньше по законам Будды калмычка не имела права перейти дорогу мужчине, перешагнуть через какую-то вещь (могла ее «осквернить»), ей запрещалось купаться (тоже чтобы не «осквернила» воду), ее могли продать и просто убить. Такие были в степи законы...

Не перейти дорогу мужчине... Среди строителей Южного каждая третья – женщина. На доске Почета я видел больше женских фотографий, чем мужских (отнюдь не из преклонения мужской половины нашего рода к прекрасному полу). А экскаваторщик – калмык Николай Дорджиев, с которым познакомился я в Южном, рассказал, что в его бригаде числится пять человек: четверо мужчин (двое из них калмыки) и одна девушка. Но зато какая девушка! Ее знает вся республика – отважную партизанку Тамару Хахлынову. Летом 1942 года Тамара геройски погибла в неравной схватке с гитлеровцами у Кутейниковской станицы на Маныче. Когда строилась Чограйская плотина и в степи закладывался город Южный, ребята решили сделать Тамару почетным членом своей бригады и каждый день выполнять положенную норму – за себя и за нее. Так и работают.

«За себя и за тех парней и девчат, что отдали жизни за Родину...» Не однажды приходилось слышать мне этот девиз при знакомстве с манычскими хозяйствами. В республике учреждена премия имени Эрдни Деликова, Героя Советского Союза. Эта премия ежегодно присуждается молодым передовикам промышленности, строительства, сельского хозяйства, работникам науки и культуры. Навечно остались в строю, став почетными членами бригад, смен, чабанских коллективов, защитники Брестской крепости калмыки Санджиев и Оликов. В Яшалте чтут память партизанского командира Ивана Тимофеевича Говенко. Его и всю семью (а было их шестнадцать человек, в том числе девять детей от двух до четырнадцати лет) казнили фашисты. Когда палачи вешали на школьном дворе семиклассницу Груню Говенко, она плюнула им в лицо, сказав: «За нас отомстят...», и сама набросила петлю на шею. Близ Юсты и Яшкуля с фашистами сражался партизанский отряд Эрдни Очирова и Бадмы Миджиева, у Приютного – отряд Дорджи Гаряева. Этих людей знают и помнят в Калмыкии. Как помнят и красного генерала Лембита Пэрна, эстонца по национальности, родившегося в селе Эсто-Хагинском (ныне Яшалта). Как и паровозного машиниста Здановича – одного из двадцатипятитысячников, создававших первую в Калмыкии Башантинскую МТС.

Это – память сердца, без которой не мыслим ни сегодняшний, ни завтрашний наш день.

***

Два дня праздновали в поселке Южном «Урес cap». В скачках принимали участие лихие джигиты – не только калмыки, но и русские, украинцы, грузины, все они приехали на стройку по комсомольским путевкам и уже чувствуют себя в поселке хозяевами. Перед ними выступал старый джангарчи (народный певец) – его пригласили на праздник из дальнего степного хотона.

Калмыцкий народный эпос «Джангар» родился пять веков назад. Из поколения в поколение переходили заветные песни о стране Бумбе, «где, не смолкая, ведут хороводы свои жаворонки сладкогласные и соловьи», где летом и зимой луга покрыты вечнозеленой травой, а дожди подобны сладчайшей росе и «где неизвестна смерть, где бессмертны все». Еще и в наши дни живут джангарчи, знающие по памяти все двенадцать песен народного эпоса. «Джангар», конечно, прежде всего памятник древности и дорогое наследие, завещанное предками, но без него нельзя понять нынешнюю Калмыкию, нынешних калмыков. Недаром этнографы называют Калмыкию второй, после Индии, родиной сказок, легенд и преданий. Можно лишь удивляться тому, как народ сохранил, сберег, донес до сегодняшнего дня – через века рабства, унижения и нищеты – этот удивительный сказ о самом себе.

Задолго до своего путешествия я слышал от Виталия Закруткина об интересном человеке, который первым перевел на русский язык «Джангар». Это был Иван Иванович Попов. Дворянин по происхождению, он окончил Лейпцигский университет, а потом поселился в глуши, в степной балке Аюла, где прожил почти четверть века, собирая материалы о жизни калмыков. Ученый, фольклорист, лингвист, он первым познакомил нас с неувядаемой красотой и мудростью «Джангара» – изустной поэмы, которая пережила половину тысячелетия и доныне волнует и радует людей, не оставляя равнодушными их ум и сердце.

Сейчас Аюла – маленький чабанский хуторок. Уже и дома, в котором жил когда-то Попов, давно нет – он сгорел в минувшую войну. А ведь знаменит хутор не только тем, что жил в нем переводчик «Джангара». По преданию, именно отсюда родом Федор Иванович Калмык, талантливейший художник, чьи работы известны всему миру. Фамилия Калмык не только обозначала его происхождение. В истории русского и мирового искусства он остался просто Федором Ивановичем, хотя в некоторых документах встречается еще и другая его фамилия – Иванов.

Славу Федору Ивановичу принес Парфенон. Да, тот самый Парфенон в Афинах, о котором знает сегодня каждый школьник и который существует две тысячи четыреста лет.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба художника, не скрестись его жизненные тропы с английским послом при дворе Оттоманской империи лордом Эльдгином. До сих пор спорят специалисты, пытаясь уяснить, чего же сделано этим человеком больше: хорошего или плохого. С одной стороны, благодаря его усилиям сохранены для потомков памятники Парфенона, которые со скрупулезной достоверностью были перерисованы нанятыми им художниками. С другой - он и сам приложил руку к уничтожению целых фрагментов памятника, так как вырубал их кусками и отправлял в Великобританию.

