Черный капитан

И еще сказал Солнцеликий: «Истории похожи на клубок перепутанных ниток. Пройдет немало времени, прежде чем станет ясно, каким образом они на самом деле переплетены».

Honey of Tales

В марте в Герцовнике[108]случился вокально-инструментальный концерт нашего Гоблина совместно с неким Монаховым. Сам концерт я не очень запомнил, так как все затмил вот какой факт. Прибывший на место Болгарин Гуталин сообщил, что по пути до него доебались двое реперов и забили ему стрелку. Она должна будет состояться в ближайшее воскресенье в Московском Парке Победы, на заброшенных руинах в районе общественного катка. Вот что рассказал Гуталин об обстоятельствах приключившихся «переговоров».

— Иду я, значит, на концерт. Тут подходят ко мне два репера — повыше и пониже, в ветровках с эмблемами «ONYX». Эй ты! Дай, говорят, нам закурить! Тут надо заметить, что сам Гуталин одевался совсем иначе. Он ходил в черной кожаной куртке и темных джинсах, высоко закатанных над начищенными до блеска австрийскими берцами. И брил голову, что называется, «под ноль». Гуталин поступал так из националистических соображений, поэтому наглое заявление реперов немало его возмутило.

— Нету у меня для вас сигарет! — ответил Гуталин, но реперы таким ответом не удовольствовались. Один из них, по прозвищу Ящер, тут же принялся выгибать пальцы и заколачивать понты. Он угрожал Гуталину Нарвской тусовкой и своими товарищами — Деном, Никой и Кокой, а также еще то ли пятьюстами, то ли тысячью верных ему реперов. Ящер утверждал, что если Гуталин впишется в заманиху и придет к трем часам на каток вместе со своими товарищами, то увидит все это войско собственными глазами. Он так старался, расписывая мощь своего коллектива, что Гуталин заинтересовался и принял его предложение.

Из-за внешнего вида Гуталина Ящер скорее всего полагал, что ему придется иметь дело с бандой скинхедов. Но тут он ошибся. Обсуждая с Болгарами подготовку к этой встрече, мы едва не прыгали от счастья. Наконец-то, блядь, пригодится в деле синяками и кровью оплаченный опыт ролевых игр! Ох и завоют же репера, думали мы, когда их прижмет в покосившихся руинах строй широких щитов. Из-за него мы собирались ударить кирпичами — а там и до железных труб дело дойдет. И тогда горько восплачут ониксоголовые, ни разу в жизни не бившиеся еще против большого щита. Авось да и подрастеряют боевой задор! На том и порешили. О готовящейся встрече Гуталин известил не только нас. Наоборот, он шепнул самым разным людям — а его слова передали дальше, по цепочке. Так что к двум пополудни в воскресенье возле станции метро «Парк Победы» собралась очень разномастная публика.

Прослышав об этом деле, к нам на помощь подтянулись представители местных бритоголовых. На вопрос, откуда они узнали о готовящемся мероприятии, новоприбывшие (они представились, как Ефрейтор, Багер и Парафин) заявили вот что:

— Земля слухами полнится, — ответил Ефрейтор. — Она и донесла!

Так же на эту стрелку приехал Костик-Постпанк и люди из Герцовника, в числе которых оказался пункер Олег. Выйдя из метро, Олег сразу же принялся нагонять нешуточную волну.

— Реперов, — заявил нам Олег, — будет человек сто двадцать. Я эту тусовку хорошо знаю!

— Ага! — задумались мы. — Сто двадцать реперов!

К половине третьего нас собралось человек тридцать. По ходу дела к нам примкнули какие-то приблудные ролевики. Они увидели щиты и подошли, думая, что здесь намечается ролевая тренировка. К чести этих людей замечу: когда они узнали, в чем дело, то не включили обратный ход. Наоборот, поддержали нас и встали в общий строй. Время крадет воспоминания, и теперь мне трудно ответить на вопрос: кто же были эти люди? Но товарищи указывают мне, что одним из них был небезызвестный в Питере менестрель по прозвищу Леня Назгул.

