Второй дневник

У ПРЕСТОЛА ВЕЧНЫХ СНЕГОВ

* * *

Горы. Осеннее солнце размеренно печет. Облака внизу. Плотные перистые облака, напоминающие белое плато заснеженного «Ледови­того океана». С их поверхности поднялось серебристое марево. В нем отражается солнце. Я впервые вижу отражение солнца в облачной дымке, словно в замутненном зеркале.

На куше (стоянке чабанов) мы ели мясо зарезанного вчера годова­лого барашка. Ем ребра! Они видимо были, сломаны и срослись криво. Хрящевой срост, словно шов от сварки. «Биологическая сварка», - вслух сказал я. - Наверно, этот барашек или упал с откоса, или чабан ударил палкой. Мысли в голове текли вяло и лениво. Я впервые никуда не спе­шил. Никуда не спешил и не торопился. Не было неприятной мысли, будто я что-то не успеваю сделать; опаздываю еще на один глоток жизни этого дня. Напротив, теперь, когда мы добрались до высокогорья «к подножию вечных снегов», всякая спешка казалась ненужной суетой. Пока добирались сюда, усталость тела затмевала суету мыслей. Где падали, там и засыпали: в грязной топи болота, спали, как убитые, на камнях, у подножия оврагов тоже засыпали, словно на перинах, а потом, просыпаясь, шли и шли. Главное, на наряды и ополчения не наткнуться.

Теперь все позади - мы на пастбищах до боли знакомой земли Дуль-тыдага. Сверху видны стада, разбредшиеся по склонам. Иногда слыш­но их блеянье. Время от времени, каждый по очереди наблюдаем вниз из бинокля. Он тяжелый, хотели по дороге сюда избавиться, выкинуть. Ведь избавлялись от всего тяжелого, кроме жизненно необходимого -На нас оставалась лишь одежда и оружие, и еще тащили надоевший всем загадочный, деревянный - обитый серым металлом ящик.

С нашей стоянки видно как из облаков внизу торчит макушка горы, "а вершине которого могила святого- На могиле высокий шест с выц­ветшим знаменем. Оно не реет и не колышется. Оно покоится.

Поговаривают, что дух этого святого еще появляется в этих мес­тах. Он приносит хорошее знамение и удачу. Добрый элемент язычества... Хо1я не бывает добрых элементов язычества. Смысл истиной ЖИЗНИ - ЭТО борьба со злом язычества. Гак гласит... Так гласят вес небесные послания к человечеству.

Иногда макушка горы с могилой и шест со знаменем начинают расплываться, изгибаясь в испарине полуденного солнца. Иногда, дро­бясь, исчезают, растворяясь в жаркой влаге воздуха. Осень, а солнце печет по-летнему знойно. Оно печет по-летнему только в полдень. Вот также память пробуждала воспоминания то ярко, словно от полуденно­го солнца, то смутно, будто все исчезало в дымке облаков. Лет трид­цать не было меня в этих краях - эти выцветшие травы, эта ковыль, эти тропы, эти камни со мхом - все знакомо, как вчера.

Но кажется, что всю свою жизнь я был не внимателен к этим мес­там, не вглядывался пристально в этот ландшафт, был поверхностен ко всему тому, что так мне свято и так мне нужно для того, чтобы сде­лать самый живительный глоток этой жизни. Но и сейчас и в данный момент, когда я понимаю это. когда я жадно вглядываюсь в каждый овраг, в каждую травинку, в пожелтевший мох на камнях, сделать этою глотка я не могу, и никто не сможет. Мы умираем с этой жаждой. Уми­рал рядом мой друг - брат по вере. И это тоже было мне знакомо. Раны его от обрывчатых осколков вздулись и воспалились настолько, что швы. наложенные на скорую руку, не удерживали их. Швы разрывались, нити шелковые висели в коже, т раны уже не сочилась ни темная венозная кровь, ни смешанная с гноем телесная жидкость. Не было врачей, не было лекарства, гангрена охватила все тело и вошла в кровь. Он уже словно и не мучался, не стонал, как в первые дни. Единственное отли­чительное обстоятельство, что от него не было вони разлагающегося мяса, от него не несло мертвечиной.

