Чай после полуночи

(Из откровения Марины, жены Ковалева)

Вчера вечером вернулся Пашка. Усталый. И такой счастливый, будто ему Нобелевскую премию дали. Глаза горят, улыбка во весь экран. Спрашиваю:

– Ну что? Докладывай!

Потом говорит, – я есть, знаешь, как хочу?!

Оголодал за неделю: рубашку снял – ребра торчат. Одним махом съел две тарелки супа, потом в кастрюлю заглянул, может осталось? Я руками развела: увы холодильник тоже пуст. Сам, мол, понимаешь, снабжение семейства возложено на тебя, а ты увольнительную попросил, так что, извини... Я с ребеночком сижу, у меня хлопот – невпроворот

– А предки-то что же? Неужели помочь не могли? – поинтересовался он. – Кстати, как они, в порядке?

– Как всегда, – говорю. – Папа сутками в своей части пропадает, мама в ателье стаж дорабатывает. Насчет помощи не обращалась, ты же сам говорил, мы должны быть самостоятельны. Скажи спасибо, что у моей мамы давление и ей надо в лесопарке воздухом дышать, а то бы с нашим сыном и погулять было некому...

Пашка сказал "спасибо" и нырк в своего Эйнштейна. Я ему так тихонечко

– Пашенька, ты уже три года одну и ту же книжку читаешь, неужели не надоело?

Не слышит. С головой нырнул.

Я ему в самое ухо:

– Паш! Что я спросила?

– Ну, что ты Маринка, – отвечает. – Конечно, не надоело, ты же знаешь, как я тебя люблю!

– Явился муж, – сказала я. – Вроде бы тут, а вроде и нет... А у нас целая гора пеленок накопилась...

Пашка посмотрел на меня отсутствующим взглядом, помолчал, подумал, потом театрально поднял руку:

– Пеленки – это оковы личности, и чем дольше держать в них человечество, тем длиннее будет его путь к познанию.

Встал и с книгой подмышкой двинулся в ванную.

Просто смех, но я специально заметила, больше часа оттуда не раздавалось ни звука. Вода полилась в тот момент, когда окончились показательные выступления по фигурному катанию, и папа выключил телевизор.

Услыхав, что из ванны доносятся всплески, мама многозначительно вздохнула и посмотрела на меня. А я сделала вид, что ничего не вижу, ничего не слышу и пошла в ванную – посмотреть, что там происходит.

Предчувствия меня не обмануло: мой ненаглядный муж сидел на бачке с детским бельем, положив своего любимого Эйнштейна на стиральную доску, которую он пристроил на раковине. Одной рукой он поигрывал со струей воды, льющейся из крана, а другой, как всегда, когда его мысль напряженно работала, теребил свою русую бороду. Картина, достойная кисти художника! Реалиста, конечно.

– Пашенька!

Мне в ответ – ласковый восторженный взгляд.

– О, сколь прекрасны вы и удивительны, Марина Петровна!

– Пашенька, ты же большой умный мальчик, – сказала я, – не уводи меня в сторону от магистральных задач сегодняшнего дня. Я, разумеется, прекрасна и тем более – удивительна, но...

– Все, все, все, – он сунул мне в руки раскрытую книгу, – Отнеси, пожалуйста, на кухню, только не захлопни или, лучше всего, заложи газетой. Через пятнадцать минут я у твоих ног, и, знаешь, что расскажу? Потрясающую историю о том, как два друга, сами того не ожидая...

– Бог в помощь! – прервала я его монолог и пододвинула большой таз, – В конце-концов ты не только физик-теоретик, а и отец.

– Все, все, все, – согласился он. – Отец. – И, наконец, взялся за стирку.

Я тихо прикрыла дверь и пошла ставить чайник.

– Опять засиделись заполночь, – упрекнула мама. – Режим есть основа всего. Коль ты уж вынуждена не работать, то, тем более, не надо распускаться. И если твой Павел – сова, то зачем же тебе, жаворонку, не спать по ночам?

– Наташенька, предоставь их самим себе. – примирительно сказал папа. – Не надо так волноваться по пустякам.