Без двадцати три Барин и Фери заметили двух реперов. Один из них был одет в оранжевую куртку столь насыщенного цвета, что сразу же бросался в глаза. Репера пасли за нашим сборищем с одной из парковых аллей, а когда поняли, что замечены, бросились бежать. Барин и Фери погнались за ними, но напрасно.

К трем мы были у катка. С аллеи нам открылся вид на двухэтажные руины, но как мы ни смотрели, «армии» Ящера обнаружить не смогли. Обыскав руины и прилегающий каток, мы нашли только трех симпатичных девчонок, расположившихся на террасе первого этажа. Мы бы до сих пор гадали, куда подевались Ящер и его друзья, если бы через много лет нам не открыла на это глаза нынешняя жена Гуталина. В тот день[109] именно она сидела на деревянной скамеечке перед катком вместе с двумя своими подружками. Предоставим слово самой Светлане:

— Мы увязались на эту стрелку за парнями с Нарвской. Нас, конечно же, не хотели брать, но мы все равно поехали. Встречались мы в Парке, а когда приехали, реперов было уже человек пятнадцать. Нас приехало семеро — четверо парней (это, стало быть, Ящер, Ден, Ника и Кока) и трое девушек. Ну и по ходу еще подтянулись человек двадцать или около того. Потом двое пошли разведать — где же все? Где враги наши? А когда разведчики прибежали обратно, парни о чем-то потерли друг с другом и говорят: «Девчонки, вы идите на каток и сидите там, а мы сейчас сходим за сигаретами и сразу же придем». В общем, они ушли — якобы в ларек, а мы пошли на каток. Долго там просидели, но из наших так никто и не пришел. После чего на каток пришла другая компания — очень разномастная. Реперов в этой компании не было, зато были лысые, панки и люди со щитами. Жуткие рожи. И один из них спрашивает: «Привет, девчонки! Вы чего тут третесь?» Ну, мы ответили — типа, мальчиков своих ждем. А они: «Так а где мальчики-то?» Я и говорю — отправились за сигаретами. Ну, они подождали еще немного, а потом плюнули и ушли. Как выяснилось впоследствии, человеком, с которым общалась Светлана, оказался Болгарин Гор. В заключении этой истории Светлана добавила вот что. Когда она с подружками на следующий день общались с Ящером и остальными, те с пеной у рта уверяли:

— Да вы что! Была встреча! Мы её разрулили без драки, по понятиям! Вот такая бывает хуйня.

В начале этого сезона по Заходскому поползли тревожные слухи. Говорили, будто Черный Капитан Максим Браво поселился под навесом у Миши-Казака, и теперь жизнь у озера стала совсем тяжелой. Толковали, будто долгих пересудов Черный Капитан избегает, а на все вопросы отвечает либо пиздюлями, либо односложным: «Хуй ли ты бычишь?». За этим опять следовали пиздюли — так что особенной разницы, говоря по правде, между этими случаями не было. Лишь однажды Максим изменил своему обычаю, заявив одному из обитателей навеса прежде, чем расправиться с ним: — Пидор, ты наступил на мою собаку!

Это была веская претензия, особенно учитывая тот факт, что никакой «своей собаки» у Максима на тот момент и в помине не было. Его обнаружил на Казани и привез в Заходское Тень, чтобы Максим смог на лоне природы немного передохнуть, отойти от нелегкого дела: борьбы с многочисленным племенем наркоторговцев. Ради этого Максим переехал в Питер из Кировска и быстро достиг невиданного успеха на этой благородной, хотя и опасной стезе.

Большинство героиновых барыг в центре — у Казани и на Сенной, возле Пушкинской и около Владимирской, от Лиговки и до Техноложки — в ужасе дрожали, едва только заслышав имя Браво. Они таились от Максима по темным проулкам и прятались за дверями своих паленых квартир, но спасения для них предусмотрено не было. За недолгое время Максим Браво (где один, а где с верными своими товарищами) выставил одну за другой большинство этих точек и отнял у презренных наркоторговцев весь героин. Так как героина у него теперь стало много, то недалекие люди начали обращаться к Браво и просить:

— Продай твой героин нам!