- Перенесите меня с бурки на землю - потребовал он - я своими измученными лопатками хочу припасть исповедально к земле, прежде чем она поглотит меня... В этих горах я бы обувь снял, вступая на ее чистую грудь.

Больного мы перенесли на землю. Он. наконец, бросил обессилив­шие руки, на выцветший за лето склон и как будто бы упокоился, при­крыв усталыми веками болезненно покрасневшие глаза, хотя, повреме­нив, сразу же раскрыл, словно бы набравшись сил.

- Для полного наслаждения обзором гор, вытащи и камень, впив­шийся в «шестерни» моих позвонков. Да, оторвите мои лопатки от этой торы и кто-нибудь просуньте руку про меж них и найдите камень, чу­дящий мне в спину эпохой колониального ига... Во-о, во-о-о-. во! Ух ты, какой кругленький и беленький, по нему и не скажешь, что так упрям... Отправить бы его куда-нибудь заграницу, в ООН. например!.. Немым укором от нас для мирового сообщества. Напоминанием их хваленым «общечеловеческим ценностям», может, они еще способ­ны оживиться.

- Рррай. ррайй, ррай! - крикнул мой брат по вере так неожиданно и с таким неимоверным отчаянием в голосе, что, казалось, сорвалась ла­вина с гор.

- Рррай, ррай, - как к тебе еще обратиться моя родина?! Не голо­сом ли тысячелетнего забытья... Яйййхаа! - какая прекрасная команда и какое архаичное звукосочетание сохранили, командуя над массами безропотных овец, наши мудрые предки, всхоронившиеся в коконе ты­сячелетней исторической глухоты в этих горах.

- Просто до умиления трогательная неожиданность. - никак не уни­мался он, лежа прямо на спине и разбросав руки по бокам. Нынешних бы пастухов общечеловеческих сообществ научить этим командам!.. В самую бы пору - паситесь мирные народы!..

Он вдруг, словно устал, прикрыл глаза и погрузился в молитву.

- Все так случилось. - начал он говорить вновь, как бы набравшись новых сил, оборвав молитву, читаемую им губами, вспомнив что-то важное. - Все так случилось, словно то. что мы начали не плод высокой идеи, за которую только и стоит умирать на этой бренной земле, а плод случайного легкомыслия. А еще планировали освобождать Иерусалим! Святыню нашу Аль-Акса от сионистов... Знамена рисовали, писульки писали, песни пели! - с горькой досадой рассуждал мой брат.

На какое-то время он вновь умолк, и в мире вокруг нас наступила неимоверная тишина. Тишина была настолько четкой, что мы заметили паутину, несомую потоками воздуха, встречающуюся в прикутанских степях. Эту паутину в народе называют «верблюжьей слюной».

Она шелковисто светилась в наклонившихся к послеобедне косых лучах осеннего солнца. Они плыли безмятежно своими белыми, светя­щимися линиями по голубому пространству безбрежного океана неба.

Мимо нас, совсем рядом, пролетел смешной паучок, сановито воз­лежавший в шелковисто светящейся корзине тончайшей паутины. Я успел заметить, как освещали блики солнца рыжеватый ворс на его маленьких членистоногих лапках, и как он лениво поджимал их к сво­ему округленному брюшку. Отдалившись, паучок с паутинкой раство­рились, словно их и не было в ярком потоке искрящихся лучей. Летя­щая паутинка - атрибут счастливых воспоминаний детства: так же, как полет и щебетание ласточки; так же, как полет истребителя, оставляю­щего белый, пушистый след на голубом полотне неба.

И эта явь с окружающими нас реалиями была будто сном, тогда как наш больной тут же давал знать о себе, и самое обидное, мы никак не могли ему помочь.

