Богородичные ниндзя

«Подонок — как урановая руда. Если не знаешь, как выглядит — ни за что не отличишь».

Курсы Молодого Подонка

— Алло, Джонни? — голос Панаева ворвался из трубки прямо ко мне в голову, разбудив мысли и стряхнув оцепенение недавнего сна. — Есть сигнал — богородичные ниндзя засветились в районе Каннельярви!

— А? — мое сознание не сразу справилось с предложенной формулировкой. — Кто?

— Торин Оукеншильд, — терпеливо продолжил Тень. — Он устраивает в Каннельярви Толкиеновский Фестиваль. Досадно будет, если мы на этом мероприятии не побываем.

— Оукеншильд! — услыхав это имя, я враз проснулся и мгновенно скатился с кровати. Мозг еще не полностью ухватил окружающую действительность, но руки уже так и летали — напяливали штаны, прикуривали сигарету и шарили за кроватью в поисках недопитой с вечера бутылки «Милона». Господь мой злой, думал я, наконец-то ты отвернул своё лицо от меня и повернул его к Оукеншильду! Как же долго мы этого ждали!

Торин Оукеншильд числился в наших списках достаточно давно, хотя вживую мы его еще ни разу не видели. Он прославился в Питере тем, что организовал средних размеров секту, ориентированную на изучение искусства «ниндзютсу». Не имея при этом о самом «ниндзютсу» ни малейшего представления. Я не взялся бы, правда, утверждать, будто бы я сам его имею, или что подобным опытом обладает кто-либо из моих друзей. Всю свою критику Оукеншильдовского мастерства мы основывали исключительно на следующем утверждении: «Искусство ниндзя и Торин Оукеншильд — вещи несовместимые».

Как показало время, мы оказались правы. Каждый из вас наверняка видел фильмы про ниндзя, из которых легко можно понять: будь это снято про Торина и его людей, мы бы уже очень давно были бы мертвы.

На тот момент Торину служило что-то около двадцати человек. По его приказу они пошили себе робы из старых мешков, замотали лица отрезами черной материи и вооружились деревянными катанами и мечами «шото». Два раза в неделю они собирались во дворе у Оукеншильда, где рос раскидистый вяз, и садились в кружок возле этого дерева.

Тогда из парадной к ним выходил аналогичным образом одетый и снаряженный Оукеншильд. Он забирался на горизонтально растущий сук и принимался расхаживать взад-вперед — словно сказочный кот. Разгуливая по суку, Торин размахивал мечом «шото» и рассуждал на две особенно занимавшие его темы. Первой из них было мастерство ниндзя, которому Оукеншильд обучал остальных, и из-за которого с его последователями даже в городе приключались немалые беды. Например, Оукеншильд требовал от своих учеников, чтобы они сдали своеобразный зачет. Спрятались в дневное время на переполненной людьми троллейбусной остановке. В предложенной Оукеншильдом одежде (в робе из мешка и с лицом, замотанным черным) это было бы непросто проделать даже настоящему ниндзя, не то что слабосильным Ториновским ученикам. Кроме того, Торину нравилось выводить своё войско на улицу по ночам. На корточках, гусиным шагом (которым передвигаются, по мнению Торина, настоящие ниндзя) они преследовали по ночным улицам припозднившихся прохожих. Крались за ними, судорожно сжав в поднятых над головами руках замотанные изолентой рукоятки своих мечей.

Попробуйте представить себе такую картину. Вы пиздуете с вечерней смены — и вдруг слышите за спиной дробный топот множества ног. Оборачиваетесь и замечаете всех этих помоечных воинов-шпионов — ряженных в мешки из-под картошки, с деревянными мечами в руках. Построившись клином, их войско движется в вашем направлении. Тут даже у решительного человека может наступить краткий миг замешательства. Появляются сомнения в достоверности происходящего. К счастью, в Питере страх перед ниндзя не так уж велик. Поэтому зрелище, которое три века назад могло бы парализовать ужасом кого-нибудь из окинавских крестьян, сейчас вызывает у горожан лишь удивление и насмешки. А подчас и не только — несколько раз Торин и его войско были избиты возмущенными прохожими из числа тех, кому претит все чуждое и непонятное. Дважды их забирали наряды милиции — заметив, как пара десятков ниндзя «скрытно» охотится за ночными прохожими. Но это еще не все.