– Вот именно, мамочка – подтвердила я и на всякий случай быстро выскользнула из кухни.

Всю эту неделю маме очень хотелось высказаться, а мне не хотелось, чтобы это произошло именно сегодня. Ведь у Пашки явно счастливый день, какая-то удача, и как только родители улягутся спать, он мне все расскажет не торопясь.

Пока Пашка вершил свое отцовское действо, я тихонечко сидела возле нашего дитяти – такого маленького, беззащитного, с тонкими беленькими кудряшками на шейке, с длинными, подрагивающими во сне ресничками, – и пыталась представить, каким он станет лет через двадцать. Но почему-то у меня это плохо получалось: все время виделся Пашка. То загорелый, с выгоревшими до бела волосами, в альпинистских доспехах, с огромным рюкзачищем за спиной. То коротко подстриженный, тощий, бледный после досрочно сданной сессии, в гимнастерке, кирзовых сапогах и тоже с рюкзаком – таким он был, когда я его на сборы пришла провожать и рыдала на вокзале как самая последняя дура, а потом, как только лейтенант отвернулся, прыгнула в тамбур и доехала с ребятами до самой Тулы... Никогда мне не забыть Ленкиного выражения лица, она осталась одна на перроне и даже вслед не помахала, так растерялась. Тот день все решил. Не явись я с повинной, быть бы Ленке, а не мне его женой.

А в чем, собственно, я была виновата? Всего-навсего в походе, еще в десятом классе, ушла ночью купаться с физруком. Он же спрашивал ребят, кто пойдет, всех позвал. Кто же виноват, что они предпочли песни петь у костра, а не купаться под луной? Мне бы тогда сразу Пашке признаться, я, мол, всем девчонкам назло пошла: в этого физрука все девы из двух десятых и двух девятых классов были влюблены до умопомрачения... А я решила: пусть мой Атос поревнует, посмотрим, что дальше будет. Вот и посмотрела... Стал Ковалев студентом, прописался в институтской библиотеке, и уж тут Ленка оказалась самым нужным человеком. Она из-за него два раза работу меняла, по мере возрастания Пашкиных профессиональных и интеллектуальных запросов: сначала перешла в городскую публичную научно-техническую библиотеку, а потом в историческую. И привык он к ней, вроде как к книжному шкафу. Вобщем, дороговато мне эта его привычка обошлась.

Через два года мы встретились в школе на встрече бывших выпускников. Он едва мне кивнул и чуть ли не три часа простоял у окошка с нашим физиком, Евстигнеем. Математичка, конечно, и тут своего не упустила, свела со мной давние счеты. Она сразу поняла, что я маюсь от неразделенной любви, подошла и, задумчиво глядя Пашке в спину, говорит:

– У твоего Ковалева, Марина, большое будущее. За всю мою педагогическую деятельность у меня был пока всего один такой ученик.

Пол-ночи я тогда проревела белугой, всю подушку намочила, даже вспоминать тошно. А позвонить, повинится – гордость не давала, как же, первая красавица в школе, Мальчишки наперебой портфель таскали, никто ни разу за косу не дернул, и вдруг сама звонит...

Девушки-подруженьки разное советовали. Давай, мы ему позвоним, поболтаем о том о сем, а потом, вроде бы между прочим, скажем, что Маринка тяжело заболела... И уж если он тебя еще любит, то сразу прибежит. Или так можно сделать: у Генки Саламатина, лучшего школьного друга, где Пашка часто бывает, книжку какую-нибудь редкую попросить. А вдруг там и встретитесь... Но самым лучшим предложением было собрать на вечеринку весь класс. Так и решили, ждали только удобного случая, чтобы все получилось, как говорится, без подтасовки, И Его Величество Случай представился. Приехал Витька Кирюшин из Ленинграда, после долгого плаванья. Всех однокашников, у кого были телефоны обзвонил, соскучился без вас, ребята говорит, надо встретиться, погудеть. А Пашка был с ним в школе – неразлей-водой. Но телефона у него тогда не было, они с матерью только въехали в новую квартиру на Юго-Западе. Послали к нему нарочным Генку. Вернулся он часа через три, рассказывает, что, во-первых еле-еле отыскал их новый дом, а во-вторых, еле-еле Ковалева уговорил. Сначала, дескать, Пашка руками замахал: много дел, некогда, занят по горло, самое трудное время и прочее. С Кирюшиным мы, говорит, всегда встречаемся, когда он в Москву приезжает, потому что есть о чем поговорить, а на вечеринки время транжирить желания нет. Но Генка, все-таки его устыдил, как-никак, а ведь – родной класс!