Но Максиму претила барыжная участь, а кроме того, он пользовался моментом, чтобы предоставить таким «покупателям» важный жизненный урок.

— А вдруг я вас кину? — как бы в шутку предупреждал он своих «клиентов», только вот почему-то никто Максиму не верил.

Тогда Браво заворачивал в полиэтилен немного анальгина и тут же его продавал. Также он торговал вразвес самым дорогим в мире асфальтом (по цене золота[110]), чабрецом вместо марихуаны, аспирином заместо PSP и глюкозой вместо калипсола. При этом Максим, бывало, говорил:

— В своей жизни я еще никому не продал наркотиков! И я всегда предупреждаю человека прежде, чем его кинуть!

Данное «покупателю» слово Максим безукоризненно выполнял. Поэтому число тех, кого он кинул, было едва ли не больше количества тех, кого ему доводилось ограбить. Мало кто из этих людей решался сделать Браво замечание, но кроме людей в мире существуют демоны. С одним из них, воплотившемся в героиновом порошке, Максим вел затяжной бой.

Он сражался насмерть, уничтожая героин в невероятных количествах. Браво — один из немногих, кто способен попасть себе в вену в темноте через рукав куртки, убегая при этом вверх по лестнице от милицейского патруля. Такая борьба со временем утомляет, так что Максим последовал совету Панаева и поселился в Заходском — подальше от города, наркоторговцев и героина. Из-за этой разлуки настроение у Черного Капитана по первости было совсем скверное. С людьми он старался не разговаривать, а все больше спал под навесом, накопив во сне немалую злобу. Только мы и слышали у себя на холме, как Максим Браво опиздюлил спросонья то одного, то другого. Он поселился у озера и свирепствовал там, словно дракон.

Это были не единственные угрожающие знаки. Впервые после долгой зимы приехав на наш Холм, мы обнаружили неладное. Кто-то разрисовал всю верхушку Холма сложным каббалистическим узором, расписал демоническими именами и масонскими звездами. Досужие языки уже доносили до нас, будто Паук затаил обиду. Но чтобы он до такой степени обнаглел — этого мы и представить себе не могли.

Рассмотрев все как следует, мы совершенно утвердились в этом предположении. Очень уж похожие узоры Паук начертал в прошлом году в Шапках, на берегу озера. Тогда мы взяли березовый веник, обоссали его и тщательно вымели все Паучьи рисунки, а веник после этого дела сожгли. По мнению Кузьмича, даже самое крепкое начертательное колдовство после этого пропадает, не в силах вынести причиненного унижения.

Отдохнув с дороги, мы повели брата Гоблина на мыс — на радость всем он напился в говно и выразил желание искупаться. Не снимая одежды, Гоблин забрался на выдающуюся в озеро каменную гряду и бросился вниз, даже не глянув на воду. А стоило бы — она еще только выступила над просевшим льдом, и Гоблину, чтобы нырнуть, пришлось пробить его головой. Он целиком ушел в темную полынью, и некоторое время мы гадали — когда же и где он теперь вынырнет, и вынырнет ли вообще? Потом что-то тяжелое проломило лед в десяти метрах от камня, и из полыньи появилась мокрая Гоблинова башка. Теперь Гоблину надо было обсохнуть, и он направился прямиком под навес.

Выйдя на поляну, Гоблин заметил, как Браво сидит на построенных Мишей-Казаком полатях с самым мрачным и недовольным выражением лица. Радоваться ему было действительно не из-за чего. С полчаса назад он опрометчиво доверился Фери, который выпросил у него для купания принадлежавший Максиму надувной матрас. Фери принес его на берег озера, приложил к пузу и прыгнул на лед. По прибрежным камням и льду Фери проехал на матрасике, словно с горочки на санях. Но в озере матрасик неожиданно лопнул, порвавшись сразу в нескольких местах.