Много размышляя, Торин постепенно пришел к мысли о собственной святости. Он утверждал, будто бы ему являлась Богоматерь, которая выступила перед ним с «назидаловом» и поручила Торину заботу о душах учеников. Но ни одна церковнопризнаная Богоматерь (ни Тульская, ни Казанская, равно как и никакая другая) такой очевидной ошибки ни за что бы не допустила. Поэтому я полагаю, что Торину являлась его собственная, Оукеншильдовская Богоматерь. Намалевав несколько самописных икон с изображением этой персоны, Торин принялся ожесточенно проповедовать, в одном корыте смешивая обе реальности (христианскую и ту, где принято прятать лицо под отрезами черного полотна). Поначалу мы не знали — как относиться к столь чудовищной ереси? Считать Торина христианином — или же засчитать ему глумление над святынями церкви и записать его в вечное воинство Сатаны? Стоило бы, ведь Богоматерь Оукеншильдовская щеголяла на иконах в головном платке ниндзя, а в руках, заместо младенца Иисуса держала меч «шото» и несколько сюрикенов.

Обдумав все хорошенько, мы решили: Торин Оукеншильд — внеконфессиональный урод, одинаково противный и Аду, и Небесам. Ни секунды не сомневаюсь, что Церковь расправилась бы с ним еще похлеще нашего — но уж так получилось, что мы первые встали на его след.

— Так где именно в Каннельярви? — решил уточнить я. — Это уже известно?

— Нет, — признался Панаев. — Придется искать. У них заезд в среду вечером, можно прокатиться ограниченным контингентом и все предварительно рассмотреть.

— А сегодня какой день? — встрепенулся я. — А?

— Двадцатое августа, среда, — констатировал Панаев. — Самое время!

Мы выехали в сторону Каннельярви вчетвером, на одной из последних электричек. С нами за компанию поехали две наших знакомых — Морвен и Белка, а кроме них мы взяли с собой немного конопли и полтора литра водки. В середине ночи мы прибыли на игровой полигон посреди старого карьера, осмотрелись — но не обнаружили и следа Оукеншильда.

— Хм, — задумчиво произнес я, глядя с холма на панораму раскинувшихся в темноте песчаных дюн и каменных россыпей. — Утро вечера мудренее!

Закопавшись в песок, мы скоротали ночь, а когда новый день вступил в свои права — принялись обшаривать карьер и его окрестности. Постепенно мы расширяли круг наших поисков, прочесали лесополосу и прибрежную зону обоих озер — но ничего не обнаружили. Тогда мы вышли к пролегающей по самому краю карьера одноколейке, уселись на груду старых шпал и принялись ждать.

Минуло с полчаса, и груженный песком состав, кутаясь в долгий шлейф желтой пыли, с грохотом появился из-за поворота и пошел мимо нас. Вскочив со своих мест, мы бегом поравнялись с последним вагоном, зацепились за борта и полезли наверх. Несколько секунд — и мы уже катились, оседлав гору движущегося песка.

Одноколейка идет вдоль карьера, огибает обширное садоводство и уже возле станции объединяется с главной веткой. Не доезжая до этого места километров трех, мы спрыгнули с подкидыша и вновь принялись за поиски. Мы рассчитывали узнать что-либо у жителей садоводства: не видел ли кто-нибудь странно одетых людей, не проходили ли мимо садовых домиков непонятные люди с мечами? Селяне не раз предоставляли нам бесценную информацию. Но сегодня жители садоводства лишь недоуменно качали головами в ответ на все наши расспросы. Тени удлинялись, солнце стремительно путешествовало по небу, а нам все никак не удавалось встать на правильный след. Когда небо стало багровым, а между деревьями появились знаки приближающихся сумерек, Морвен и Белка от дальнейших поисков отказались. Неудивительно — с прошлой ночи у нас в желудках плескалась только вчерашняя водка да сегодняшняя озерная вода, а ноги гудели от усталости и долгой ходьбы. Неопределенность подавляла, и на очередном повороте проселочной дороги Морвен не выдержала:

— В пизду этого Оукеншильда! Домой хочу! Её поддержала Белка:

— Да уж, хватит на сегодня беготни!

