Шелангерские рудники

«Морские валы не имеют цели, только направление — беспокоящий, неудержимый порыв. Только он, и ничего больше, отличает эту бешеную стихию от стоячей воды болот и гнилой, маслянистой жидкости в подсыхающих лужах. Поэтому воде из моря неспокойно на берегу. По капле, тонкими струйками начинает она свой путь — обратно к морю, чтобы подняться с новой волной».

Союзные ХИ в 97-м году проходили в районе станции Шелангер, на обоих берегах мелководной реки Юшут. Она, словно драгоценная лента, струится между иссушенных солнцем берегов — то чернея омутами, а то выступая горбами многочисленных песчаных мелей. Изнывая от жары, мы с Барином и Иркой выпрыгнули из кузова грузовика и, на ходу срывая с себя одежду, бросились к воде.

Мы были не одни такие — человек тридцать парней и девушек уже сидели на отмели, распивая из пластиковых бутылок ачад.[130]Среди них больше всех поразил наше воображение парень из Казани по имени Джон. Пьяный в говно до такой степени, что уже утратил способность ходить, он удивлял всех вот каким фокусом. Кое-как привстав на непослушных ногах, Джон вдруг взвивался в воздух и делал сальто назад. Затем Джон некоторое время собирался с силами и опять крутил сальто. Таким образом Джон подбирался к очагам народного ликования, спонтанно возникающим вокруг бутылок с ачадом.

Мы расположились неподалеку от берега реки, где московский Турин раскинул принадлежащий ему маленький тент. Он был в этом лесу единственным более-менее знакомым нам человеком — так что мы без малейшего колебания поселились возле него. Сразу за нашим тентом устроили «мертвятник» — огороженную веревкой поляну с десятком палаток на ней, а дальше открывался вид на высокий, обрывистый берег Юшута. Вокруг раскинулся лес, солнечные лучи косо падали между стволами, порождая на земле причудливые, глубокие тени. День клонился к закату. Когда последние лучи солнца покинули небосвод, я достал из рюкзака бутылку Элберетовки. Обжигающая жидкость скользнула по пищеводу, порождая ощущение разливающегося по телу тепла. Незнакомые Шелангерские сумерки вдруг стали для меня как будто родные. Подобрав кое-какой инвентарь, мы отправились на прогулку по полигону, чтобы посмотреть народ и составить свое мнение: как это оно — побывать на «союзке»? Заодно мы хотели посмотреть на местных эльфов.

В нашем собственном городе с этим делом было туго — эльфов, кроме нас, в Питере не было. В смысле — не было цельных коллективов, проникнутых этой великой и чистой идеей в достаточной степени. А нам страсть как хотелось посмотреть на настоящих эльфов. Во многом поэтому мы и приехали на союзку. И она не обманула наших ожиданий.

Около половины второго ночи, пробираясь вдрызг пьяные по берегу Юшута, мы услышали, как с того берега надрываются чьи-то голоса.

— Элберет Гилтониэль… а-а-а-а-а… свирель… — донес до нас ветер, но вот дальше почти ничего невозможно было разобрать.

— О, — встрепенулся я. — Эльфы!

Но вместе с тем, как мы приближались к источнику звука, голоса стали четче, и мы смогли разобрать отдельные слова:

Элберет Гилтониэль в жопу вставили свирель

И пока её имели, раздавался звук свирели!

Залихватская песня поднималась с того берега, словно на крыльях, металась над темной водой и билась о песчаные берега. Слышно было, что поют её несколько человек.

— Нет, Петрович, это не эльфы, — покачал головою Кузьмич. — Не станут эльфы такого петь.

— Похоже! — признал я его правоту и заорал: — Эй вы, там! Хуй ли вы такое орете? На том берегу ненадолго замолчали, а потом ветер донес до нас чей-то злой, прерывистый голос:

— А кто спрашивает?

— Кто надо, тот и спрашивает! — крикнул Кузьмич, и на время все смолкло. В наступившей тишине мы вглядывались в противоположный берег, и неожиданно заметили, как какие-то люди переходят вброд мелководный Юшут. Они двигались прямо в нашем направлении и через несколько минут выбрались на наш берег — четверо, мокрые и очень злые.