«Русский калмык Федор Иванович» оказался художником номер один среди сотен других своих собратьев по искусству, которого выделил британский вельможа. О том, что посол не ошибся, сегодня можно говорить смело: набор литографий и гравюр Федора Ивановича – один из самых ценных в фондах Британского музея. Каждый его рисунок – это шедевр...

В Карлсруэ, где на чужбине похоронен Федор Иванович Калмык, ему поставлен памятник.

***

Николаю Дорджиеву не однажды приходилось слышать от отца и деда, сколь всесильными были в калмыцкой степи ламаистские священники –гелюнги. Власть их была поистине безгранична: на каждые двадцать пять жителей в Калмыкии приходился один гелюнг, а на десять – пятнадцать тысяч человек населения – непременно хурул (монастырь). Была даже ламаистская школа, и детей заставляли в ней изучать тибетский язык, чуждый калмыкам. Гелюнги безжалостно обирали, обманывали калмыков, держали их в вечном страхе и повиновении. «Режущему грудь земли бог не принесет счастья»,– говорили они кочевникам, запрещая пахать землю, растить хлеб. Бог, утверждали они, создал землю так, что она и без вмешательства человека сможет прокормить его.

Не могла она прокормить бедняков! И кочевали калмыки по необозримым степным просторам в поисках пастбищ, воды, спасения от зноя летом и от метелей зимой. Искали сказочную страну Бумба, о которой говорилось еще в «Джангаре». Искали и - не могли найти. Бывали годы, когда в засуху и гололед гибли сотни тысяч голов скота, и тогда приходил голод, люди вымирали целыми хотонами.

Здешние степи издавна называли зоной рискованного земледелия, и, наверное, не было в этом преувеличения. Частые засухи, сильные ветры-суховеи, черные бури никак не могли способствовать развитию земледелия. Мечта о живительной влаге проходит через все двенадцать песен «Джангара». Об этом как раз и пел на празднике «Урес cap» джангарчи:

Землю изрезало множество шумных рек,

Вечно шуршит в каменистых руслах вода,

Вкусная, не замерзающая никогда,

Мчится четыре времени года она,

Истинное богатство народа она...

Певца слушали десятки людей, и, когда джангарчи умолкал на миг, доносился с Чограя глухой рокот разыгравшихся волн. Старик пел уже не о мечте, а о том, что родилось в этой степи, стало явью...

– Мой дед,– рассказывал Дорджиев, – всегда говорил так: хорошо сайгаку. Захотел попить – сбегал за сто верст к Манычу и – снова в степь, а овце на эту дорогу три дня потребуется – сдохнуть успеет...

Еще и сейчас воду в степь приходится подвозить к чабанским отарам машинами. Только много ли навозишь, если иной раз за все лето не выпадет ни одного дождя, а в отарах – тысячи, десятки тысяч голов скота?

Черноземельский канал, который строит Дорджиев, уходит голубой лентой от Чограйского водохранилища далеко к северо-востоку. Это прежде всего вода для полива кормовых угодий. Прежде в самое щедрое лето степь могла дать не больше трех центнеров сена с гектара. Но такое лето бывало один раз в три-четыре года, а то и в пять лет. Не балуют дожди степь. Вот и приходилось отправлять людей на заготовки кормов в соседние края и области. Обходилось это хозяйствам очень и очень дорого: ведь иной раз доставляли фураж за тысячи километров.

Сказать, что проблема с кормами в Калмыкии уже решена, нельзя. Но первые опыты по выращиванию кормовых культур на поливе обнадеживают. В приманычских хозяйствах собирают на поливных участках в среднем по 50 центнеров сена с гектара, а в зоне Черноземельского канала – по 30 -35. Мало, конечно. И все-таки каждый орошаемый гектар работает за тридцать богарных!

Не одни корма дают орошаемые земли. Веками в эти места завозились овощи. А теперь совхозы «Маныч», «Зултурганский», «Ут-Сала», земли которых примыкают к Чограйскому морю, сами начали поставлять государству огурцы, помидоры, капусту, арбузы... От Чограя пролег через Черные земли мощный водовод. Трудно, ох как трудно снова вернуть большую воду в степи, напоить их досыта. «А все-таки напоим»,– улыбается Дорджиев.

Он говорит об этом как о чем-то вполне решенном, что не может вызывать никаких сомнений. И не сама вода занимает его в разговоре – с ней все ясно, она будет. Сложнее опреснить ее, избавиться от соли. Где-то Дорджиев вычитал, что в Бухаре появились первые гелиоопреснители. Первые сотни литров прозрачной, приятной на вкус воды получены там на солнечных опреснительных установках уже не в лабораторных, а в производственных условиях, в совхозе. Дорджиеву понравилась практическая сторона дела: ученые заключили с совхозом хозяйственный договор и построили установку. Если это стало возможно в Узбекистане, то, наверное, приемлемо и в Калмыкии, где солнечных дней не меньше, а кое-где, пожалуй, и побольше, чем в Средней Азии?

...Мы беседуем с мечтателем в крохотном парке возле стройуправления. Подрастают карагачи и тополя, пока еще невысокие – до крыши не дотянулись, требуют ухода. Жизнь только начинается на Чограе, и все еще впереди у будущего города, у его строителей. Самое главное – есть у этих людей надежда. Добрая надежда на счастье.

Дата добавления: 2015-10-02