Он уже с совсем другим настроением пропел молитву с четкой ин­тонацией в голосе. Он читал правильным тажвидом, потому что был ученым-алимом, только голос у него был отрешенным, потусторонним, но в то же время и свободным, льющимся как большая река! Потусто­ронним, словно звуки ломающеюся льда на большой реке во время по­ловодья весной.

«И придет смерть, то чего вы больше всего боялись в вашей жит­ии, и подступит она к вашему горлу и к вашим ключицам, и наступит по-настоящему предсмертное беспамятство!»

Потом мой брат по вере просил прощения у Великого Аллаха и просил его принять праведником.

- Я свидетельствую, что нет другого бога, кроме Аллаха. - читал он воспаленными губами формулу шахады, как и рекомендовано в ис­ламе добрым мусульманам перед смертью.

А потом агония спала, и он успокоился. Попросил поднять сто и пока­зать далеко ли до Азербайджана. Ему сказали: «Нет, не далеко». По­том он попросил показать, где Грузия и далеко ли до нее. «Нет, - сказа­ли ему. - Совсем рядом», и показали пальцем за хребет заснеженных гор. чуть западнее Азербайджана.

Невдалеке от нас лежали пастушьи собаки из числа известной мне самой злой породы. Я их знал еще с раннего детства и легко отличал от других по одной внешности.

Происходили они от суки по имени Гужа. Она была, помню, вся белая с черной мордой и длинным черным рядом висячих сосцов. Каж­дый год у нее бывал большой выводок щенят, и каждый год их нарасх­ват просили с соседних кушей чабаны. В горах она рыла норы своим детенышам и растила их там верными своим и свирепыми для чужих. Одно ее рычание и весь выводок вылетал из норы, словно волчья стая. Пастухи так и называли ее щенков «Волчьим отродьем.), но ценили каж­дый по-своему и неизменно одинаково за их суровую верность хозяину и отчаянную бескомпромиссность в схватках. Спустившись с гор на зимние пастбища, они шли по бокам овечьих отар, злые и хмурые. Ос­калив зубы, поднимая верхнюю губу и показывая клыки, перед тем как нападать на все, что им было неизвестно. Помню, с воинственным пы­лом, дрожа вздыбленной гривой, они нападали даже на машины, пыта­ясь прокусить шиша на колесах. Так попадались они но i колеса непо­нятной для них страшной машины смерти.

Когда больной попросил, мы его положили на землю.

- Я чую воды ахиратного океана совсем рядом!

Видно было, как силы покидали его. Он много говорил про эти воды «ахиратного океана».

- Проплыву ли я?! - задавал он вопрос вслух.

Мой брат трогательно говорил о нежности и чистоте этого океана.

- Оно полно радости и освобождения.

Он все больше и больше погружался в состояние забытья, когда всякое раскрытие глаз и звуки из этого мира доставляли ему неимовер­ное мучение и боль. При любом звуке и прикосновении к нему он вздра­гивал и с большой неохотой раскрывал веки. Один из наших спутников -Мурад. читал над ним суру «Ясин».

Когда он испустил дух, Мурад провел ладонью по лицу, сказав:

- Иншааллах, Шахид!

- Иншааллах, - вторили все присутствующие. Неожиданность быстроты перемен была настолько частой, что иногда наступала пустота.

Сейчас, когда не стало еще одного близкого человека, я присталь­но смотрел на холм, торчащий посреди белого пространства облаков с могилой святого на вершине. Я мысленно измерил расстояние до него. Как мы будем спускаться с телом покойного до самого подножия овра­га, а потом чтобы подниматься, если не до макушки холма, то хотя бы до его середины. Мне на этом холме уже в детстве приходилось хоро­нить двоих. Один труп, кстати, тоже вздувшийся от гангрены.