— Ой, ой, — запричитал Фери, выбравшись из озера и возвращая Браво мокрые куски резиновой рванины. — Подвел меня твой матрас! Лопнул, а я себе все пузо о камни распорол! Так что Браво было от чего быть недовольному — можно сказать, он сидел и копил злобу возле матрасика. А тут еще Гоблин, как только вышел к навесу, походя шлепнул Браво канистрой по щеке.

— Привет, — поздоровался Гоблин, а затем остановился и принялся смотреть, чего будет. В ответ на это Максим встал и тоже «шлепнул» Гоблину по щеке. От такого шлепка Гоблин упал и некоторое время не мог встать, так что первый его заход на Черного Капитана следует считать неудачным. Тогда Гоблин выразил мирные намерения — поднялся, открыл канистру и пригласил Браво выпить.

— Во, смотри, — показал мне Строри, — пьют! А мы чего…

— Не, — прервал его я, — погоди. Сейчас будет второй заход.

И точно! Как только Максим выпил и отставил в сторону канистру, Гоблин шагнул вперед и ударил Браво в корпус ногой. Максим прикрылся рукой, размахнулся…

— Осторожно! — крикнул Строри, но было уже поздно. Максим ударил и попал в челюсть, снова опрокинув Гоблина с копыт.

— Ноль — два, — объявил Барин.

Последовало еще несколько похожих раундов. Сначала поединщики пили из канистры, потом Гоблин делал свой выпад, а Браво отвечал все тем же убийственным ударом. Но постепенно Браво устал и тоже начал промахиваться. В последнем раунде его удар вспорол воздух за полметра до Гоблина. Но тот все равно не устоял на ногах — упал, словно подкошенный.

— Астральный удар! — возмутился Барин. — Все биополе ему промял!

— Все! Конец боя! — крикнул Строри. — Давайте-ка, забираем отсюда Гоблина! Уходя, мы обернулись посмотреть, как устраивается отдыхать на бревенчатой лавке Черный Капитан. Видно было, что от только что пережитого лицо у Максима порозовело, а настроение заметно улучшилось. Основа была заложена, и теперь даже порванный матрасик не мог омрачить нашей будущей дружбы.

В последующие сутки я много иронизировал над братом Гоблином из-за этого случая. Но уже на следующую ночь меня самого так отпиздили, что от иронии не осталось и следа. Я собирался поставить в эти сутки личный рекорд по употреблению алкоголя, и к середине ночи даже примитивная моторика начала меня оставлять. Но чем больше я ползал по лесу на четвереньках, тем больше мне хотелось совершить какое-нибудь насилие. А особенно такое, в ходе которого мне бы достались хорошие новые ботинки. Мои совсем истрепались, а алкоголь в моем сознании расцветил эту проблему до небывалой величины.

В качестве жертвы ограбления я выбрал некоего Дорфа, уже немало на тот момент от нас претерпевшего. В прошлом году нам была удача изловить в лесу его и одного его друга, приехавших в Заходское отметить Дорфовский день рождения. Самого Дорфа мы завязали по шею в его же спальник и заставили прыгать по мелководью на глубину, а друга загнали на дерево, и он пел оттуда:

— Happy birthday to Doorf!

Happy birthday to Doorf!

Опираясь на эти заслуги, я приполз на стоянку к Дорфу — на четвереньках, с трудом осознавая мир. Там я потребовал, чтобы Дорф снял с себя ботинки и отдал их мне, а сам бы вместо этого примерил свой новый спальный мешок. Новый потому, что старый мешок Дорфа мы на его прошлогодний день рождения утопили. Дорф оказался человеком неглупым и сумел воспользоваться создавшейся ситуацией.

Набросившись, он принялся лупцевать меня что есть силы. Я не очень понимал, что вокруг меня происходит, так что поначалу меня даже развеселил его смелый, исполненный справедливой ненависти порыв. Трудно сказать — долго ли, коротко ли было дело: мир то гас, то снова разгорался у меня перед глазами. Потом, помню, я снова пил, теперь уже с этим ебаным Дорфом, а потом мы с ним говорили за жизнь.