— Ну что, блядь, — рявкнул шедший первым рыжеволосый парень в кителе, на петлицах которого красовались эмблемы воздушно-десантных войск. — Кто это тут, ебаный в рот, вопросы нам задает?

Так началось наше знакомство — на повышенных тонах, но именно про такие случаи сказано: «Elen síla lúmenn' omentielvo!».[131]Через пять минут мы уже сидели кружочком на берегу и пили — сначала ачад, а потом Элберетовку.

— Что это за хуйня? — спросил Ржавый, потому что рыжего десантника звали именно так. — По вкусу напоминает ликер.

— Ты пей, пей, — успокоил его Барин, а потом пообещал:

— Ты с этого ликера еще охуеешь!

Барин не врал — Элберетовка, на вкус кажущаяся тридцатиградусной из-за правильного сочетания сладости и трав, на деле имеет не менее семидесяти градусов спиртовой крепости. Эффект её, особенно по первости, невероятен, и уже через полчаса наши новые знакомые смоги в полной мере прочувствовать его на себе. Здесь были представлены жители сразу двух столиц — йошкаролинцы Лешак, Катанга и Моня-орк, а с ними казанский Феаноринг[132]по прозвищу Ржавый. Он больше всех надрывался про Элберет и про свирель — утверждая, что это есть их собственная, нольдорская боевая песня.

— Зачем же ты, — спросил я у Ржавого, — поешь про Светлую Владычицу такие поносные песни? Ведь даже этот напиток, которым мы вас потчуем, назван в её честь!

— Хуй ли нам напиток? — удивился Ржавый. — Валары[133]нольдорам не указ, что хочу — то и пою, рта мне никто не заткнет. Сами-то из каких будете?

— Мы эльфы, — ответил я. — Приехали сюда из Питера, по обмену опытом.

— Слышал я уже, — кивнул Ржавый, — какие в Питере эльфы.

— Мы тоже, — поддержал беседу Кузьмич, — про Казанских эльфов наслышаны.

— Ну что же, — объявил Ржавый, — стало быть, знакомство состоялось!

Мы перебрались поближе к стоянке Феанорингов, где у них была построена грандиозная делонь. Ржавый, которого разморило от Элберетовки, полез по приставной лестнице наверх, но на саму делонь подняться не смог. Когда до верха оставалось всего пара ступеней, его глаза закрылись, а пальцы разжались — и Ржавый обрушился вниз. Он остался спать прямо возле делони, а йошкаролинцы к этому времени затерялись где-то посреди густой, чернильной темноты — так что мы снова остались одни.

Вскоре Барин заметил, что неподалеку от этого места, метрах в тридцати, виднеется маленький костерок. Он был подобен маяку в окружавшей нас враждебной ночи — и мы, словно корабли, двинулись на его призывный, мерцающий свет.

Выбравшись на поляну, мы увидели небольшое пламя и тесный круг людей возле него. Прямо перед огнем сидела огромная бабища — жирная, словно пузатая винная бочка, угнездившись на грандиозных размеров жопе. Вокруг неё собрались прихлебатели и свита, люди, сочетающие в себе качества смирения и низкопоклонства. Но все это нас не особенно интересовало, так как мы заметили — прямо возле костра стоит котел, полный горячего чая.

После всех блужданий по лесу, после Элберетовки и ачада, которые сегодня весь вечер пили практически без запивки, этот котел был верхом наших вожделений, воплощением материализовавшейся сиюминутной нужды. Тогда Ирка, приблизившись к костру, обратилась к одной из сидевших возле огня молодых женщин:

— Девушка, угостите нас чаем? Кружка у меня есть…

Но не тут-то было. Жирная дама, угнездившаяся возле костра, уставилась на Ирку и с неожиданным раздражением произнесла:

— Ты должна была спросить не у неё, а у меня, девочка… И если бы ты спросила у меня, я бы тебе сразу сказала — для таких, как ты, девочка, у нас чаю нет!