Никогда не мог даже предположить, что это придется делать еще тридцать лет спустя. Из-под плотного слоя облаков, из глубины еще сырых оврагов подул легкий прохладный ветер, смешанный с запахом разогретых на солнце трав высокогорья. еле заметным касанием шевеля гривы пастушьих собак, и серебристый глянец ковыля на крутом спуске откоса, уходящего в темную бездну ущелья. Такие ветры способны напоминать о забытых радостях. Помню, что-то похожее на это при­ходилось испытывать и прежде - давным-давно, когда в детстве пас здесь овец. Тогда мне казалось, что нет таких препятствий в мире, которые могут устоять передо мною. Когда мне казалось, что я осо­бенный и рожден для особенной миссии; - и в этой миссии много све­та и радости.

Это ущелье, что перед нами, вверх упиралось к подножию сне­говых вершин Главного Кавказского хребта с одной стороны, а с другой оно вело к центру Дагестана, населенного множеством раз­ноязычных племен, но, как утверждали ученые, когда-то произо­шедших от единого корня. Сейчас эти племена находились во взбу­дораженном состоянии патриотического пыла. Но для меня это на­правление ушелья в сторону моей родины зияло бездонным прова­лом чужбины. Провалом раны нескончаемого горя. Я глядел по откосу вглубь оврагов, заполненных плоскими хлопьями белоснеж­ных перистых облаков с таким настроением мыслей, будто я нахо­жусь на далекой холодной звезде, с которой нет мне дороги обрат­но домой. Домой, гдедом с плоской земляной крышей в центре аула; где множество таких же домов построены друг на друге, слов­но большое общежитие, похожее на муравейник; где с детства друг о друге все знают настолько хорошо, что, повзрослев, неожиданное мнение о своем сельчане могут принять с большой неохотой, а если весть придет об измене традициям, то примут не иначе, как беду. Домой, где в центре села растет молодой тополь, посаженный мной, шуршит зеленой гривой на ветерке; есть грушевое дерево, поса­женное вместе с бабушкой при советской власти; есть ступеньки, построенные мной вместе с тетей и надгробный камень, тесанный мной еще, будучи школьником, с надписью в узорной каемочке:

«Бабушке от внука».

Похоронили мы своего брата только к вечеру следующего дня на

холме рядом с могилой святого.

Почти сутки прошли пока мы спустились в овраг и поднимали тело покойного до самой макушки холма. Рядом же в калиброванных слоях известняка, как и было завещано покойным, захоронили ящик со страш­ной тайной от которого зависело многое в нашем деле.

'ha тайна была завещана нам троим аманатом[4] покойного. Инте­ресно, что в калиброванных слоях известняка мы находили окаменев­шие круги гигантских ракушек, улиток и разных обитателей океаничес­кого дна. Как бы не было не к месту, но я вспомнил об уроках природо­ведения и географии: о законах деформации земной коры и образования гор. Я вспомнил, что когда-то учился в советской школе и вспоминать об этом было настолько интересно, что я даже на некоторое время пе­рестал думать про будущую победу за третью святыню ислама - Иеру­салим.

После похорон все почувствовали облегчение. Никто этого не скры­вал. Облегчение было настолько явным, что мы. забыв об усталости, шли в условленное место встречи со старым другом отца - Арчиял-Кади. Теперь легко было преодолевать расстояния, ведь с нами не было не только раненого, но и ящика, который нам пришлось таскать за собой волоком по земле. В первые дни перед глазами частенько возникали картины погребения моею брата по вере. Как и положено хоронить шахидов, его хоронили без омовения и не снимая одежды. Засыпали землей- оставив его, как есть. И все-таки смерть обезображивает че­ловека, даже если он шахид. Его бурая, с выцветшими на солнце пожел­тевшими волокнами борода сбилась в сторону и лежала на левой сто­роне груди, словно войлочная метелка.

Нижняя губа бескровно свисла и неприятно обнажила зубы нижней челюсти, напоминая какую-то хищную рыбу. В жизни у покойного зубы были ровные, улыбка яркая, ослепительная. Все-таки, только жизнь дает человеку красоту. Чем больше жизнерадостности у человека, тем он по-настоящему красив, а без нее какой бы совершенной формы не было лицо, оно становится безобразным.