Первоначальный порыв у Дорфа прошел, он все время жаловался мне, будто бы с утра придут мои друзья и его искалечат. Я успокаивал его, потому что пока еще не мог понять: из-за чего это он так распереживался? Лишь под конец ночи я оставил его и вышел в Утеху, где залез к Болгарину Гавриле в палатку. Именно там меня и настигло чертовски неприятное утро. Сначала я услышал какие-то сухие щелчки и металлический звон. Это подняло меня из черных глубин забытья; я смог пошевелиться. Вместе с этим шевелением пришла боль в теле и разбитом лице, а сквозь неё тяжелым колотуном накатило похмелье. Я едва смог разлепить глаза — так они распухли. Я понимал, что меня отпиздили, но вот из-за чего это случилось и почему, пока что припомнить не мог.

«Проклятые Болгаре, — подумал я, так как признал в окружающей меня стоянке Утеху, — неужели это они меня так отмудохали? Ну погодите, — повторял я про себя, будя черную злобу, утреннее утешение после ночных пиздюлей. — Болгарские псы! Вы мне еще за это ответите! Суки, ну и суки, — как заклинание твердил я, — это надо же!»

Я ощупывал лицо, с содроганием прикасаясь к незнакомым доселе формам. Под пальцами сочились свежие ссадины, колыхались под кожей обширные кровоподтеки. «Ботинками, что ли, били?» — подумалось мне, и тут я начал кое-что припоминать. Ботинки…

Лелик Рыжий сидел в то время в пустой поутру Утехе и расстреливал из мелкокалиберной винтовки принадлежащую Болгарам посуду. Увидав меня, как я вылез из палатки и теперь ощупываю лицо, Лелик очень развеселился. Он налил мне полкружки водки, заставил выпить и дал в руки ружье.

— Смотри, — показал он пальцем. — Болгаре поставили у озера манекен. Попадешь в него? Я глянул в сторону озера, но почти ничего не смог там разобрать. Веки опухли, я и озеро-то видел с трудом, не то что какой-то там манекен. Взяв мелкашку поудобнее, я выстрелил практически наугад. Щелк! Я передернул затвор, дослал еще патрон и снова прицелился. Вот блядь! Мне показалось на мгновение, что манекен немного сместился и как будто изменил положение. Щелк! Пуля со свистом ушла через редколесье к озеру — а оттуда, словно бы в ответ, понеслось:

— А, блядь! А-а-а! Вы что, суки, совсем охуели? Не стреляйте, блядь, это же я! Борис-болгарин вышел с утра к озеру умыться и почистить зубы, но не ожидал, что делать это придется под пулями. Первая стеганула по воде далеко слева и лишь привлекла Борино внимание, он обернулся. Через разделяющие нас несколько десятков метров он только и успел, что заметить: кто-то у костра наводит на него ружье. В этот момент я выстрелил второй раз, и еще одна пуля вспорола воздух — теперь прямо возле Бориной головы.

Вернувшись кое-как в Нимедию, я повалился у костра и лежал, потихоньку приходя в сознание и вспоминая события предыдущей ночи. Братья, увидав, какая у меня теперь стала рожа, разнервничались и стали допытываться, как же такое могло произойти. Как на духу, я повинился перед товарищами:

— Я вчера в синяка-разбойника превратился и требовал у Дорфа ботинки. И, вроде…

— Что вроде? — перебил меня Строри.

— Вроде как пил с ним потом… — я с трудом, еле-еле ворочая языком восстанавливал в памяти обстоятельства этой встречи. — Нехорошо получается. Вроде как самое время ему отомстить, а вроде как и нельзя. Пили же вместе, да и обещал я ему…

— Почему это нельзя? — удивился Строри. — Он, небось, еще спит у себя на стоянке. Притащим его сюда на удавке, и никакое нельзя…

За проявленную в тот момент слабость мне стыдно по сей день. Похмелье и пиздюли помутили мой рассудок, мир на секунду предстал передо мной в каком-то ином, совершенно неправильном свете. Что если Дорф, подумал я на секунду, не так уж и виноват? Хуй ли ему, в конце концов, оставалось делать? Опять же, пили с ним потом… И так неудобно мне стало на душе, что я поднялся со своей лежанки и просипел:

— Не трогайте Дорфа! — и только после этого повалился опять.

