Третий дневник

У НАЧАЛА НЕБА, НА КРАЮ ЗЕМЛИ

Бисмиллах - именем Аллаха!

* * *

- Лицом к стене, - звучала команда конвоя.

- Голову не поднимать... Опустить голову, - повторялось гулко, эхом в незнакомых мне тюремных лабиринтах знаменитого Лефортово. И чем больше железных дверей открывали конвоиры, тем дальше от при­вычной жизни, называемой волей, и тем глубже в незнакомую стихию тюрьмы, впереди которой была безызвестность.

Я и раньше бывал под следствием, но на этот раз ситуация была совсем иной. Начиналась война в Чечне, а закончилась в Дагестане. Меня обвиняют в участии в ней и организации вооруженного мятежа в Махачкале.

Кругом звучит на всех уровнях, что народ возмущен, негодует от действий исламских экстремистов, к которым приписывают и меня.

Именно в эти дни произошла целая серия взрывов жилых домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске. Волна негодования народа и состо­яние психоза, созданное телевидением, были настолько накаленными, что в подозрении взрывов этих домов можно было обвинить любого бородатого мусульманина.

Помимо обвинения в тяжелых преступлениях одна моя внешность несла на себе все признаки врага народа, созданного на сегодняшний день. Ваххабизм, как одно из самых больших зол общества. И этот ярлык можно приколоть к бородатым с остриженными усами. У меня Длинная борода и остриженные усы, как и велено в сунне пророком. Остригать усы было велено пророком Мухаммадом. дабы во внешнос­ти не уподобляться иудеям. Кругом все ищут ваххабистов, срывая на них свою накопившуюся ненависть, как когда-то на еретиках.

Тупое состояние шока!

В этом статусе «двойного преступника» обратную дорогу трудно представить, зато звон связки металлических ключей, удары каблуков конвоиров о бетон пола тюрьмы были неотъемлемой реальностью, от которой некуда деться.

Я смутно представлял, что меня ожидают опасные испытания, слов­но преддверие в западню, ИЗ которой выберусь ли я очень трудно себе представить. Эти предчувствия я отгонял от себя как мог

- Стоять, - прозвучала очередная команда. - Лицом к стене, голо­ву опустить. Открывались двери во внутреннее пространство здания тюрьмы.

Мне предстояло идти и спускаться к подвалам бункера. Ступаю ногою в зал: «Здравствуй, стихия безызвестности, здравствуй, преддве­рие Ахирата. Тебя я ждал, к тебе я шел мучительно долго, ты мне была суждена свыше, принимаю и приветствую тебя, мой кадар[5]!» - привет­ствовал я. Потом вспомнил тот самый аят, прочитанный моим братом перед смертью. «И придет смерть, то, чего больше всего боялись вы в своей жизни. И подступит она к вашим ключицам и к вашему горлу! И наступит тогда по-настоящему предсмертное беспамятство! И тогда на мгновение вы вспомните все!»

Войдя в пространство основного зала тюрьмы, освещенного оран­жевым, почти ржавым светом ламп, я стоял, оцепенев, не в силах дви­гаться дальше.

Я поднял голову вверх, в темный провал, к потолку высотой в шесть этажей, загороженного на каждом этаже сеткой, хотя и звучала угрожа­ющая команда - голову опустить!

В этот момент я рассматривал не расположение тюрьмы, а поднял глаза к потолку, обращаясь ко Всевышнему.

Яяя!... Аллах, не было ни на земле, ни на небесах, ни злата, ни тро­на, ни мужской, ни женской особи, которой бы я поклонялся даже в мыс­лях помимо тебя!.. За что?!

Ведь тобою мне было обещано: «И не будет над моими рабами иной власти, кроме власти Аллаха». Ведь ты самый сильный, кто дер­жит обещание. За что это?! Неужели я так сильно провинился?!

Лучше бы смерть!

- Голову сказано опустить, - раздался злобный выкрик и сразу был резкий удар в затылок.

В тюрьму меня принимали долго. Даже здесь соблюдались долгие и, как мне казалось, бессмысленные бюрократические проволочки.

Специалисты за специалистами шмонали и щупали все мои веши по ШВам, вплоть до шнурков. Камера, голая с закрепленными к полу ка­зенным столом и двумя стульями, была чистой.