Сразу же после прочтения джаназа - намаза над покойным - и со­вершения погребального обряда наступило облегчение не только от неимоверно тяжелых нош, но и снялось напряжение ответственности.

Вокруг нас наступила естественная атмосфера тишины. Именно в этот момент мы, наконец, почувствовали, что вокруг нас ничто не гро­хочет и не взрывается. Продвигаясь в сторону населенного пункта Бурши, самого близкого к Главному Кавказскому хребту с этой местности можно было услышать кукареканье петуха, рев осла, неожиданный го­мон выкриков детей, хотя до этого села было расстояние еще не менее полутора или двух суток пешего пути.

На вторые сутки в условленном месте, у слияния двух маленьких речушек, названия которых нам не были известны, у местности Нику-pax мы встретили Арчиял-Кади.

Он сильно нервничал, нетерпеливо передвигая из одного уголка рта в другой сигарету. Говорил, стараясь не глядеть мне в глаза.

Видя его состояние, я не стал спрашивать чабана о еде, хотя о ней только и были мысли. Муки голода были настолько сильны, что озабо­ченность, откуда бы раздобыть пишу, была главной проблемой.

Арчиял-Кади сообщил, что нас усиленно разыскивают. В начале было несколько отрядов пограничников, но потом появились егеря, зна­ющие здесь каждую пядь земли. С ними тихие и молчаливые люди, которые ходят не по тропам, как другие, а наискосок, по диагонали к горной вершине, а там они обустраиваются, и их невозможно заметить.

- Ла-а, это разведка... федералы... Это их излюбленный метод. Это высотки.

Арчиял-Кади спросил: -Что это за высотки?

- Ну, горные вершины, или как они любят говорить, господствую­щие высотки.

Он долго молчал после этого, и видно было, что именно из-за них и

нервничает старый чабан.

- А чабанов не расспрашивали они? - осведомился я.

- Расспрашивали! Но почему-то меня никто ничего не спрашивал, -как-то сморщив лоб от поднятия бровей и закатив зрачки в одну сторо­ну, выговорил Арчиял-Кади. осененный неожиданной мыслью.

- Вот это-то и непонятно... Не то, что непонятно, но как-то странно и опасно, - выговорил я, как бы рассуждая с самим собой.

Чабан выплюнул давно погасшую сигарету и стал озабоченно ог­лядываться на высотки горных хребтов, мрачно окружавших нас со всех сторон. Сумерки уже ложились на горы, а у низовьев ущелий станови­лось темно. В сизой глубине уткою клочка неба над нами тлели после­дние росчерки закатного солнца.

Озираясь кругом, Арчиял-Кади не выпускал из рук уздечку коня, хотя тот похрумкивая через удила, ел сухую траву, время от времени силой пытаясь вытянуться до тех мест, где травы было побольше.

По всему этому видно было, что старый друг моею отца не соби­рается задерживаться с нами. В данный момент он как-то обмельчал в моих глазах. От старого друга нашей семьи я не ожидал такой суетли­вости, но то, что он не предаст, я в пом не сомневался.

Даже со стороны наблюдавший за всем этим Мурад не сдержался, сказав ему:

- Ты веди себя как мужчина. Ты что так озираешься кругом?

Я даже не ожидал, что Мурад беспардонно вмешается в наш раз­говор. Но он, оказывается, внимательно следил за каждым его движе­нием с самого начала.

Мурад тут же извинился передо мной, но я его попросил впредь больше никогда так не поступать.

Арчиял-Кади, сопровождая укоризненным взглядом отходившего в сторону Мурада, спросил меня тихим недоумевающим голосом:

- Как ты мог связаться с этими ваххабистами и оказаться в числе тех, кто напал на нашу родину?

Задав вопрос, старый чабан впервые прямо в упор глядел мне в глаза. Я понял, что именно из-за этого вопроса он отводил в сторону свой взгляд.