Тогда мы развернулись и пошли в сторону станции. Морвен и Белка — чтобы сесть на электричку и отправиться домой, а мы с Панаевым — в надежде ограбить продуктовый ларек и с новыми силами взяться за поиски. Мы не хотели уезжать ни с чем, как будто бы знали — в таком случае Торин спокойно и счастливо проведет свой ебаный фестиваль. Мы преодолели усталость и не отступили, благодаря чему у Оукеншильда трясутся руки, едва ему только напомнят об этом случае.

Посадив девчонок на электричку, мы уселись передохнуть на установленные прямо посреди платформы деревянные скамьи. Сил почти не осталось, от усталости и недостатка алкоголя меня начало мутить. Тут Панаев, бессмысленно вылупившийся на бетонный столб, подпирающий крышу платформы, вдруг с усилием рассмеялся и вытянул руку в том направлении.

— Смотри, — едва шевеля губами прошептал он. — Бумага…

Я поднял взгляд, но мозг работал плохо — я не сразу сфокусировался и обрел понимание. Но постепенно появились четкость и объем, листок на столбе стал как будто ближе — и до меня дошло содержание объявления. Этот лист бумаги, криво приклеенный на серый бетон, стал для меня подобен огню в ладонях у Прометея. Словно ты идешь вечером по городу мертвецов и вдруг видишь ангела, протягивающего тебе сверкающий билет на корабль надежды. На листке значилось: «Второй Толкиеновский Фестиваль Торина Оукеншильда…», а ниже было подробно объяснено, как попасть на этот фестиваль.

— Достаточно глубокие мистики, — заявил тогда Панаев, — способны встать на правильный путь даже в полной темноте.

— Да уж, — согласился с ним я. — На ощупь бьют эльфийские стрелки. Встали, пошли!

Через полтора часа, разжившись кое-какой снедью и изрядно повеселев, мы с Панаевым оседлали вершину горы Недоступной. Это самая высокая точка во всей Ленинградской области, днем здесь ведется промышленная выработка песка. Но сейчас, когда звезды раскинулись над горой, мы почти затерялись посреди безликих отвалов породы и темных остовов карьерных экскаваторов. По небу катилась огромная луна, в её призрачном свете только и было видно, что раскинувшееся вокруг Недоступной безбрежное море деревьев. Единственной светлой каплей в этом море была поверхность озера Исток,[141]тонким росчерком серебрящаяся возле самого горизонта. На его берегах Торин задумал устроить свой фестиваль.

Обрушивая вниз целые потоки песка, мы спустились с горы и двинулись в сторону озера. Местность вокруг Недоступной пересеченная, изрезанная множеством ненужных на первый взгляд дорог. Сказывается близость военного полигона — земля иссечена траками, а вода несет вкус и запах железа. Почти час мы бродили по этому лабиринту, покуда не вышли к берегам Истока.

— Вон костер, — показал рукою Панаев, как только мы перевалили через очередную пологую гряду.

— Видишь? Местность впереди понижалась — костер горел за ложбинкой, на следующем холме.

— Пошли знакомиться, — предложил я. — Подадим заявки на участие в фестивале! Торин разбил лагерь на обширной поляне. Еще издалека мы заметили, как колышется возле пламени его массивная туша. Но больше на стоянке не было видно никого. Настороженная тишина царила в лесу, лишь иногда в костре потрескивали сухие ветки. Понизу тянуло сыростью и смолистым дымом.

Не скрываясь, мы двинулись вперед — но беспрепятственно подойти к костру нам не дали. Кто-то заворочался в подлеске возле стоянки, а потом послышался пронзительный оклик:

— Стой, кто идет?

— Мы на семинар приехали, — тут же отозвался Тень. — По объявлению!