На некоторое время спецы покинули меня, и я остался на два-три часа один, но даже это время прошло для меня, словно я ждал целый утомительный день

Я блуждал взглядом по серому пространству стен камеры, не на­тыкаясь ни на что. что могло бы привлечь внимание хотя бы воображе­нием. Ни муравья, ни паука, ни писка комара. Я сидел, даже не желая шевелиться, мысленным взором обращаясь к тем делам, которые были намечены и которые я уже никак не смогу осуществить.

Пришли две женщины и мужчина в белых медицинских халатах. Как я понял, тюремные врачи. Людей, входящих в камеру, все время сопровождали несколько конвоиров. Врачи потребовали, чтобы я раз­делся, и долго осматривали меня, особенно угол у плеча. Они нашли ссадины и царапины на затылке, посинения на спине и на лопатках. Молодая женщина, держа в руках ручку, указывала, на что обратить внимание. Вторая записывала. Врачи разговаривали между собой, де­лая пометки после осмотра очередного клочка поверхности моей кожи. Из тех фраз, которые услышаны мной, я понял, что они исследуют меня на предмет участия в боевых действиях.

Они рассматривали меня как некий объект, как неодушевленный предмет. Говорили обо мне так, будто меня нет рядом. По крайней мере, я понял, что они ко мне относятся не просто как к врагу, не просто как к чужаку, а как к нечто такому, что есть рядом с ними и в то же время далеко от них - в другом мире, к которому они не имеют никакого отно­шения. Мне даже показалось, что если я с ними заговорю, то они меня не услышат. Я улыбнулся тогда про себя. Зато я их услышу, зато я их знаю настолько хорошо, что они даже и не представляют насколько. Они частенько превозносят во всеуслышание свою русскую душу. Я знал их душу... Плохо или хорошо, но знал. Мне хотелось им сказать: «Я то вас всегда пойму. Это вам не понять нас...»

В камеру вошли несколько мужчин в униформе похожей на воен­ную. Наверное, они были какими-то зкспертами, по крайней мере, они были кабинетными или лабораторными работниками, хоть и в форме, но видно по лицам - холеные. Они с врачами долго обсуждали, как я понял, меня.

Спорили между собой, словно был еше вариант не принять меня в тюрьму.

Естественно, я хотел отвлечься на мелочах, хоть уже начал мобилизовыватъ себя на самые трудные испытания. Я начал осознанно гото­вить себя к тому, что тюрьма то место, где от меня потребуется неимо­верное напряжение умственных и физических сил. Настраивать себя на мобилизацию умственной и физической дисциплины. Такой железной дис­циплины, которой не требовал я от себя никогда до этого.

И это - надолго и на многие годы, а, может, и навсегда. Главная проблема заключена в самом себе, в моем котелке, в моей голове, что­бы я не давал волю своим мыслям, и быстрых коней мечтаний не запус­кал бы далеко за тюремные стены. Это и есть одна из тягот заключения.

Люди ушли и за ними закрылись тяжелые железные двери, скрипя громким проворачиванием ключа в замочной скважине. Наступила ти­шина и вдруг я начал ощущать пристальное внимание, и это со всех сторон. Я внимательно рассматривал стены, углы, но ничего не смог заметить.

Сделан таямумом - омовение, я совершил два намаза по два рака-та - обеденный и послеобеденный сокращенно. После я сделал дуа - с мольбой к Аллаху:«Аллах, дай мне силы выдержать это все и, главное, выдержать допросы...»

В камеру как бы полулегально, без особых полномочий вошел че­ловек, представившийся земляком. Он сказал, что он русский из Даге­стана, испытывает ко мне земляческое уважение, что он работник след­ственного управления ФСБ и если что, готов мне помочь, чем может...

- Ну, как же ты мог так глупо залететь?... пройти кольца ада в Карамахах и так нелепо залететь... Делов на тебя много. Так что ты му­жайся, друг, стисни зубы надолго и накрепко!

- Вы так любезно обо всем об этом мне говорите, словно бы по-землячески хотите на хинкал пригласить, - сдержанно «на Вы» но со злобой высказался я.

- Ничего, ничего, будут тебе и хинкали! - обидевшись, ушел земляк

так же неожиданно, как и зашел.

После него в камеру сразу же вошли двое, сопровождаемые целой свитой конвоя.

Один представился начальником следственного изолятора Лефор­тово полковником Растворовым.