Я помчалась в парикмахерскую. Плюхнулась в кресло, говорю: отстригите косу и сделайте модную укладку. Мастер головой покачал, неужели, мол, не жалко вам, девушка такой красы? Вы сначала подумайте серьезно и уж тогда приходите. Но я ему сказала, что еду работать переводчицей в одно из молодых африканских государств, буду жить в самой глубинке, где даже помыться – проблема, такая там жара, куда уж тут с длинной косой... Он походил -походил вокруг, взял ножницы, вздохнул и – рраз! Нет моей косы.

Ох, влетело же мне тогда от родителей. Мама даже всплакнула. А папа долго курил на балконе. Ну да ладно.

Вспомнился мне тот вечер во всех подробностях. Собрались все у Генки, и вдруг я являюсь – с укладочкой. Что тут было! Завертели-закружили! Но все сошлись на одном: очень идет. С косой была тургеневской девушкой, а стала чуть ли не киноактрисой из неореалистических итальянских фильмов. "Вобщем, красотка, – подытожил Генка. И добавил: – Молодец. А то все мамы-папы боялась."

Пашка пришел вместе с Кирюшиным, они в лифте встретились, и все повторилось как на школьном вечере: тогда с физиком, а теперь с Витькой – как встали у окна, так и не отошли. Только и слышалось: эргосферы, рекурсии, квазары и прочие никому не понятные словечки. Что мне было делать? Посидела-посидела да и стала танцевать, дурачиться с ребятами. "Разлюбил, – подумала, – меня мой верный Атос. И ничегошеньки теперь не воротишь – не вернешь!" И так мне стало плохо, так тяжко, хоть ложись и помирай. Хотела уйти, девчонки не пустили, сказали, сдаешься без боя, а вообще-то еще даже песни не пели. Ну попели, повспоминали, нахохотались до упаду и стали расходиться. И вот тут мне Пашка говорит, как бы между прочим: счастливо, мол, будь здорова, радуйся жизни, только косу ты зря отрезала, неужели не понимаешь, что на этот раз не мне, а сама себе изменила... А, впрочем, дело хозяйское, тебе все к лицу.

Вроде бы обидел, даже оскорбил он меня, а я так обрадовалась! Раз не все равно ему, с косой я или без косы, значит... Очень многое это означает. И потому домой я бежала вприпрыжку, и то, что родители охнули, увидав новоявленную кинозвезду, на меня никакого впечатления не произвело.

В комнату заглянул Пашка.

– Марин, где вешать, на кухне или на балконе

Я не сразу сообразила о чем он спрашивает.

– Тише! Ты что такой громогласный?

– Да я же тихо, просто у меня бас. Так, где?

Смотрю на него: пот градом, руки красные, мамин клеенчатый фартук весь в мыльной пене. Неужели этот высоченный бородач, тот самый Павлик Ковалев, рядом с которым я просидела на одной парте десять лет? Тот задумчивый, тихий голубоглазый мальчик, которого не задевали даже самые отъявленные драчуны, потому что он читал такие книжки и так пересказывал их всем нам на переменках, что аж дух захватывало от любопытства, а что же дальше будет? И еще потому, что он всегда самым первым самые трудные задачки решал и, пожалуйста, списывайте кто хочет, а если хотите сами их щелкать как орешки то, пожалуйста, можно и объяснить.

У меня вдруг нежно дрогнуло сердце.

