Порыв ветра

Исторический рассказ

Шёл сентябрь 1820 года.

На небольшой вулканической скале, затерянной среди необъятного океана, возвышался невзрачный домик с прилегающим к нему садом.

И дом и сад строго охранялись часовыми англичанами, зорко следившими за человеком, порученным их охране, как если бы остров не омывался со всех сторон водами, а примыкал непосредственно к местности, способствующей побегу.

Неумолимые стражи не позволяли узнику преступать порога дома или сада и он мог любоваться расстилавшеюся перед ним необозримой ширью океана только через ограду.

Этот узник был император французов Наполеон 1, сосланный на остров св. Елены почти пять лет назад.

Его невысокая, располневшая фигура, одетая в неизменный серо-песочный сюртук и треугольную шляпу, ежедневно подолгу простаивала у ограды сада.

Перед его мысленным взором бесконечной вереницей проносилась вся жизнь, все успехи и неудачи.

Перебирая до мельчайших подробностей свое прошлое, бывший император пришёл к тому заключению, что вся его жизнь с успехами и неудачами протекала как бы по заранее предначертанному плану.

Как в начале его деятельности слепой случай приходил к нему на помощь, как раз в тот момент, когда всё казалось уже потерянным, так и под коней тот же случай беспощадно, одним ударом разрушал гениально задуманный и тщательно, как казалось, выполненный план.

Вся его жизнь, вся его деятельность, представлялась ему теперь зависевшей от таких случаев, слагавшихся в общем в могущественную и властную силу.

Но пока он верил в себя, в свои силы, в своё счастье, в свою непогрешимость, — эта сила была на его стороне и каждый задуманный им план увенчивался полным успехом.

Ряд неудач, приведший его к потере трона, к потере всего завоёванного трудами и счастьем, приведший его сюда на этот «проклятый» остров, начался с тех пор, как в его душу закралось сомнение в собственном счастье, с тех пор, как подорвалась, а затем и угасла вера в самого себя.

И Наполеон делал нечеловеческие усилия, стараясь восстановить в памяти момент этого рокового перелома.

И всё было напрасно.

Память отказывалась служить, — казалось, что этот душевный поворот, так трагически отозвавшийся на всей жизни, совершился сам собой и, без всякой видимой причины, без какого бы то ни было внешнего толчка.

Наполеон только одно помнил совершенно ясно и определённо, — вера в себя и в свои силы была в нём несокрушима до похода в Россию.

Раньше этого ни при одной из временных неудач, ни при одном из ударов судьбы, как бы предостерегавшей его, душевное равновесие не нарушалось, — неудачи лишь возбуждали,.заставляли напрягать все силы, всю изворотливость ума...

И из всех испытаний он выходил победителем...Эйлау...Испанская война... ему казалось, что он уже погибает... что счастье покинуло его... но вера была крепка... он боролся до последней крайности и преодолевал все препятствия, окружая свое имя всё большим ореолом гениальности.

Даже неудачи в самом начале похода в Россию не возбуждали в нём гени сомнения в его исходе...

Ни колоссальная смертность в рядах его «великой армии», выведшая из строя, ещё до начала боёв, свыше 130 000 умерших от тифа и дизентерии... ни непонятная стойкость русских войск... ни ужасные условия, встретившие его в России, при которых казалось нечем прокормить солдат... ничто не подрывало в нём веры в успех...

Глубокая уверенность Императора в его счастливую звезду не уменьшилась даже после кровопролитного Московского!!) боя... не ослабла после занятия опустевшей Москвы, хотя оба последние случая и произвели на его удручающее впечатление.

А потом, когда пришлось оставить Москву, позорно бежать из неприятельской столицы, бежать подгоняемым голодом и холодом, это уже свершилось, — червь сомнения зародился в душе и подтачивал уверенность в своём счастье.

Было очевидно, что этот роковой перелом произошёл в период пребывания в Москве.

Но когда?... при каких обстоятельствах!...

Эти вопросы мучили Наполеона, лишали его душевного покоя, неотступно преследовали его и днём и ночью, принуждая напрягать память и приходить в отчаяние, не находя на них ответа.

Казалось весь смысл жизни бывшего Императора сосредоточивался на этой мысли, удовлетворительное разрешение которой ускользало.

Скрестив на груди руки, Наполеон часами простаивал у'ограды своего садика, пристально глядя в безбрежную даль океана, словно в его синих волнах хотел прочитать ответ на мучившие его вопросы.

Тщетно перебирая в памяти чуть не в тысячный раз все подробности его пребывания в Москве, он досадливо встряхивал головой, как бы стараясь отмахнуть докучавшие ему мысли.

Однажды от этого движения его треугольная шляпа упала с головы и дувший с океана ветер охватил его разгорячённую голову.