— Знаете Торина? — вступил в беседу я. — Отведите нас к нему. Мы друзья!

— Ждите здесь! — сурово приказал часовой.

Он развернулся, прошел несколько метров и вступил в круг света, так что мы с Панаевым смогли как следует его рассмотреть.

— Глазам своим не верю! — шепнул мне Тень. — Все, как и говорили — повязка, мешок! В этот момент часовой пересек поляну и приблизился к костру. Подойдя, он замер неподалеку от расположившейся возле огня туши и приложил сжатую в кулак правую руку к груди.

— Хай, Учитель! — оглушительно заорал он.

Туша пошевелилась, разворачиваясь — и у нас появилась возможность хорошенько разглядеть Торина Оукеншильда. Серая мешковина собралась в складки на его дородных боках, под черной повязкой топорщились пухлые щеки. Материя скрывала лицо, но глаза были хорошо видны — маленькие и сальные, словно капельки воска от церковных свечей.

— Говори, — приказал Торин.

— Учитель, какие-то люди… — отчеканил часовой, но мы не дали ему закончить.

— Приветствую тебя, Торин Дубощит, — крикнул я, выходя из темноты на поляну. — Я Джонни, а вот это — Тень. Мы посланы нашими братьями, чтобы подать заявку на участие в фестивале. Можно это устроить?

— Джонни, Тень… — Торин задумался на мгновение, а потом спросил: — Грибные Эльфы, что ли?

— Все так, — спокойно подтвердил я. — Грибные Эльфы. А что, с этим какие-то проблемы?

— Я не уверен, — пробурчал Торин себе под нос. — О вас ходят тревожные слухи!

— Как и о тебе, Торин! — с достоинством заметил Тень. — Как и о тебе!

— Да? — удивился Торин. — Ну, если так… Присаживайтесь, расскажите, что вы обо мне слышали?

— Ну как же, — усаживаясь рядом, взволнованным голосом начал я. — Ты занимаешься ниндо с четырех лет, а к двенадцати достиг шестого дана и начал преподавать. Говорят, ты три года провел в Киото и получил там высокое посвящение. Говорят, ты можешь остановить человека одной только силой своего духа!

— Я слышал, твои воины могут ходить по воде?! — быстро зашептал Панаев, а в его голосе засквозили явные нотки зависти. — Могущественные, полностью покорные твоей воле…

— Торин! — перебил увлекшегося Панаева я. — То, что ты слышал про нас — ничто в сравнении с тем, что люди говорят о тебе. Я слышал, ты можешь исцелять наложением рук, как делали святые в старые времена!

Наши речи преследовали двоякие цели: польстить Торину и породить у него в уме цепочку неверных ассоциаций. Я исходил из предположения, что Торин, хоть он и кивал, как заведенный, слушая наш рассказ про Киото, все же понимает, какое это фуфло. А раз так, думали мы — он запишет в разряд небылиц и рассказы о наших бесчинствах.

— Торин! — без устали твердил я, — люди столько всего о тебе говорят!

— Кстати, Торин, — встрепенулся вдруг Панаев, — а где твои люди? Мы так рассчитывали их увидать!

— Они спят, — несколько смутившись, ответил Торин. — Но это можно поправить!

— Что ты, что ты, — принялись успокаивать его мы, но напрасно.

Торин был неумолим. Вытащив из складок мешковины свисток на тонкой веревочке, Оукеншильд дважды с силой в него подул. Резкий, пронзительный свист встал над поляной. А в следующую секунду из палаток посыпались сонные Оукеншильдовские ученики. Они кубарем выкатывались на поляну, на ходу заматывая головные платки и сжимая в руках свое оружие ниндзя. Выстроившись в линию напротив костра, они вскинули к груди кулаки и заорали:

— Хай, Учитель!

Жуткое это зрелище, особенно с непривычки. Два десятка человек, замотанных с ног до головы в серую мешковину, судорожно сжатые кулаки, глаза навыкате. Но мы с Панаевым уже немало чего повидали, так что успели привыкнуть.

— Восемнадцать, — шепнул мне Тень. — Это если без Торина.