На моей памяти это был последний приступ совести. Но время лечит, и теперь я иногда сожалею об упущенной удобной возможности. Прошли годы, а я все думаю: где же ты, сука? Где же Дорф? Пока я отлеживался в палатке, на холм явились Федор Дружинин, Альбо и Трейс, вооруженные свиноколами и настроенные очень сурово. Оказывается, нынче ночью кто-то своротил их палатку, оставленную без присмотра[111]а брошенное в ней имущество разворовал и пожег. Вчера вечером эту палатку поставили на берегу маленького озера, в таком месте, где никто обычно не стоит. Так что неудивительно, что мы перепутали этот лагерь с туристической стоянкой, со всеми вытекающими. А так как украденные из этой палатки продукты и горелое шмотье были разбросаны у нас прямо вокруг костра, отпираться было бесполезно.

— Ну что, суки? — услышал я голос Альбо. — Как вы все это объясните?

— А хуй ли тут объяснять? — заявил в ответ Строри. — Джонни ваши вещи спиздил!

— И палатку поджег! — послышался голос Кузьмича. — Чисто из вредности!

Едва шевеля глазами, я сумел-таки прорвать черную пелену забвения и восстановить в памяти безобразные подробности этого случая. Действительно, что-то такое было, но я бля буду, если это была моя затея или если я проделал это один. А голоса за стенкой все не умолкали.

— Где этот гондон? — кричал Трейс. — Покажите мне эту мерзкую крысу!

— Спокойно! — услышал я голос Строри. — Мы его уже проучили! Да так, что мало не покажется!

— В смысле, проучили? — удивился Альбо. — Как?

— Дали ему пизды! — спокойно объяснил Строри. — Идите, посмотрите на него! Трейс и Альбо заглянули в палатку с выражением легкого недоверия. Но уже в следующую секунду на их лицах промелькнуло сначала удивление, а потом, как мне показалась, если не жалость, то по крайней мере сочувствие.

— Вы это… зря, — тихо сказал Альбо. — Нельзя же так!

— Еще претензии есть? — сурово спросил Строри у него из-за спины. — А?

— Нет, — замотал головой Альбо, глядя на мою опухшую рожу. — Никаких претензий у нас больше нет!

С этими словами он запахнул вход в палатку, затем послышались удаляющиеся шаги — и все стихло. Но ненадолго — секунд через десять я услышал едва сдерживаемый смех, постепенно перешедший в бесстыдный хохот.

— Дали ему пизды! — надрывался Строри. — Ух!

— Как справедливо! — уссыкался Кузьмич. — Сами взяли и наказали!

— Это что же вы делаете? — в сердцах крикнул я. — Вы зачем эту клоунаду устроили?

— А что такое? — Строри заглянул в палатку и уставился на меня. — По-моему, заебись! Так гладенько соскочили!

Вот это, собственно, и называется «умением извлекать пользу из любой ситуации».

Двадцать второго июня мы оказались в Каннельярви, на старом карьере — втором из двух старейших в Питере игровых полигонов. Это иссушенная летним зноем песчаная пустошь с живописно разбросанными по ней здоровенными валунами. По краям карьер окружает густой смешанный лес, а на самой пустоши взрослых деревьев нет. Тут и там торчат из-под земли молодые деревца, но в их жидкой тени невозможно спрятаться от палящего июньского солнца. К вечеру купол звезд раскидывается над пустошью, которую мы иногда называли между собою Анфауглиф.[112]Перестают грохотать по одноколейке вдоль карьера груженные щебнем поезда, сумерки и тишина вместе опускаются на мир. Только где-то далеко, над танковым полигоном, виднеется мерцающий красный свет. Это бесится на решетчатой металлической ферме сигнальный фонарь. Проникая сквозь сгустившийся сумрак, его алое око возвещало неспокойное лето, жадное до людских склок и до пролитой крови.