— Какая я тебе девочка? — возмутилась Ирка. — Охуела ты, что ли?

Эти простые слова имели совершенно неожиданный эффект. Жирная дама открыла рот — так широко, что туда можно было бы просунуть сотню хуёв, и выпучила глаза. Все её тело сотрясла крупная дрожь, а окружающие её господа вскочили на ноги и замахали на Ирку руками.

— Ты что! — визгливо заорал один из них, долговязый юнец в светлом, немного потрепанном долгополом клифте. — Это же Алина Немирова — мать ролевого движения! Немедленно извинись!

— Какая еще мать? — перебила его Ирка, не меньше прочих из нас охочая до конфликтов и ссор. — Кто такую жирную суку будет ебать, где вы найдете под такую маму отца? Тут Алина Немирова сбросила оцепенение, поднялась, тяжело опираясь руками о землю, и направилась прямиком к Ирке. Она надвигалась на неё, как атомоход на маленькую льдинку — завывая сиреной и слепя огнями прожекторов.

— Ах ты, сука, — визжала Алина, — тебе пиздец!

Приближаясь, она занесла руку для удара, возвышаясь над Иркой, словно живая гора. Тогда Ирка ударила на опережение, целясь правой рукой Алине Немировой в корпус. Все, кто видел этот удар, а особенно сама Ирка, так и замерли, не в силах сдержать возгласов удивления. Алина Немирова была отброшена назад, не удержалась на ногах и теперь сидела на земле, широко расставив ноги и глядя на Ирку с выражением крайнего ужаса.

Ирка глядела на неё примерно так же. Ей, увлеченной ссорой, не было видно, как из-за её спины Кузьмич ударил Алину Немирову в бок кирзачом. Случилось это одновременно с Иркиным ударом рукой. Кузьмич рассуждал так: «Оставить любимую женщину сражаться против ожившей боксерской груши одну — подлый поступок». И поэтому ударил, как мог. А так как удара этого никто, кроме меня, не видел — и Алина Немирова, и все её прихлебатели записали эту маленькую победу на Иркин счет.

— Ты же… — разорвал повисшую было тишину визг долговязого юнца. — Ты её ударила!

— Поделом! — заявила Ирка. — Пусть научится себя вести, жирная сука!

С этими словами Ирка зачерпнула из котла полную кружку чая — и мы ушли, премного собою довольные.

По утру Кузьмич стал свидетелем вот какой удивительной картины. Йошкаролинский Лешак, переусердствовав ночью с Элберетовкой и ачадом, заснул возле ближайшего к нашей стоянке костра. По ходу этого на нем вспыхнул и наполовину прогорел камуфляжный китель. Очнувшись посреди поляны — лицом в пепле, на страшной жаре — Лешак не смог сразу подняться на ноги. Вместо этого он принялся поносить неизвестно кого чернейшей матерной бранью. Привлеченный этими звуками, с соседней стоянки прибежал один из представителей местной администрации. Он был наряжен в коротенький синий плащ и светлые обтягивающие лосины, обут в легкие сапожки и вооружен многоканальной рацией. Пританцовывая вокруг лежащего посреди костровища Лешака, он нашел возможным сделать ему замечание:

— Здесь нельзя материться, здесь неподалеку «мастерская стоянка».

Лешак, услышав его голос, с трудом оторвал от земли перепачканное сажей лицо. Он являл собой впечатляющую картину. Полуголый человек, кутающийся в куски прогоревшей камуфляжной материи лежит на земле, выкатив на подошедшего администратора побелевшие от бешенства глаза.

— Молись, пидор, — с трудом произнес Лешак, — чтобы я встать не смог!

На дворе был второе августа, и Лешак и остальные йошкаролинцы засобирались на грузовике к себе в город, отмечать главный городской праздник — день ВДВ. Большинство мужского населения Йошкар-Олы отслужило в десанте, и каждый август у них в городе по этому случаю проходят грандиозные торжества. Напросившийся на этот праздник Кузьмич сел в тот же грузовик и забрал с собой Ирку. Они отбыли, пообещав вернуться третьего числа днем, а пока что оставили меня на полигоне совершенно одного. Не зная, чем бы себя занять, я сидел у Турина под тентом и скучал, когда из-за огораживающей «мертвятник» веревки понеслось:

— Ну что вы за пидоры! Посмотрите на себя!