— Смотри, — еле заметно, одними кончиками пальцев показал я. — У троих эбонитовые дубинки вместо мечей, плюс два топора у костра и вон там, возле палатки — штыковая лопата.

— А вон у того… — начал было Тень, но его перебил громкий, повелительный окрик Торина.

— Разойдись, — громко приказал он, — всем отбой, кроме часовых!

Отдав приказ, Оукеншильд повернулся и уставился в костер. Он вел себя так, как будто бы ничего не произошло. Но мы-то видели, что Торин изо всех сил косится на нас — силясь определить степень произведенного впечатления.

— Невероятно, — выдавил из себя я, хотя мысли мои были заняты совсем другим. — Какая дисциплина!

Думал я в этот момент про волшебный свисток Оукеншильда. Какие возможности открываются! Но как его заполучить?

— Ладно, Торин, — Тень, видя мою задумчивость, взял ситуацию в свои руки. — Нам пора. Мы хотим успеть на первую электричку, чтобы завтра вернуться с друзьями. Ты примешь нашу заявку?

— А? — Торин, глубоко погрузившийся в мысли о собственном величии, половину сказанного Панаевым прослушал. — Да, конечно! Приезжайте, рады будем вас видеть! Семинар начинается завтра вечером, не опаздывайте.

— Без нас не начнется! — обронил было я, но Панаев не дал мне развить свою мысль, схватил за руку и потащил от костра.

— Эй, эй, — закричал Торин нам вслед. — Постойте! Как вас записать, что у вас за тема доклада? Но он надрывался напрасно. Мы покинули его стоянку и затерялись посреди чернильной августовской ночи.

Через полчаса мы вернулись, но теперь уже втихаря. Лагерь стерегло трое часовых, но лучше бы никто не стерег. До того неуклюже они шарились по кустам и возились в подлеске. Совсем близко мы подходить не стали, а заняли позицию со стороны леса, метрах в пятнадцати от костра. Спрятавшись за деревьями, мы размотали пращи и принялись выкладывать из карманов подобранные заранее камни.

— Пять залпов, — предложил Тень, — и уходим к станции.

— Спугнем ведь, — забеспокоился я. — Просекут!

— Да ну на хуй! — смеясь, ответил Панаев. — Тут полно солдат, на нас никто не подумает! Мы же на станцию ушли!

— Как только начнем стрелять, Торин пошлет своих нукеров на розыски, — прикинул я. — Примем их, а потом сразу же уходим, пока паника не улеглась. Дубина где?

— У меня, — ответил Панаев. — Все готово!

— Тогда поехали! — я поднял пращу.

Кто ни разу не стрелял из пращи — тот не знает, до чего это простое и удобное в обращении оружие. Говорят, что настоящую пращу плетут из волос либо из тонких полосок кожи, но в наше время такой способ следует признать обременительным. Пара метров фаркопной ленты с успехом заменит вам все эти материалы. С любовью уложив на нее подходящий снаряд, вы сможете выстрелить далеко и точно — в прямой зависимости от приложенной вами силы и мастерства. Теперь я хотел бы развеять несколько предубеждений, бытующих насчет пращи — настолько же древнего, насколько и непопулярного в наше время оружия. Мы посветили не один год изучению этого инструмента войны, и теперь рады поделиться с вами этим опытом. Неправда, будто бы из пращи можно с легкостью бить птиц. Невозможно, хоть некоторые и уверяют, что это так, выпустить из пращи несколько камней за то время, покуда первый из них ищет свою цель. Даже два — и то невозможно. Вполне может быть, что когда-то люди могли делать все эти вещи — но, как говорят индусы, не сейчас. Не в эту югу.

Правда относительно пращи заключается вот в чем. Даже неопытный человек, вооруженный короткой пращой, все же будет способен направить снаряд в сторону цели. Первое время разброс будет просто чудовищным, но постепенно вы научитесь попадать — сначала в большие вещи, а потом в предметы поменьше. Современный стрелок, лениво упражняющийся по выходным, со временем сможет уверенно бить в силуэт человека примерно с двадцати пяти метров. Большего не следует и желать.