- Народ недоумевает! Все только об этом и говорят, - продолжал он уже без напряжения. - Хотя бы разъяснения, что ли сделал. Я думаю тяжелей всего твоему отцу... Если бы не дружба с ним. я бы сюда и не смог бы прийти, - на одном дыхании выговорил Арчиял-Кади своим плоским безгубым ртом. Щетина у него росла прямо до самой линии рта. Он говорил это, опустив глаза, глядя на свою ладонь, на которую он наматывал и разматывал скатанный язычок кнута.

Старому чабану я обещал, что когда-нибудь все объясню под­робно. Но сейчас не время и не место для этого разговора Эта тема настолько обросла политикой, что обрывчатое, клочковатое объясне­ние может только осложнить и без того сложное представление о ней.

- Я только могу сказать тебе твердо, что я не ваххабист и не то, что не был в числе вторгшихся на нашу родину, а наоборот, был в числе активных противников этого.

Войной идут те, у кого нет иных возможностей влиять на ситуацию, кроме как силой, а у меня, слава Аллаху, есть другая возможность вли­ять на народ... То есть, по крайней мере была до этих вторжений.

У меня была возможность политически влиять на ситуацию у нас. Так что, дорогой другэти авантюрные акции нужны не мне, а моим противникам.

Арчиял-Кади глядел мне в глаза уже совсем другим взглядом. Не жестким и не холодным, как до этого. Его карие зрачки тепло свети­лись добротой старого друга.

Он, наконец, вспомнил, что должно быть мы голодны и обещал до утра привезти кастрюлю хинкала туда, где чуть пониже, в узкой части ущелья, где река плотно прижимается к стоячим скалам плотно у мос­та. Уходя, он спросил, почему это только русские облюбовывают гос­подствующие высотки, а другие, что не умеют этого делать?

Меня рассмешил его по-детски заданный вопрос. Я объяснил ему, что и другим было бы выгодно владеть господствующими высотками, только не могут их удерживать долго - нет авиации. Без своей авиации становишься легкой мишенью для авиации противника. Как можно про­сто, словно первокласснику объяснял я старику.

Он ушел удовлетворенный, не взбираясь на коня, а ведя его за со­бой на свисающей уздечке без натуги. Мы глядели им в след, пока их не поглотила густая темнота ущелья. Копыта коня долго еще цокали, и скалы звонко отзывались им эхом.

Мы шли, приглядываясь кругом, до самой середины ночи вниз по ущелью к условленному месту. Обессиленные голодом и усталостью, легли на узенькой полянке между гор и долго не могли заснуть от ноч­ного холода.

Какие то точки на спине онемели и ныли сосущей холодной болью в левой лопатке. Под утро па короткое время я все же уснул.

Мне снилось, что я сплю на крутом откосе горы, и сквозь сон при­лагал усилия, чтобы не скатиться в пропасть. Откос был покрыт сереб­ристым шелком ковыля, озаренного ласковым светом звездного дож­дя. Сои во сне!.. Я чуял горечь чего-то рокового и сладость нежного вуалевого света.

Где-то внизу у края пропасти услышал голос своей покойной мате­ри. Она была встревожена тем, что я вот-вот покачусь вниз. Я ей обе­щал удержаться самому, но жаловался, что смертельно устал от всего.

Уже на рассвете мы проснулись и поднялись так, словно бы и не спали. Совершив омовение, спустились к реке. Втроем прочитали ут­реннюю молитву, выбрав чистое место на высохшем лугу.

Арчиял-Кади не заставил себя долго ждать и приехал на коне с полной котомкой хинкала. Он не притронулся к еде сам, но внимательно следил за каждым нашим движением. Спрашивал нет ли элемента ваххабизма в том, что мы заправили у щиколоток брюки в носки. Мы успо­коили его. сказав, что просто так удобно ходить.

Чабан взялся проводить нас до лакского села Шали в Чародинском районе. Через две цепи горных гряд, параллельно тянувшихся друг к другу, старик показал нам тропу, ведущую в желанное село через со­сновый бор.

Арчиял-Кади поехал на коне вперед сам, чтобы подготовить ситу­ацию в селе к нашему приходу.