Мы шли по пологим песчаным холмам, а по правую руку от нас вставала громада заброшенного карьерного экскаватора. Мы держали курс на нашу стоянку — место на естественной песчаной террасе, откуда хорошо просматривается весь карьер. Но она оказалась занята. Тони Лустберг и его друзья, как назло, приехали раньше нас и встали на ту же стоянку. Среди них оказался один жирный молодчик из иногородних, имени которого мы не удосужились тогда выяснить (теперь он проходит по нашим спискам, как Сэр Жопа). Он получил это прозвище за неимоверно жирный зад — такого размера, что это находится на границе человеческих представлений о возможном в этой области. Задница крупнее во всей игровой тусовке есть только у «мамы ролевого движения» Алины Немировой, но о её жопе речь пойдет немного попозже. Пока же речь идет о Сэре Жопе. Ведь это из-за его надменности самая обычная встреча в лесу превратилась в скандал и закончилась безобразным конфликтом. Рассевшись на бревне возле костра и заняв столько места, сколько хватило бы троим менее упитанным людям, Сэр Жопа рассчитывал сидеть так же и впредь.

— Потеснись немного, — попросил его Строри, прикидывая, где бы сесть. Но Сэра Жопу такая просьба лишь возмутила.

— Я вас не имею чести знать! — надменно возразил он. — Может быть, после того, как мне вас кто-нибудь представит…

— Подвинься, ты, жопа, — перебил его Строри. — Хуй ли на три места расселся? Сэр Жопа таким обращением оказался весьма недоволен. Сначала он покраснел, а потом начал трястись и пыхтеть. И лишь после этого заявил на повышенных тонах, визгливым голосом:

— Я приехал к своему другу Антону Лустбергу… И я не привык, чтобы ко мне так обращались, это невежливо!

— А если мы будем называть тебя Сэр Жопа? — развеселился Строри. — Это будет для тебя достаточно вежливо?

Тут Сэр Жопа покраснел и затрясся опять. Так мы поняли, что нашли его уязвимое место. На любые упоминания о размерах своей задницы Сэр Жопа реагировал очень болезненно. А та забота, которой мы сегодня его окружили, и вовсе оказалась ему не по силам. Постепенно он все больше краснел, мелкая поначалу дрожь превратилась у него в судороги, а братья все продолжали:

— Скажи, — любопытствовал Кузьмич, — у себя в городе ты один такой, или там у всех жопа, словно чемодан?

— Да ты представь, — обрисовал свою идею Гоблин, — как он ходит срать. До очка у него руки не дотягиваются, чтобы вытереть жопу — ему приходиться елозить ей по земле.

— Бедняга, — фальшиво произнес Строри, — несчастный урод…

Этого Сэр Жопа вынести уже не смог — вскочил со своего места и бросился на Строри. Тогда Костян перепрыгнул через костер, где торчала из земли какая-то палка, схватил её и сильно ударил Сэра Жопу поперек спины. Палка сломалась пополам, и в тот же момент раздался двойной скорбный крик: Сэра Жопы и Тони Лустберга. Сэр Жопа вскрикнул от ужаса и боли, а Тони сокрушался из-за гибели своего посоха. У этого посоха была собственная, особая история. На всех играх, где бы только не видели Лустберга, он появлялся с посохом в руке — на манер друидов прошлого. Можжевеловый ствол покрывали любовно вырезанные руны, посох сопровождал Тони в десятках ритуалов, на великом множестве игр. Он словно стал его продолжением, сломать его было — все равно, что проткнуть иголкой смешанный на крови вольт.[113]С той поры Лустберг стал уже не тот, что был прежде, удача совершенно покинула его.

— А-аа, — завыл Тони, — вы сломали мой посох!

Пока он сокрушался, мы выбросили обломки посоха в костер, обошли скорчившегося на земле Сэра Жопу и направились в холмы. Теплый ветер нес запах металла и нагретого за день песка, что-то неуловимое мелькало в воздухе. Но полностью насладиться этой волнующей атмосферой нам помешал Алекс Добрая Голова.