Я глянул через ограждение и увидел, как двое парней согнали в кучу целую толпу ряженных в занавески ролевиков и теперь отчитывают их за вялую жизненную позицию и нежелание драться. Присмотревшись получше, я чуть не охуел — на пришлых парнях были надеты железные доспехи! Я подпрыгнул на месте и чуть было не опрокинул бутыль с Элберетовкой, как только это заметил. В Питере ни у кого из наших близких знакомых настоящих доспехов не было — так что понятно, что я не на шутку разволновался. Эх блядь, решил я, ебать и в гриву и в хвост — хотя бы издали погляжу! Люди на поляне тем временем продолжали показательную порку:

— Ну-ка, блядь, — громко заявил один из них, обращаясь к собравшейся посреди поляны публике, — кто-нибудь из вас будет драться? Или тут одни только пидоры собрались? Но никто особенного желания драться не проявил — что и не удивительно. Публика на поляне была вооружена, в лучшем случае, деревянными мечами, а у парней были с собой дюралюминиевые полосы с коваными гардами, отформованные под клинок. Первый из них был облачен в кольчугу с длинными рукавами, поверх которой надел доспех-чешую, в стальные поножи и наручи, а на голове у него был конический шлем. С собой он притащил окованный по краю металлом щит-каплю. Его товарищ был снаряжен значительно легче — круглый щит с кулачным хватом, кольчуга без рукавов, легкий шлем и короткие поножи.

— Я повторяю приглашение! — снова крикнул парень, вооруженный щитом-каплей. — Кто из вас будет драться, есть среди вас мужики?

Неожиданно мене пришло в голову, что все сказанное этим господином может иметь отношение и ко мне тоже. Нехорошо, подумал я, если у этих парней сложится представление, что я заодно с «занавесочниками». Плеснув себе граммов сто пятьдесят Элберетовки, я выпил и принялся ждать, пока по жилам разольется огненное, знакомое тепло. Когда это случилось, я подобрал с лежанки Производственную Травму и еще одну плющеную железную трубу — без гарды и снабженную на конце веревочной петлей, надел перчатки и полез под веревку. Из всех средств защиты на мне были только рубашка, перчатки и штаны.

— Разрешите мне, — попросил я, — попробовать.

Моим оппонентом вызвался быть парень со щитом-каплей. Мы сошлись прямо посреди поляны, и по первости я растерялся — не знал, как мне тут быть. Мой противник вел себя очень уверенно — пер в навал, метя при этом в ноги нижней кромкой щита, лип ко мне и все время охаживал меня своей полосой. С первого момента я просек, что противник мне достался толковый — воспитанный в жесткой, чуждой напрасному милосердию воинской традиции.

Если бы на нем не было надето столько железа, а на улице жара не перевалила бы за тридцать пять — мне бы плохо пришлось. А так, отбившись от его первого, самого яростного напора, разрывая дистанцию и все время кружа, я сумел его немного вымотать. Хуй ли — нелегко прыгать в железе, да еще по жаре. Постепенно его движения замедлились, стали не такими уверенными, и мне удалось поймать его руку во время удара — он слишком далеко высунул её из-за кромки щита. Я принял на гарду его кисть и тут же, особенно не мудрствуя, переломил её ударом второй трубы. На этом первый бой был мною закончен.

Мой противник отнесся к произошедшему более чем спокойно. Перетянув руку тряпкой, он уселся под деревом курить, уступив место на поляне своему легковооруженному товарищу. С полминуты мы присматривались друг к другу, пританцовывая и кружа, а потом схлестнулись. Щит с кулачным хватом хорош тем, что позволяет своему владельцу резко менять дистанцию боя, и мой противник именно так и поступил.