– Павлуня, дорогой ты мой, – неожиданно для себя сказала я, – иди я тебя поцелую.

Он подставил мокрую соленую щеку и пробасил:

– Всегда пожалуйста. Только ты зря тут свет зажгла, спать человеку мешаешь. И вообще, я тебе уже много раз говорил: не приучай его засыпать на нашей постели и не баюкай. Он должен стать настоящим мужиком, а не мамочкиным сынком. Ну все. Идем. Скажи где вешать и хочу чаю!

Я поплелась вслед за ним на кухню, думая о том, какой мужчины, все-таки, нечуткий народ. Вот ведь не понял же Пашка, как я его в эти минуты люблю...

Конечно я надулась и не проявила никакого энтузиазма, выслушав его рассказ о том, как два друга развешивали объявления в институтах и о том, сколько таких же чудаков им потом перезвонили, выразив горячее стремление участвовать в создании языка философов, поэтов и гениев. Я только спросила, а что, мол, женский пол вы тоже зачисляете в свой неоплачиваемый штат? На что мой муж, не моргнув, ответил, что для дела имеет значение только желание работать и наличие определенных знаний.

– Так, сказала я ехидненьким голосом, сделав самую вреднющую мину, на какую была способна, – значит, я буду тут ребеночка выращивать, а ты с заумными девицами мировые проблемы будешь обсуждать? И где же эта группа ваша станет собираться?

– Как, где? – Пашка не обратил никакого внимания на первую часть моего выступления. – У нас на Юго-Западе. Квартира большая.

– Извини, но в большой комнате живет твоя мама, – напомнила я.

– Мама постоянно в командировках и мы ей не помешаем, – задумчиво проговорил он.

– А полы? – Я решила не униматься. – Полы натертые, которые будет вытаптывать твоя романтически-авантюристическая братия, кто станет в порядке содержать?

– Прекрати, пожалуйста, Марина, – вдруг вспылил Пашка, – Мама все поймет как надо. А полы и прочее – все это чушь собачья!

– Да, вы, Павел Иванович, грубиян, – мой голос стал холодным. – Дерзить изволите.

Пашка передернул плечами.

– Ну ладно, извини. Я же серьезно говорю. И ты должна понять, что это дело всей моей жизни.

– Физики, Пашенька, должны заниматься физикой, а не созданием языка для философствующих гуманитариев. Ты же пишешь кандидатскую, ведь у тебя времени не хватит на все.

– Хватит, – буркнул он. – Это мои проблемы.

– Ага! Вот видишь, "твои"! – уцепилась я. – А ты сделай так, чтобы они стали и моими. Нашими!

– Господи! – взмолился мой муж. – Да зачем же я тебе про все это столько лет твердил? Ты же великолепно знаешь английский, учишь французский, твои знания тоже могут быть полезны. Надо только почитать кое-что и захотеть поглубже проникнуть в проблему. И потом, ты окончила музыкальную школу, это тоже важно, Я тебя познакомлю с одной девчонкой из консерватории, она начинающий композитор, очень талантливая девчонка. Хочет с нами работать. Да вы с ней вдвоем...

– Ну хватит – сказала я. – Пора стать взрослым, мой мальчик! И заняться настоящим делом.

Пашка побледнел.

– Все ясно. Попили чайку, как говорится, в мирной семейной обстановке.

Резко поднявшись со стула, он шагнул к двери, но тут же повернулся ко мне. Его глаза потемнели.

– Насчет того, что пора взрослеть, ты абсолютно права. А посему, – он говорил медленно, четко отделяя слова, – а посему, моя дорогая избранница, мы должны перебраться на Юго-Запад. Что, кстати, давно надо было сделать. Вот там мы сможем быть действительно взрослыми, самостоятельными людьми.

– Сядь! Нет, ты сядь, – перебила я. – Может ты думаешь, что мне не надоело ничего не делать, что я работать не хочу? Да я с тоски помираю! Но ведь тут есть возможность устроить Гошку в ясли, а там – нет. Новый район, мест наверняка не хватает.