В этот раз он поехал с нами, и уже несколько часов кряду лип на уши то одному брату, то другому. Уследить за его речью было совершенно невозможно — он мел с пятого на десятое, все время перескакивая с одной никому не интересной темы на другую, такую же душную. Кримсону это надоело.

— Слушай, Голова, — обратился он к Алексу в очередной раз, оборвав на середине бесконечный рассказ про отношения Алекса и его папы. — А не пошел бы ты на хуй?!

Алекс, уже прилично заливший глаза, оскорбился такими Димиными словами. Он выхватил из-за пояса метровое мачете и принялся размахивать им, подпрыгивать и угрожать.

— Видел вот это? — громко спросил он у Кримсона. — Так что пошел-ка ты сам на хуй! Кримсон стоял, помахивая подобранной на стоянке у Лустберга шестиструнной гитарой, а больше никакого оружия при нем не было. Но как только Кримсон услышал слова Головы, он тут же перехватил гитару за деку и нанес Алексу страшный удар грифом в лицо, разорвав колками рот и расшатав зубы.

Алекс, ошеломленный этим ударом, поначалу отпрянул. Но водка вместе с мачете придали ему уверенности, и на следующий удар гитарой Алекс ответил палашом. За несколько секунд он превратил гитару в руках Кримсона в кучу щепы, а затем с одного удара перерубил гриф. Так Кримсон остался с голыми руками против совершенно озверевшей от боли и вооруженной палашом Головы. Тут уж Алекс не стал медлить — следующие два взмаха палашом последовали практически мгновенно.

Все это произошло очень быстро: удар гитарой, молниеносный ответ, стук клинка по дереву и куча щепы вокруг. Мы только и успели, что заинтересоваться и начать разворачиваться к сражавшимся, как все вокруг оказалось залито кровью. Она хлынула у Кримсона из разрубленных рук, когда он принял на предплечья два удара палашом подряд. Подставил по уму — вскользь, поэтому Добрая Голова с двух попыток не смог отрубить Кримсону ни одной руки. А третей попытки Кримсон ему не дал.

Сорвав дистанцию, Кримсон перехватил Алекса под локти и вырвал у него палаш. После этого он бросил Голову на землю и принялся бить. Бил страшно и долго, пока лицо у Алекса не превратилось в окровавленный блин, а вокруг не натекла целая лужа поганой Алексовской кровищи. Сначала Алекс еще кричал и извивался, но после нескольких особенно удачных ударов затих.

Отойдя на соседний холм, мы принялись перевязывать Кримсона, поздравлять его с победой и отпаивать водкой. Посекло его здорово, руки пришлось зашивать, но ведь и Голове прилично досталось. Кроме того, победитель, хоть и израненный — всегда победитель, а Голова лежал на песке без сознания, в луже собственной крови.

Некоторое время мы молча наблюдали за ним. Алекс лежал на песке безжизненно, словно куча тряпья, непонятно было, жив он вообще или нет. Неожиданно мы увидели, как чья-то хрупкая фигура направляется от кромки леса к безвольно лежащему Голове.

Приглядевшись, мы узнали писательницу Елену Хаецкую. (Барин всерьез собирался скинуть Хаецкую в воду с целью прославиться. Он полагал, что скинуть в воду известного писателя — важный шаг на пути к немеркнущей славе.) Хаецкая осторожно приблизилась к неподвижно лежащему Голове так, чтобы не наступить в испачканный кровью песок, и потрогала Алекса носком своего ботинка.

— А-а… — застонал Алекс. — А-а-а…

— Ты живое? — без особенного участия в голосе спросила Хаецкая. — Ну?

— Дайте пить, — простонал Голова. — Пить дайте…

— Пить? — переспросила Хаецкая, оглядываясь по сторонам и в упор не замечая нас, укрывшихся за рассыпанными кругом валунами.

— Да, пить… — снова застонал Голова.

— Вода там, — Хаецкая махнула рукой через пустошь, мимо высящихся сопок и крутобоких холмов, в направлении далекого озера. — Там и попьешь!

После этого она развернулась и молча пошла по своим делам — чем навечно заслужила наше глубокое и всеобъемлющее уважение.

Дата добавления: 2015-10-02