Смутив мой ум с помощью ложной атаки клинком по нижнему сектору, он сорвал дистанцию и с силой выбросил вперед руку со щитом. Кулачный щит снаряжен металлической чашкой-умбоном, и именно ею мне пришлось поперек лица — такое ощущение, как будто ударили молотком. После этого мой противник нанес еще один удар — сбоку, внутренней поверхностью щита, сбив меня с ног, словно деревянную кеглю.

Немного отлежавшись, я поднялся на ноги, и мы принялись знакомиться друг с другом. Парни оказались белорусами из Минска, представителями тамошних реконструкторских клубов: первый — из «Серебряного Единорога», а второй из «Сердца Дракона». Пьяный и несколько опиздюлившийся, я не очень запомнил, какие они назвали мне имена, помню только, что они были навроде как рыцарские, отдающие средневековьем.

— А где твои-то доспехи? — спросил у меня один из них. — А то…

— Какие доспехи? — удивился я, вытирая кровь с лица и тряся ушибленной головой. — Отродясь у меня не было никаких доспехов.

— Как же вы бьетесь, — удивился мой собеседник, — без доспехов?

— Ты видел, как, — ответил ему я и еще добавил: — Что же нам теперь — не драться, если доспехов нет? И терпеть ваши обзывательства?

— Ну прекрати, — успокоил меня другой. — Мы это вовсе не тебе говорили.

— Я знаю, — ответил я, — что не мне. У нас самих в городе хватает долбоебов и…

— А ты откуда будешь?

— С Питеру, — ответил я.

— Ну, тогда, — предложил мне один из них, — будь моим гостем.

— Нет, моим, — тут же вмешался второй. — Моим гостем!

Под такую беседу мы прошагали километра полтора выше по течению Юшута, и тогда моему взору открылось невиданное доселе диво. Прямо посреди леса вверх вознеслись белые шатры, украшенные по краям щитками с геральдическими знаками. Рассуждая над вопросом, какое из приглашений мне будет лучше принять, я остановился на предложении представителя «Сердца Дракона». Я резонно полагал, что ко мне лучше отнесутся товарищи того человека, который въехал мне по еблу в честном поединке, нежели друзья того, кому я сам только что перешиб руку. Не то чтобы я сомневался в благородстве человека из «Единорога», просто поступить так мне советовало природное чутьё. В каком-то смысле я оказался прав.

Меня провели внутрь одного из шатров, и там я увидел несколько прекрасных деревянных кресел и маленький походный стол. Там расположились двое — магистр ордена «Сердце Дракона» и его ближайший соратник, некто герцог Орм. Оба они были облачены в богатые одежды, приличествующие именитым рыцарям, и вкушали водочку из массивных серебряных кубков. Выслушав историю нашего поединка, герцог Орм весьма оживился:

— Ха! — заявил он, когда узнал, что человеку из «Единорога» отломили кисть. — Поделом ему, награда за распиздяйство.

— Сразу видна разница между орденами, — улыбнулся магистр, глядя на мою распухшую рожу. — Результат налицо!

После этого меня принимали в «Сердце Дракона» словно дорогого гостя. По приказу магистра принесли серебряное блюдо с обжаренной тушенкой, подали водки и вина, а двое наряженных в средневековую одежду менестрелей исполнили несколько песен на старороманском языке. Должен признать, что я был поражен всем этим до глубины души, впечатлен и растроган. По ходу застолья магистр рассказал мне историю их появления в Шелангере.

— Наебали нас, Джон, — пожаловался магистр, — вовлекли в нелепое. Из самого Минска сюда перли, думали, на войну едем — а тут кругом только эльфы лосинистые.

— Это не эльфы, — объяснил ему я, — а пидоры! Неправильно верить, будто бы это эльфы!

— Ума не приложу, — посетовал герцог Орм, — зачем они это делают? Вот, к примеру, мы… Тут герцог обвел наше застолье широким жестом руки, подчеркивая окружающее великолепие — серебряную посуду, тихий напев менестреля и суровое изящество боевого оружия и доспехов.