Пройдя несколько колец дороги вверх к вершине горного хребта, мы остановились, перейдя на другую сторону очередной горной цепи.

Сосновый лес освежал окружающую картину, придавая состояние праздничности горам.

Между зеленых игл мохнатых ветвей сосен видно ярко-голубое небо, а впереди с дороги - провал пространства далеко-далеко внизу. Там на рыжих выцветших склонах я в бинокль наблюдал горных серн, легко скачущих, словно солнечные круги перед глазами. Я вспомнил, что этот хребет мне приходилось переходить и в детстве не раз, только вместе с отцом и отарами овец.

Здесь старший брат читал мне стихотворение, обрывки которого запомнились мне на всю жизнь. «Пусть я умру в безумье в пути к дале­кой цели, я сделаю такое, не сделанное никем...»

Вспомнил, как меня всего тогда переполняло дыханием неожидан­ной радости и свободы настолько, что казалось, вот-вот полечу навстре­чу солнцу. Ую ощущение мне постепенно передавалось и сейчас. Именно сейчас я осознавал, почему эти горы меня пленяли всегда, да. наверное, и не только меня.

Эта земля настолько свежа и еще не испорчена людьми, что слов­но девственница пленит своею нетронутостью.

Вступая на ее колышущуюся зеленью и солнечными покрывала­ми грудь, чувствуешь себя каждый раз первооткрывателем, конквис­тадором. И только хочется покорять не силой оружия! Да что тут скры­вать, каждому человеку хочется что-то покорять, что-то завоевывать, в том числе и земли... Новые земли! И это ощущение ни с чем не сравнимо. Может, только покорением сердца ни кем еше не покорен­ной женщины.

Есть и земли, которые невозможно покорить ни силой власти, ни силой оружия. Только силой любви!

Говорят, человеческая память сохраняет память о запахах, но о них невозможно вспомнить мысленно. Их вспоминаешь только, учуяв тот же запах. Вот и сейчас этот пьянящий воздух, пробуждающий в памяти целую вереницу воспоминаний, очаровывал своею молодящей сердце легкостью, что мне казалось невозможно не выкрикнуть полной грудью:

- Я люблю тебя, вечно девственная земля Дультидага, дикая и строп­тивая, в ожидании своего рыцаря. Я - твой вечный поклонник - предла­гаю тебе одной свою руку и сердце. Я только спущусь на короткое вре­мя с этих гор, на измученную политиками равнину совершить справед­ливый суд и вернусь.

К тебе, близкой, одному только небу синему и глубокому. И нет на свете небесной тверди более твердой, чем твоя. И только здесь этот космос континентального неба зовет разорвать кокон истории тысяче­летнего забытья нашего народа. А пока ход мировой истории идет без участия нашей инициативы. Это небо звало нас вырваться из этой глу­хоты, напоминая о просторах иных океанских измерений. Я глядел вниз, забыв обо всем, и видел, как по земле Дультидага бегут тени от облаков этого неба.

На другой стороне, чуть правее по откосу, залатанному обработан­ными участками полей салатного цвета тоже бежали тени.

Слева по тропинке к загону с коровами шла женщина в белом пла­тье с ведерками. Она семенила легко, словно босоногая. Женщина шла молодой походкой. В эти минуты я полностью и начисто забыл про уныние и горечь предчувствия чего-то рокового.

На кончиках мохнатых веток сосен кроваво горели на солнце крас­ные отростки, остриями растущие вверх. Где-то рядом щебетала пташка так часто и беззаветно, что казалось, ничего дурного не происходит на свете, а где-то внизу подо мной слышен монотонный клекот парящего орла. Ею железному выкрику «цлек» вторили скалы, способные запо­минать и сохранять тайну.

Только тогда, в тот момент я еще не понимал, что уже забыл спо­собность мыслить дерзновенно, как в детстве, вот так же как тогда при старшем брате стать на край скалы и полететь на встречу солнцу!

Забыл, но еще не потерял!

* * *

Дата добавления: 2015-10-24