Нагнувшись поднять шляпу, Наполеон выпрямился с просветлённым лицом.

Словно молния пронизала его мозг... он вспомнил... вспомнил до мельчайших подробностей...

Да... да... именно этот ничтожный сам по себе случай сыграл такую видную роль в его жизни... этот порыв ветра, сорвавший с него шляпу... самый обыкновенный случай... показался ему в то время указанием судьбы...

Да, простой порыв ветра, который словно подхватил его тогда и безостановочно понёс к гибели... к утрате всего... и к заключению на этом пустынном граните, с которого ничего кроме бесконечного океана не видно.

И с непокрытой головой, подставляя разгорячённый лоб морскому ветру, бывший властелин почти всей Европы стоял неподвижно, устремив мысленный взор в далёкое прошлое.

Это было около 8 лет назад.

2 сентября I8Î2 года русский арьергард Милорадовича поспешно покидал Москву, а по направлению к Тверской, Калужской и Дорогомиловской заставам приближались части великой французской армии.

Увидав с Поклонной горы развернувшуюся перед ним чудную панораму древней столицы Наполеон почувствовал, как с его души скатилась какая-то тяжесть.

Перед ним лежала Москва... желанный конец войны, конец «самого трудного, самого великого предприятия», как он сам называл поход в Россию.

Здесь в Москве, думалось ему, он продиктует условия мира, который должен вознаградить его за все его труды, за все лишения...мира, который обеспечит ему власть над всей Европой... над всем миром.

И возвышающе подняв голову, Император Французов поскакал к Дорогомиловской заставе.

Сойдя с лошади, он нервно прохаживался взад и вперёд, в ожидании городской депутации с ключами Москвы, и в его голове роились грандиозные проекты будущего величия, когда он разделит власть над миром с Императором Александром.

Он ни на одно мгновение не намеревался уничтожать Россию, не хо тел и унижать её, подобно Пруссии...

Если он и отнимет у России, думалось Наполеону, несколько областей, не искони принадлежавших русским, образовав из них подвластные себе герцогства, то взамен от отдаст Русскому Царю всю Азию с eu неисчислимыми сокровищами.

Время шло... солнце склонялось к горизонту, а депутации москвичей все не было.

Раздосадованный такой задержкой, но тем не менее хорошо настро енный Наполеон отдал приказ, запрещавший какой бы то ни было гра бёж Москвы и насилия над жителями, — он мечтал, хорошенько отдох нуть от трудов и лишений походной жизни.

Прошло ещё несколько времени и терпение Императора истощи лось, — он приказал послать в город отряд для привода силой «непокор ных бояр», которые не умеют как следует сдать город победителю, но к его великому удивлению посланные возвратились ни с чем, захватив, i собой лишь нескольких иностранцев, случайно оставшихся в городе, п объявили что Москва пуста.

Приведённые москвичи подтвердили известие, прибавив, что все жи тел и выехали, уведя с собой большую часть имущества и припасов.

Не веря сообщению, Наполеон приказал Мюрату с молодой гвардией занять Кремль, а другим войскам, не входя в город, расположиться биваком у городских застав.

Взбешённый «дикостью» русских, ехал Император Французов по безлюдным улицам столицы, воочию убеждаясь в её пустоте, и глубокая складка между бровей не расправилась и тогда, когда он ступил на лестницу Красного Крыльца.

А на другой день ещё больший сюрприз гордого завоевателя, — покинутая жителями Москва загорелась почти разом со всех концов.

Московский генерал-губернатор Ростопчин, забрав с собой все пожарные инструменты, бежал из Москвы, оставив, в столице, насчитывавшей свыше 200 000 жителей, несколько тысяч всякого сброда, главным образом арестантов, им же выпущенных из всех тюрем.

И французы вместо ожидаемого отдыха были вынуждены собственными силами бороться с огнём, с трудом добывать провиант и фураж и вообще устанавливать порядок в городе, поджигаемом самими жителями.

4 сентября, на другой день вступления Наполеона в Москву, пожар приблизился к Кремлю, в который залетали искры и горящие головни, угрожая взрывом расположенных там зарядных ящиков гвардейской артиллерии.

Наполеон, уступая категорическому требованию приближённых, покинул Кремль и перебрался в загородный Петровский дворец.

Стихийный пожар, отсутствие самых необходимых припасов, не говоря уже о каких-нибудь удобствах, приводили Наполеона в бешенство и он, отменив приказ, запрещавший грабёж и насилия, распорядился ловить всех поджигателей и без всякого милосердия вещать их и расстреливать, а за голову Ростопчина, объявленного главой поджигателей, издали руководившего выполнением его приказа жечь Москву, была назначена крупная премия.