— Имеет смысл так жить, — закончил герцог свою мысль. — А напялить на себя женскую рванину? Ну, не знаю…

— Сам с них охуеваю, — признался я.

После этого я принялся растолковывать минским рыцарям, какие редкие «существа» попадаются в ролевой тусовке. Пораженный услышанным, магистр прокомментировал услышанное так:

— Правильно говорят, Джон, — заметил он, — что в то время, когда ум человеческий ограничен, глупость человеческая не имеет границ!

Третьего числа, верхом на грузовике, полном в стельку пьяных десантников, из Йошкар-Олы вернулся Кузьмич. На нем был военный китель и голубой берет, которым его спонсировал Лешак. В таком виде Кузьмич участвовал в Йошкар-Оле в праздновании дня Воздушно-Десантных Войск. Сам Кузьмич был пьян до такой степени, что не мог говорить, а йошкаролинцы рассказали о его похождениях так:

— Я ему берет дал и китель, — сказал Лешак, — чтобы можно было взять его с собой в парк, на праздник. Говорю ему — представлю тебя моим сослуживцем, только сам ты в это время молчи и не лезь с рассказами. Начал ему объяснять про парашюты, про стропы и про остальную хуйню. Но он слушать меня не захотел, говорит — я и так знаю, о чем с десантурой разговаривать.

— У нас в парке есть клуб, — влез в разговор Катанга, — там по праздникам крутят дискотеку. Так вот — ваш Кузя, как только Лешак представил его народу, залез на бетонный блок, подставку от старого памятника, и обратился толпе.

— Люди заинтересовались, — подтвердил йошкаролинец по прозвищу Тайсон, прозванный так за свое страстное увлечение боксом, — как же, десантник с самого Питеру приехал, Лешака сослуживец! А ну, послушаем, чего он скажет? Ну, он и сказал!

— В этот праздничный день, — заорал Катанга, пародируя пламенную речь Кузьмича, — в Питере все клубы, все музеи и даже кино каждый год работают бесплатно! Такая же хуйня в Москве! И в Новгороде! И только здесь, на родине ВДВ, — тут Катанга поднял руку, показывая, с каким одухотворенным видом Кузьмич все это говорил, — с нас, десантников, требуют за вход на дискотеку тридцак! Не потерпим унижения! А-а-а!

— А-а-а! — подхватил Лешак, — что тут началось! Мы еле-еле из парка выбрались, такое безобразие получилось. Клуб подчистую разнесли!

— Охуеть можно, — резюмировал Тайсон, — до чего же ваш Барин заводной человек!

С самим Тайсоном на этой союзке получилась вот какая история. Путешествуя вечером в районе кабака, Тайсон наткнулся на женоподобного юношу в легком сиреневом плаще, белых чулках и тоненьких коричневых черевичках. Тот стоял, прислонившись спиною к дереву, и держал в руках букет лесных цветов.

— Ты кто такой? — спросил Тайсон, удивленный такою картиной.

— Я эльф Лютик, — восторженно ответил юноша, — хранитель заповедной земли.

— Угу, — мрачно ответил Тайсон, невыспавшийся и поэтому злой. — А я Тайсон-колокольчик, король волшебной реки! И я приказываю тебе — кыш отсюда, малолетний педераст! Изгнав Лютика от кабака, Тайсон вернулся к себе — они с товарищами задумали устроить набег на «психоотстойник». Последнее означает специально огороженное место, куда «мастера» направляют всех расстроенных, истеричных или совсем уже «заигравшихся» ролевиков. Легко понять, что публика там собирается такая, что это превосходит самые смелые ожидания. Разбудив Кузьмича, йошкаролинцы сбросили большую часть одежды, оставив только ботинки и шорты, завернулись в старые одеяла и пошли по направлению к «психоотстойнику».

— Мы бедные сидельцы, скитальцы-погорельцы! — на разные голоса пели они, приплясывая и заливая в себя из полуторалитровой бутыли разведенный спирт.