Ом был естественно прост и вежлив. Сказал, что для моей же пользы предоставляет возможность написать рапорт i 1редседателю Правитель­ства 11утину о том, что я признаю Конституцию и территориальную це­лостность России.

- Для Вашей же пользы... Чем раньше напишите, тем лучше! - ска­зал Растворов и ушел, оставив меня один на один с тем, кто предста­виться и не пожелал.

Вся его внешность источала ко мне нескрываемое презрение и злобу.

- Про обращение «на Вы» забудь, как о сладком сне. Завтра будет знакомство с делами. Оно займет, наверное, сутки, ибо томов твоих «ге­роических дел» доходит до сотни. Предупреждаю тебя для твоей же соб­ственной безопасности: не пытайся обмануть следствие, не пытайся уви­ливать, не пытайся изворачиваться... Все это будет отражаться на твоем здоровье! Для сведения, намотай себе на ус, пытки над исламскими эк­стремистами в Израиле проводят официально, а в России неофициально.

После этих фраз вокруг меня на какое-то время образовался ваку­ум безмолвия. Я вспомнил, как я когда-то в шутку говорил своим дру­зьям, ныне покойным Сагиту и Кериму: «Не рассказывайте при мне свои секреты. Нервы стали слабыми. Вдруг залечу, и если будут пытать, не выдержу - всех сдам...» Конечно же это была смелая шутка которую мы могли допустить между собой в дружеском кругу. Хотя бы потому что на самом деле такое даже мысленно не допускали. Смеялись в тот день так громко, как и солнце светило в июне знойно.

А сейчас монотонно стучала в голове одна только мысль: «Неужто не выдержу?!» У меня непроизвольно дернулась нога в колене, и тонкой костью я ударился о железное ребро стола. «Ни черта себе, - сказал я про себя и обхватил ладонью правой руки колено. Враг, я так решил его про себя называть, да он этого и не скрывал, который сидел напротив меня, почувствовал это. Но никакие эмоции: ни радости, ни победы - не отразились на его лице. Он просто заранее презирал меня. Его не уди­вит ни мое падение, ни железная выдержка героического стоизма, - ему это не интересно, ему это не нужно. Обдав меня могильным холодом взгляда, он встал и вышел.

У дверей зашаркали ноги, потом ключ начал проворачиваться в зам­ке, звеня связкой других ключей и щелкая металлом о металл. Дверь открылась, и из появившихся конвоиров один скомандовал: «С вещами на выход».

«Ha выход». Столько сладких звуков в этой команде и с разочарования, когда знаешь, что она звучит для выхода во внутритюремное помещение для перехода из камеры в камеру. Меня вели через. долгие тюремные коридоры, шаркая каблуками ботинок, звеня связка­ми ключей, в сопровождении глухого эха команд.

«Лицом к стене! Голову не поднимать!» - на каждом повороте, пока не добрались до двери камеры, куда уткнули меня лицом к стене.

Меня сперва загнали в промежуточную камеру - устроили очередной шмон. После обыска в камере меня оставили одного, и на некоторое время вокруг стадо пусто и тихо. За дверями послышались шаги, металлический шум ключей, затем проворачивание их в замочной скважине. Вытягивая из камеры воздух, словно поршнем шприца, распахнулась дверь. Каждое такое приближение шумов и распахивание двери сулит и надежду, и трево­гу. В камеру вошел тот же русский ФСБэшник из Дагестана, который по-землячески вновь начал проявляв мботу обо мне: «Твоя история, твой бородатый вид, ассоциирующий себя в глазах тюремных надзирателей с чеченскими боевиками, будет работать против себя, тебе не избежать грубых обращений и склок...» - и дальше он дал мне ряд мудреных подсказок, которые могли бы мне облегчить заключение.

- В первую очередь постарайся осмыслить, верно ли ты выбрал для себя религиозный путь... Даже не просто религиозный, а путь воин­ствующего фанатизма? Подумай, правильно ли ты выбрал систему цен­ностей, ты ведь все-таки в Москве получил высшее образование!

- Да. в Москве и это не только не мешает мне быть верующим и справедливым, но и даже помогает. и я, к вашему сведению, не религиозный фанатик.