А Москва продолжала пылать, несмотря на массовые расстрелы «поджигателей», а ожидание Наполеона, что Русский Царь запросит мира, не сбывалось.

А каких-нибудь три месяца перед тем, получив отказ русского Царя от свидания с ним в Дрездене, Наполеон воскликнул: «хотят войны — буду воевать! Одна — другая битва и я в Москве! Атам Александр упадет передо мной на колени»!

Теперь же после ряда битв, когда Наполеон достиг Москвы, Русский император не выказывал, казалось, ни малейшего желания начать переговоры о мире, словно его первопрестольная столица, сердце России не была во власти неприятеля.

А через три дня эта столица выгорела почти вся и улицы представляли собой груды дымящихся развалин, среди которых сновали солдаты великой армии, растаскивая уцелевшее от огня имущество.

Из обгорелых ланок выносили вес, что возможно, и улицы были наполнены французами, тащившими громадные узлы с награбленным. 6 сентября, когда пожар уже стих, Наполеон, в сопровождении блестящей спиты, переехал из Петровского в Кремлёвский дворец.

Склонив на грудь голову, с низко надвинутой на лоб шляпой, Император французов молча ехал по пустынным улицам Москвы, тёмным пятном выделяясь на фоне раззолоченных мундиров королей и маршалов, составлявших его свиту, в переднем ряду которого резко бросался в глаза фантастический наряд высокого всадника на горячем сером коне.

Зелёная шёлковая куртка, коричневые рейтузы, синие чулки, невысокие жёлтой кожи сапоги со шпорами, кружевной галстук, из-под концов которого алела орденская лента и широкая золотая цепь из одноглавых орлов на груди, резко отличались от других мундиров.

Из-под расшитой золотом треуголки, украшенной зелёными и красными перьями, низко падали на плечи длинные локоны чёрных волос, полуприкрывающих бриллианты серёг, вдетых в уши.

Сбоку болталась турецкая кривая сабля, украшенная драгоценными каменьями.

Это был Неаполитанский король Мюрат.

Небо было покрыто тучами, в воздухе чувствовалась неприятная сырость, а дувший навстречу от Спасских ворот ветер пронизал до костей императора и его приближённых. Сам Наполеон ехал молча; свита вполголоса разговаривала между собой, заглушая временами взрывы смеха, могущего оторвать императора от его мыслей.

Мюрат, оживлённо что-то рассказывавший своим соседям свирепому маршалу Даву и начальнику главной квартиры генералу Бертье, отпустил повод и нетерпеливо грызшей удила конь одним скачком выдвинулся вперёд и поравнялся с Наполеоном.

— Известно ли Вашему Величеству, — спросил Мюрат, перегибаясь в седле, — поверье русских варваров, что проезжая Спасскими Воротами необходимо снять шляпу? Рассказывают, что при царе Алексее нарушителей этого обычая наказывали кнутом.

И Мюрат улыбаясь ожидал ответа своего повелителя, но заметив лишь презрительную усмешку, искривившую его губы, придержал' коня и присоединился к свите.

— Что за вздор! — Думал в это время Наполеон, — не ему ли, завоевателю почти всей Европы, герою Маренго и Пирамид, быть может будущему владыке Rcero мира, второму Александру Македонскому, ему ли считаться с суевериями полудиких варваров — русских, а тем более следовать дурацкому обычаю, только и возможно в этой северной Скифии.

И крепче надвинул свою треуголку. Император Французов насмеш-

ливо взглянул на образ, вделанный над воротами, и уверенной рукой направил в них свою лошадь.

Вся свита, следуя его примеру, также и не подумала обнажить голову.

Но едва конь Наполеона ступил под свод Спасской башни, как порыв сильного ветра, налетевший навстречу, властно сорвал с Императора шляпу и она покатилась под ноги лошадей следующей за ним свиты.

В тот же момент, как-то инстинктивно, вся блестящая свита Наполеона, как один человек, сняла шляпы и с обнажёнными головами проехала под сводом исторической святыни.

И принимая из рук успевшего поднять шляпу адъютанта, Наполеон задумчиво взглянул на Спасские Ворота и в ту же минуту в душе его встал вопрос, — по плечу ли он рубил дерево, начиная войну с русскими, с этим диким северным народом, на стороне которого, казалось, была сама природа со всеми её грозными стихиями...

И с этого самого времени счастье изменило своему былому баловню, — один незначительный успех сменялся десятком крупных неудач... он делал ошибку за ошибкой... и жестоко расплатился за годы удачи, ссылкой на пустынный остров...

Ветер счастья своим порывом вознёс его почти на недосягаемую высоту, — он же низвергнул его с этой высоты в бездну.

Олдъ Солджеръ. («Виленский Военный Листок» №12 от 15.03.1906 г.)

Дата добавления: 2015-09-04