Десять пар армейских берцев весело топали по лесной дороге в такт их прыжкам. Лес постепенно расступился, и открылся вид на поляну, огороженную веревкой и заполненную такими хуилами, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Сам я в это набег не ходил, и со слов Барина получается, что очень зря.

— Охуеть собрание, — оглядев открывшуюся перспективу, заявил один из йошкаролинцев, у которого на затылке было выбрито его прозвище — «Моня Орк». — Нефоры и голоднючки, к тому же больные на голову. Ну да ничего, я берусь исцелить их всех за пару минут!

— Рисовал ли ты в детстве на парте слово «хуй»? — обратился Моня к одному из обитателей этого чудесного места. — А?

— Чт…что? — неуверенно переспросил жирный и немного апатичный ролевик, горевавший в «психоотстойнике» по поводу безвременного прекращения своей возвышенной роли. Какие-то люди в железных доспехах зарубили его, словно барана, на выходе из кабака. — Я не совсем понял вопрос…

— Все ты понял, — махнул рукой Моня и вдруг резко повысил голос:

— ПИСАЛ ЛИ ТЫ, СУКА, В ДЕТСТВЕ НА ПАРТЕ СЛОВО «ХУЙ»?

— Н…нет, — почти выкрикнул его собеседник, — не писал!

— Что ж ты делал, пока все твои друзья рисовали на партах? Училке стучал? С этими словами Моня провесил ему леща — такого, что апатичный жирдяй опрокинулся со своего бревна и покатился по траве. Скорбь по поводу потерянной роли мгновенно оставила толстяка, а на горизонте его сознания замерцал вдруг, разгораясь, тревожащий свет осознания объективной действительности.

— Ну а ты, — повернулся Моня к его соседу, лысеющему мужичку с неопрятной козлиной бородкой.

— Ты что скажешь? Писал ты в детстве на парте слово «хуй»?

Козлобородый задумался на секунду. В его глазах, особенно при взгляде на лежащего поодаль толстяка, читалось сомнение, на лицо была тяжелая работа мысли.

— Наверное, — неуверенно выдал он, — наверное, писал!

— Так писал или нет? — переспросил Моня, притворяясь, будто не до конца расслышал.

— Ну да, — уже уверенней заявил козлобородый, — точно, писал! Тут Моня отвесил леща и ему тоже.

— Посмотрите на него, — возмущенно закричал Моня, показывая на своего собеседника пальцем, — такие, как он, все парты матерщиной поисписали!

После того, как официальная часть игры была закончена, прогрессивная и охочая до боя публика числом что-то около двухсот человек сговорилась и устроила собственную игру. Для этого приспособили бревенчатую крепость в Лориене, мощную постройку со сплошными пятиметровыми стенами. Сбитые из толстых жердей ворота перегораживали проход, а за ними обороняющиеся выстроили штурмовой коридор — извилистый и изобилующий множеством узких бойниц. Часть людей укрылась в этой твердыне, а остальные (в том числе и мы с Кузьмичом) столпились на поляне перед воротами.

— Таран готовьте, — понеслось над толпой. — Готовьте таран!

Множество пар рук подхватило здоровенное сырое бревно длинной около пяти метров и потащило его к воротам. В это время в дело вступил большой барабан — его бешеный ритм встал над поляной, наполняя воздух рокотом и низким гудением. От этого звука руки словно бы сами собой наливались силой и просились в бой. Заостренный на конце таран с грохотом ударил в ворота, раздвинул неплотно подогнанные жерди и до половины ушел внутрь. За воротами к этому моменту сгрудилось немало обороняющихся: несколько щитовых рядов намертво перегородили штурмовой коридор. Они приготовились отражать порядки штурмующих на тот случай, если ворота падут, но совсем не были готовы к удару тараном. Послышался глухой удар, треск ломающихся жердей — и тут же слитный стон и человеческие крики поднялись над воротами.

Несмотря на эту неудачу, в ситуации обороняющиеся сориентировались на удивление быстро. Они успели вырвать таран из рук нападавших и затащить его внутрь. Тогда несколько человек принялись метать веревки в надежде зацепить отдельные бревна, из которых состояла стена. Потом полтора десятка человек вцеплялись и дергали за веревку, раздирая прочную стену на части, словно пук прогнившей соломы. Через небольшое время метров на пять левее ворот образовался пролом, в который в ряд могли бы пройти три человека, а за ним стали видны частые порядки обороняющихся.