- Знаю, знаю, сейчас начнется длинный ряд причин, которые побудили тебя взять оружие в руки и бороться за правду. Здесь, в Лефорто­во полтюрьмы таких, если не больше, - махнул в сторону дверей мой земляк. - Мы знаем, что ты, правдоискатель... хочешь совершить пуб­личный суд над преступным руководством Дагестана, да и над россий­ским не прочь, наверное,...- улыбнулся он.

- А, извините, что же тогда должно двигать человеком, если не это... Вы хотите превратить нас в серую массу рассудительных робо­тов? Тем более вы с такой иронией говорите о правдоискательстве, слов­но это что-то порочное и постыдное, от которого надо дистанцировать­ся. У вас, что у всех такое отношение к правде?

Я улыбнулся про себя: все желают мне моего же собственного ола-га, и решил про себя оставаться в состоянии новичка, пока не выберу для себя нужную линию поведения, даже вернее сказать, стратегию поведения. С незнающего и спросу меньше. Это в блатном мире так считается, и по шариату также.

Я прошел школу улиц Хасавюрта и Махачкалы еще в детстве и знал, что именно те. кто громче всех заявляют о своей приверженности разного рода кодексам воровским, хулиганским или блатным, на самом деле именно они первыми ломаются и предают в критические момен­ты то, чему громко присягают. Они становятся шнырями, подстрекате­лями у лидеров, а в тюрьмах играют роли подсадных уток, и то до поры, до времени, пока их не опустят или не замочат, только новички да лопу­хи их жертвы.

Что бы там ни было, в моем положении лезть в эти дебри ни к чему, ни к чему даже показывать знание этой стороны жизни. Я решил для начала помолиться и держаться линии поведения горца. Говорить про шариат или то, что я более чем они соблюдаю законы братвы, не нужно - так я решил окончательно. Главное допросы выдержать!

- Законы-то тут непривычные для меня, но нельзя ли их корректи­ровать? - прикинулся я.

- Э-э, брат, этого-то как раз и нельзя, так у тебя проблемы могут быть! - проговорил маленький, весь в наколках, зэк.

- Тюрьма, она и есть сплошная проблема

В камере все время курили, и дым клочьями висел под потолком. Я выбрал койку под окном и время от времени открывал форточку.

Ноябрьский сырой, пахнувший морозом воздух потоком вливался в камеру. Зэки начали ворчать при каждом открывании мною форточки.

Они говорили, что они, мол. «подснежники», что они законсервиро­вались до самой весны.

В камере самым диким для меня было то, что отхожее место, не­прикрытое ничем, было внутри узкой камеры, и взрослые люди как дети должны садиться на горшок унитаза по естественной нужде на глазах у всех остальных сокамерников. Тут же умываться, рядом есть пишу, рядом спать, рядом жить, все здесь, на месте. И так изо дня в день, из года в год, до скончания дней, отведенных судьей.

Я заново осознал, что тюрьма - это действительно целый комплекс насилия над человеческим достоинством. По-новому осмысливал всплывшие в памяти откровения Корана: «И вкусите вы - сыны Адама - жестокость одни - других!»

Какая неожиданная, но в то же время жесткая правда жизни!.. И самое главное, это правда... Но на самом деле, разве это не так?!

- О, великий Аллах, я не знаю, зачем такая жестокость, но я благо­дарю за столь наглядный урок моему пытливому уму. Да еще этот зем­ляк, у которого я, кстати, имя забыл спросить, предлагает, чтобы я де­лал немедленно выводы. Вот они, сами выкладываются... А то намек на ошибочные ценности, на ошибочным путь... Мысли сами лезли в го­лову. Втюрьме размышление про себя занимает важнейшее место в жизни арестанта.

Ночью я долго не мог заснуть. Жар в груди был настолько сильным, что я никак не мог уснуть. Температура было словно от горячей печки.

К полуночи я заснул, но тут же проснулся с тревожными мыслями. Утро наступало мучительно долго.

Утром, когда я начал молиться, за тюремным окном еще не было света. Я раскрыл форточку и пытался на темном московском небе увидеть звезду. Сквозь узкую щелочку густо валил свежий мороз­ный воздух с бодрящим запахом опавшей листвы. Свежий подмос­ковный лесной воздух всегда у меня вызывал острые ассоциации с горами.

А здесь через узкую щелочку форточки и тюремную решетку я

жадно вбирал его, глотал еще свежие в памяти воспоминания свобо­ды.