– Все это можно решить, – продолжая стоять в дверях, ответил он, и, столкнувшись в упор с моим ироничным взглядом, твердо добавил: – И будет решено. Я этим займусь.

Мне стало смешно. Несмотря на то, что у нас впервые случился такой неприятный разговор, и было вовсе невесело, я расхохоталась.

– Ты займешься? Ты?! Свежо предание...

Тут я была права, Пашка был человеком, совершенно далеким от всяких бытовых проблем. Два раза в месяц он приносил мне свою мэнээсовскую зарплату, потом получал по утрам законный рубль на обед и деньги на продукты вместе с написанной мною шпаргалкой – что и где купить. Но и при этом он умудрялся все перепутать. А жили мы безбедно, вобщем то благодаря нашим родителям, они все время помогали деньгами. То, что это постоянно мучило Пашку, я прекрасно знала, собственно говоря, поэтому он и гнал работу над кандидатской по теме, которая была в плане отдела, но не затрагивала его действительных научных интересов. Но больше ни о чем, решительно ни о чем в жизни думать не умел.

– Именно я и займусь, – повторил он. – Ясно? А теперь – спать.

Мы оба долго ворочались, прежде чем заснуть. Откровенно говоря, уезжать от мамы и папы мне не хотелось и успокоилась я только при мысли, что Пашка все равно ничего сделать не сможет, ведь в новых районах действительно крайне трудно с яслями и детскими садиками.

Ночью он два раза вставал к малышу и так трогательно тутошкал, что сердце у меня снова нежно заныло и я простила ему вчерашнее раздражение и резкость в разговоре со мной. А утром он чмокнул меня, совсем еще сонную, в щеку и, как всегда, испарился.

Моя мама только этого, видимо, и дожидалась.

– Я слышала ваш ночной разговор, – начала она. – Ты уж прости, но вы не очень-то считаетесь с нами. Конечно, твое дело уехать или не уехать. Но прошу тебя учесть, если даже Павел устроит Гошеньку в ясли, тебе там будет чрезвычайно трудно. Во-первых, у Тины Васильевны, мягко говоря, своеобразный характер. У нее свои устои. Там всегда толкутся много самых разных людей, все они вечно спорят, дымят... да ты сама знаешь. Но главное в том, что твой Павел, которого я никак не отождествляю с его матерью, хотя бы потому, что он не такой шумный, в своем доме не будет сосредотачиваться на семейных проблемах, как у нас. Им необходимо руководить, а ты не умеешь этого делать...

Мама налила себе большую кружку молока, проглотила какую-то таблетку, торопливо запила и продолжила:

– Думаешь, наш папа всегда был таким? Ничего подобного. Я его сделала таким. Но на это ушли, моя милая, годы. Да, годы. Это теперь он встречает меня с работы, мы вместе ходим в магазин за продуктами и развешиваем белье на просушку. А раньше – уткнется в газету и не сдвинешь. Я надеялась, что Павел, наблюдая наши отношения, станет хорошим семьянином. Пока же в голове у него сплошные фантазии, а уж то, что он теперь придумал, это новое дело "всей его жизни", как он сказал...

– Мама, перестань, – охрипнув от негодования сказала я. – Перестань, прошу тебя. Ты ничего не понимаешь! Ничего. Не смей его осуждать. Он... он мой, а не твой муж!

– Да как ты смеешь... – мама хотела, наверное, прикрикнуть на меня, но вместо этого заплакала и отвернулась к окну.

– Ты плачешь от бессилия что-либо изменить, – зло констатировала я, – Никак не можешь смириться, что дочка вышла замуж без спросу, до окончания института. И еще с тем, что Пашка мэ-нэ-эс, а не директор гастронома!

– Марина! – крикнула мама, хлопнув ладонью о стол, но я, круто повернувшись, выбежала из квартиры на лестницу. Хлопнула дверь.

Через несколько минут мама выглянула уже напудренная, подкрашенная, с покрасневшими глазами и чужим выражением лица.

– Мне пора в ателье. Молоко вскипело. Малыш проснулся. Иди домой.

Дата добавления: 2015-09-01