Весьма разнообразит применение пращи творческое использование разных типов боеприпасов. В качестве последних могут применяться обычные камни, куски кирпича, набитые углями консервные банки, бутылки, железнодорожные гвозди-костыли и головни из костра. На применении последних двух типов снарядов я хочу остановиться подробнее. Самым страшным средством является железнодорожный костыль. Никто не должен стрелять им по живому человеку без намерения ранить или убить (даже мы себе такого не позволяли). Это мнение основано на множестве полевых испытаний, которые показали — на пятнадцати метрах костыль рубит сырое дерево толщиной в руку. Но костыль можно эффективно применять как оружие устрашения. Он производит в полете низкое гудение, дурно влияющее на вражескую мораль.

Для стрельбы головнями следует иметь перчатки и запас немного притушенных в земле головней. Положив их на ленту, пращу некоторое время раскручивают, давая головне возможность разгореться — а потом отпускают. Такой снаряд напоминает в полете огненное колесо, но имеет существенный недостаток — сильно демаскирует стрелка.

— Сверху! — Панаев показал рукою параболу, загибающуюся в сторону костра. — Лупи навесом! Первые два булыжника, которые мы запустили, ушли слишком высоко. Камни с гудением перехлестнули через стоянку Торина и с громким стуком врезались в окружающие деревья.

— Навесом, навесом… — передразнил я Панаева. — Перелет!

Но я зря расстраивался — следующий же камень лег уже гораздо лучше. Через полсекунды с момента его вылета из пращи со стороны лагеря Оукеншильда донесся металлический лязг и громкое шипение, сопровождающееся полным исчезновением света.

— А-а-а! — истошно заорал кто-то. — А-а-а-а!

— Что такое? — удивленно спросил Тень. — Ну-ка, вдарим еще по одной!

Но отстреляться спокойно нам уже не дали. По всему периметру лагеря вдруг вспыхнули мощные фонари, их лучи принялись хищно шарить по земле, рассекая стылую тьму. Не прошло и нескольких секунд, как все эти прожектора выстроились в широкую дугу и двинулись в нашем направлении.

— Ниндзя-то, — шепнул Панаев, — больно живо сориентировались! Ебтыть, Петрович — бей по прожекторам!

Подхватив с земли особенно удачный камень — округлый, размером с мой кулак — я положил его на ленту и принялся спешно выбирать цель. Строй прожекторов разворачивался прямо передо мной. Пятна слепящего света плясали в подлеске, из их средоточия рвались вперед узкие конусы — метались, искали, нетерпеливо шарили по земле. Дистанция между нашей позицией и этим строем стремительно сокращалась.

Я выждал, пока до ближайшего ко мне фонаря останется около пяти метров — и взмахнул пращой. Лишь несколько раз выпадает стрелку честь сделать подобный бросок — когда человек сливается с ременной петлей, а летящий камень един с безмолвным могуществом смерти. Тело глубоко чувствует такой бросок — его динамику, его дикую, нерастраченную мощь. Тут невозможно промазать, так что ты попросту замираешь и ждешь — что же будет?

Я взял возвышение в локоть над фонарем, рассчитывая поразить его обладателя в голову или грудь. Но вместо глухого удара я услышал оглушительный стук камня о дерево — и тут же во все стороны брызнула сырая кора. Полсекунды я не мог сообразить — что же произошло, но потом опомнился. Не складывался у меня в голове внешний облик воинов Оукеншильда и редкая в наших лесах привычка — носить фонарь в отставленной на сторону руке.

В голову мне будто бы сами по себе пришли слова нехитрой молитвы, которую должен повторять каждый, кто путешествует ночью между Заходским и Каннельярви.

Боже, пошли мне бурю и град!

Господи, сунь мне под ноги снаряд!

Владыка, брось меня в каземат!

Но только молю — сбереги от солдат!

Танково-ракетный полигон, раскинувшийся неподалеку, несколько инженерных частей и целый контингент миротворческих сил в поселке Каменка — вот далеко не полный список факторов, до предела милитаризирующих указанный регион. Но откуда взяться солдатам на стоянке у Оукеншильда? Да и солдаты ли это?