После восхода солнца я снова начал молиться и, совершив земной поклон, уперся лбом в молитвенник и шепотом горячо просил Аллаха: «Если я погибну, то сделай так. чтобы мои близкие не испугались и легко перенесли это. Сделай так, чтобы не поломались судьбы моих детей». В это время я почувствовал, что ком обиды вновь подступил к моему горлу, и я усилием воли смог совладать с собой и отогнать сла­бость. Я не знаю почему, но именно эти мысли сами всплывали в моей голове, именно об этом молил я в земном поклоне Аллаха.

К концу молитвы я услышал обрывки шепота моих сокамерников, которые, забившись в дальний угол у тумбочки, сидя на шконке, курили и пили чай.

- Чем бесконечная цепочка страданий, лучше кончить ему эту жизнь...все равно или вышак или пожизненное дадут.

-... видно, что моджахед... без автомата Калашникова трудно себе его представить. ('Эти реплики насторожили меня. Они больше всего были похожи на реплики камерного стукача - провокатора).

- Да, ему бедолаге лучше самому уйти из этой жизни.

Когда я кончил молиться, меня пригласили на чай. После некото­рых разговоров они начали делиться опытом, как в условиях камеры уйти из жизни. Я понимал что такие разговоры в тюрьме не ведутся просто так но слушал молчо.

- На воле, конечно, масса способов как шикарно уйти, а здесь ши­карно невозможно, но можно.

- Но и здесь, если пораскинуть мозгами, масса способов.

Я выслушал их всех, сказал, что, к сожалению, ислам запрещает не только покончить с собой, но и членовредительство тоже считается грехом.

Один из зеков был вроде положенца в камере. Он говорил, что здесь действуют воровские законы, а не исламские.

- Я же не навязываю их никому.

- Для твоей же пользы тебе надо знать: слово и решение вора не обсуждаются и не меняются, то есть, воровские законы не меняются.

- И даже корректировать нельзя? Засмеялся я.

- Э-э... дорогой, у тебя с твоим характером будут проблемы на зоне... Нельзя даже буковку изменить!

- Почти как в Коране. Шариат прямо.

- Хорошо, хорошо. Ты увидишь, ты почувствуешь на собственной

шкуре.

Целый день прошел в бестолковом и пустом ожидании. Вечером я долго не мог заснуть, несколько зэков постоянно храпели. В камере мною дыма. Рядом, на соседней койке лежал старый арестант, его под одеялом почти не видно, только внизу торчат пальцы бледных ног, на них синеватые цифры н рисунки наколок. Я встал и, приоткрыв фор­точку, сделал в блокнот себе следующую запись: «Методы ухода из жизни». Они оказываются очень и очень актуальны, находясь в зас­тенках тюрьмы... Один из выходов из сославшего положения хотя и не

лучше.

При всей скудности методов и возможностей ухода из жизни можно найти кое-что. но о них приходится думать и анализировать: можно ли по исламу в моем случае, находясь под насилием, лишать себя жизни?

Перво наперво думаешь; «Лучший ли это уход из жизни? Такой ли должен быть конец?»

Конечно, будучи на свободе можно было бы найти массу красивых И легких способов, но, будучи на воле, они теряют свою актуальность. Зачем лишать себя жизни на воле? На воле надо жить, можно жить счастливо даже просто нищим на сеновале, есть возможность пойти на войну погибнуть на поле брани, тоже выход неплохой, лаже отличный. Но тюрьма, ее мрачность, однотонность и то, что тебе не принадлежит свобода действий и выбора, кажется и есть бесконечное насилие, кото­рое хочется прервать, чтобы и здесь не дать над собой никому власти.

В это время я вспомнил, какой из уходов считается лучшим. А по-том я вспомнил аят из Корана, и мне стало сравнительно легко.

«Каждая человеческая душа вкусит смерть».

«Судный час наступит все равно, что в мгновение ока или даже быстрее. Творец вывел вас из чрева ваших матерей в тот миг, когда вы ни о чем не ведали».

Я не спал, писал, делал разные заметки до утренней молитвы. По­молившись, горячо прочел «Махдини»; «О, Аллах, веди нас дорогой прямой, не путем заблудших, а путем тех, кого облагодетельствовал...».