Я к этому времени уже выбыл из боя. Так вышло потому, что я заметил, как из стены в одном месте выступают горизонтальные балки, и решил попробовать взобраться на стену по ним. В этом месте по верху стены идет штурмовой коридор, и снизу было хорошо видно голову и руки какого-то господина, вооруженного луком и патрулирующего этот участок стены. Увлеченный пусканием стрел, он заметил меня слишком поздно, только когда я уже подобрался к нему практически вплотную, на расстояние удара топором. Заметив меня в последний момент, этот господин не отпрянул от стены, как следовало бы сделать, а высунулся наружу, надеясь в упор поразить меня из своего мощного лука.

Уцепившись за жерди одной рукой, я что есть мочи въехал ему попрек тулова увесистым топором, который позаимствовал для этого боя у йошкаролинцев. После этого я подтянулся и уже было перелез через стену — но тут еще один защитник крепости заметил это, бросился ко мне и со всей силы бортанул меня своим щитом. Из-за этого я потерял равновесие и спиной вниз полетел со стены.[134]Так что теперь мне ничего не оставалось, как сидеть и смотреть, как атакующие веревками раздергивают бревенчатую стену.

Когда с этим было покончено, человек восемьдесят, сбившись в ударный кулак, бросились в проем. Все в один миг смешалось — мельтешение дубинок, крики и давка человеческих тел. Но штурмовой коридор, с любовью возведенный защитниками, неожиданно и жестоко себя показал. Подобно гигантской пасти, заглотившей кусок окровавленной плоти, штурмовой коридор впитал в себя порядки штурмующих, пережевал их и проглотил. Обратно не вышел никто. Барин, участвовавший в этом рывке, впоследствии рассказывал мне об этом так:

— Когда ворвались туда, поняли, что попали в ловушку. Они возвели там дополнительные стены, продольные и поперечные, похоже на узкий лабиринт — ни хуя не развернуться. А за ними стоят люди с дрекольем, и дуплят со всей одури — приняли нас, словно кузнец в клещи. Мне полбашки отсушили, пока я еще только разбирался, в чем тут дело. Охуенно пацаны все приготовили, молодцы!

Штурм захлебнулся, выступившие из замка защитники добили оставшихся — и Лориен устоял. Затих барабан, улегся охвативший всех боевой мандраж, спокойствие и относительная тишина постепенно воцарились на поляне перед непокорившейся крепостью. Подобрав снаряжение, мы стали собираться в обратный путь — оставалась всего одна ночь на союзке, а назавтра мы собирались сняться и поехать в гости к Лешаку.

По этому поводу ночью на отмели в Юшуте устроили грандиозную попойку, сопровождающуюся игрой в регби на мелководье. Так мне и запомнилась эта ночь — теплые речные струи ласкают ноги, сверху по реке то и дело пускают в плавание бутылки с ачадом, а за них насмерть бьются друг с другом на отмели мокрые, разгоряченные человеческие тела. Паутина звезд лежит на черном небосводе, лес стоит по краям реки молчаливой стеной — и только иногда в проеме между деревьями можно увидеть мерцающий свет одиноких костров. Ачад лился рекой, и постепенно все это — река, лес и звезды над ним — как будто бы свернулись в клубок, мигнули и погасли перед моими глазами.

Поутру, проснувшись с тяжёлого похмелья, Барин вышел на берег Юшута и опустил лицо и голову в воду.

— Ой, ой! — пожаловался он, еле-еле поднимаясь на ноги и держась за башку трясущимися руками. — Ой-ей-ей!

— Что такое, — спросил у него я, хотя сам чувствовал себе немногим лучше, — чего случилось?

— Проклятые Шелангерские рудники, — перефразировал Кузьмич известные слова, — совсем подорвали моё здоровье!

Дата добавления: 2015-10-02