За те несколько мгновений, что я раздумывал над всеми этими вещами, в мою фигуру впились лучи сразу нескольких фонарей. А еще через секунду мои подозрения насчет солдат подтвердились — причем самым угрожающим образом.

— Дато, — прорычал в темноте чей-то низкий голос, совсем недалеко от меня. — Слэва к нэму заходы! Тут уж я больше не сомневался. Пригнувшись к земле, я побежал что есть мочи — рывок, прыжок в сторону и снова рывок. Мне повезло, и на мгновение я выскочил из конуса света, созданного мечущимися лучами прожекторов. Оказавшись в темноте, я тут же бросился на землю и замер — уповая на то, что в подлеске меня будет не видно.

— Где он, — донеслись до меня, — видишь его?

— Не вижу! Ищите его, ищите! Дато, ты где?

— А, блядь такая! — неожиданно донесся до меня чей-то голос, а затем послышался тяжелый, глухой удар. — Попался!

Тихо смещаясь в подлеске по широкой дуге, я пытался определить источник звука, а заодно и судьбу Панаева. Фонари еще немного пошарились вокруг, а потом сошлись в одном месте, сгрудились над чем-то, расположенным на земле. А еще через минуту ночной ветер донес оттуда резкие, взволнованные голоса.

— Чем ты его, Дато?

— Нэ убивал, клянусь! Он сам умэр!

— Чем не убивал, Дато? Лопаткой?

— Нэ убивал, говорю! Может, он больной был? Голоса пререкались еще какое-то время, а потом вдруг кто-то начал кричать:

— Где он? Куда он делся?

— Нэ знаю! — донеслось в ответ. — Только что здэсь был!

Опять вспыхнули на полную прожектора, и по их мельтешению и крикам солдат я понял — с Панаевым теперь все в порядке.

Чуть позже, уже по дороге на станцию мы обменялись с Панаевым впечатлениями от сегодняшней ночи. Узнал я вот что.

Искренне полагая, что с фонарями на нас охотятся только тщедушные воины Оукеншильда, Панаев решил остаться и принять бой. Для этого он взял дубину, встал за дерево и принялся ждать. Когда один из нападающих проходил мимо, Тень набросил кол ему на шею, уперся коленом в спину и с силой дернул концы палки назад. Его неприятно удивило, что безотказный прием на этот раз не сработал — он словно дерево пытался свалить, а не человека. А больше Панаеву из этого боя ничего не запомнилось. В следующий момент он попался на бросок через плечо, в результате которого крепенько приложился об землю башкой.

Последнее, что успел заметить Панаев — это стокилограммового Дато, заносящего над ним саперную лопатку. Сбоку к ним спешили еще военные — и тогда Панаев решил прекратить сопротивление и прикинуться мертвецом.

Тень — единственный, у кого этот фокус действительно получается. Для начала он выполняет нечто вроде симуляции эпилептического припадка. Тело выгибается дугой, лицо до неузнаваемости перекошено, глаза закатились — а изо рта начинает сочиться белесая пена. Какое-то время он конвульсионирует описанным способом, а потом неожиданно наступает полная релаксация. Неподвижность эта настолько глубокая, что у многих возникают резонные опасения — а жив ли мальчик?

Проделки Панаева здорово напоминают мне выходки волколаков — тех оборотней, после которых не остается тел. Подобно этим чудовищам, прикинувшийся ветошью Панаев использует любую возможностью, чтобы съебать. Только отвернись — а его и след простыл. Одно слово — Тень.

— Слышь, Петрович, чего я слышал, — на ходу сообщил мне Панаев, — пока там лежал. По ходу, это миротворцы из Каменки, мы с ними у Торина минут на десять разминулись, не больше. Они чаю хотели попить, а мы камнем котел своротили и ошпарили ихнего дедушку. Может…

— Домой поехали! — оборвал его я. — Завтра лютня по-другому запоет.

В погоне за Оукеншильдом (часть 2)

Дата добавления: 2015-10-02