Потом отжавшись на кулаках, покачав шею на мосту, прямо на шконке, подождал, когда в окне тюремной решетки забрезжит скудная полоса рассвета, лег и заснул глубоко и чутко.

Я видел сон. словно видение наяву, все будто реально. Раннее утро в горах. Горы еще ярко синие и холодные с обильной росой. Роса в го­рах бывает холодная, как иней, светлая, как мысли о Боге.

Кругом все до боли знакомое, я высоко стою на откосе горы, соби­раю аркан своего коня, мокрого от росы. Руки покраснели от холода, я их пытаюсь согреть своим теплым дыханием. Здесь каждая тропа, каж­дый камешек мне знаком. Внизу расходятся расщелины оврагов и уще­лий, в которых расположились наши маленькие народности. Располза­ясь от главного хребта, на котором я стою, расширяясь, превращаясь в долины, и дальше вниз, к морю. Собирая аркан, я видел, как мой конь приближается ко мне, волнуясь, фыркая расширенными ноздрями, из которых валит теплый пар. Он вздрагивает, и дрожь пробегает по его лоснящейся щетине. Конь волнуется от неожиданной встречи со мной. Я ведь во сне, а почему я рассуждаю, и конь так волнуется, словно все наяву, думал я во сне. Я ведь нахожусь в каменном колодце с решеткой.

Справа, на откосе зелено-голубого от свежести холма, стоит женщина в белом. Я иду к ней с охватившим меня волнением. Конь фыркает и идет за мной. Женщина улыбается мне и говорит: «Ну, куда ты идешь, ко мне все равно ведь не попадешь», - и тут же сразу становится строгой и невеселой.

- Накормила ли ты детей? - спрашиваю я.

- Не беспокойся, они молятся за тебя. Это меня обрадовало.

К тому времени из голубых оврагов начал подниматься туман. Мы видим, как пробуждаются в ущельях яфетические племена. Жилища наши словно пирамиды ласточкиных гнезд в скалах.

Словно наши древние города в Каппадокин - остатки древних хет­тов и хурритов... Не остатки, а осколки, поправляю я себя во сне, вспо­миная последние лекции ученых-историков.

С восходом народы в ущельях с каким-то нездоровым пылом пат­риотической активности идут вниз, каждый, держась своих ущелий. Знамена, маршевые песни, топот ритуальных танцев в такт пению.

Слышится до боли знакомая песня нашего лакского дорожного марша. Эта песня, словно тонкий черно-белый узор. Эта песня, песня куропатки и песня плакальщицы.

- Это уже не тот народ, не тот. Они испорчены обманом политиков. Ты, я знаю, ждешь их, - говорит мне женщина с холма, - не придут они за тобой, не вынут кинжалов из ножен. Они лишь топотом пяток хотят напугать противника, искушенного в политике, а тот не испугается!

- А почему я чую запах «Аьррайн гьавккурттал»[6]? Его ведь не варят просто так?

Вдруг я просыпаюсь от сырого н морозного дуновения из тюремной форточки. Мне в ноздри ударила терпким и острым ароматом варящего­ся чифиря. Зэки уже встали и, столпившись у тумбочки, варили чифирь.

- Слышь, браток, мы тебя не хотели будить. Ты кричал во сне. Иди сюда. На, глотни чифирку, полегчает, в тюрьме не обойтись без чифиря.

- Только закрой, браток, окошечко, мы ведь «подснежники».

Я поднялся, дотягиваясь до форточки, прямо в лицо мне густо дох­нуло подмосковной морозной сыростью, настолько мне знакомой и на­столько близкой, что я на мгновение утонул в ней, в этой росистой моро­си, чистой, словно мысли о Боге. Исчезнуть бы, раствориться в ней... Утопая и словно на мгновение растворяясь в этой свежести, я чи­тал про себя, не находя точки опоры, аят из Корана: «Или вы полагали, что войдете в рай, не испытав подобного тому, что постигло верующих, живших до вас? Поражали их беды и тяготы, и подвергались они потря­сением духа так, что Посланник и уверовавшие говорили в один голос: «Когда же будет помощь от Аллаха? О, да, помощь от Создателя ря­дом... Она ближе к вам, чем ваша яремная вена!..»

- Яяя! Аллах, где твоя всепоглощающая справедливость! Я на краю бездонной пропасти. Когда же будет помощь от тебя?

* * *

Дата добавления: 2015-10-24