27 страница. — Абсолютно! — улыбнулся Турецкий

— Абсолютно! — улыбнулся Турецкий. И подумал: «А она все-таки молодец! Взяла себя в руки, и дай ей Бог…»

В комнату вошел Полунин, удивился, чему это здесь смеются, хотя вроде бы он повода не подавал.

— Как вы считаете, Александр Борисович, — строго сказал он, — может, будем заканчивать? Честно говоря, надоело мне все это.

— Полностью с вами солидарен, Сергей Витальевич. Давайте поможем хозяйке. Вам очень нужен тот хлам? — кивнул Турецкий в сторону кухни.

— Надо выбросить, оставьте. Потом.

— Ну тогда я прошу вас официально указать в протоколе — вы же у нас не только потерпевшая, но и гражданский истец— пропажи и все такое прочее. Тем временем вашу машину пригонят. И мы уедем. Валяйте, Сергей Витальевич, занимайтесь своим делом. А о картинах уплывших я тоже в Интерпол заявлю, вдруг где-то в заморских странах обнаружатся. Авангардисты, говорите? Никогда не предполагал, что они так высоко ценятся среди современных знатоков живописи. Впрочем, к искусству я имею отношение постольку поскольку.

— Однако ж все-таки, я вижу, разбираетесь… — заметила Лариса Георгиевна.

Турецкий вздохнул.

— Как всякий человек, у которого иногда выпадает время читать умные книжки. Не более, Лариса Георгиевна. И очень жалею о том, что мало знаю. Да, кстати, Сергей, по поводу этих авангардистов: обязательно укажите примерные размеры картин, художников, естественно, год их создания, названия и… тут, Лариса Георгиевна, понадобится ваша помощь: нужен хотя бы примерный сюжет, изображенный на картине. Как это вам удастся, — он засмеялся, — честное слово, не представляю.

— Александр Борисович, — негромко спросила Лариса, — вы сказали, что убийцу нашли… но это не важно. А как же теперь с Богдановым?

— Прямым исполнителем он, по-моему, быть не мог Есть вещи, понимаете? — которые под силу только профессионалу. Андрей Беленький был таким профессионалом. Дважды судим за убийство. А Богданов, думаю, был соучастником: наводчиком, скорее всего. Кто-то же из близких людей должен был позвонить вашему отцу, иначе, как я понимаю, он бы просто не открыл гостю дверь. Разве я не прав?

— Отец знал этого Андрея. Он не раз приезжал вместе с Баем. И сюда поднимался, наверх. Бай ведь, кроме пачки долларов, в кармане никогда ничего не носил.

— Постойте, получается так, что, если бы, скажем, Бай позвонил вашему отцу и сказал, что подъедет Андрей, Георгий Георгиевич открыл бы ему дверь, впустил бы в дом?

— А почему же нет?

— Сергей! Где расписка Бая?

— На, вот она, — Полунин достал из папки разглаженный листок бумаги. — А что, появились сомнения?

— Да еще какие… Лариса Георгиевна, дорогая, помогите Сергею Витальевичу, пожалуйста. Это очень важно. А я, с вашего разрешения, покурю и покумекаю немного, а?

— Пожалуйста. Сейчас вам пепельницу принесу. А может, перекусить хотите?

— Спасибо, я уже пил сегодня кофе…

Вернулся Грязнов. И Турецкий с ходу огорошил его:

— Уехали?

— Сейчас. — Он выглянул в окно. — Нет еще, а что?

— Срочно останови! Крикни, сам поеду.

— Да что случилось-то?

— Ругаться не будешь?

— Нет. Ну?

— Свежая версия, старик. Скажем спасибо Ларисе Георгиевне. Ладно, кончайте тут, охрана пусть остается, а вы — на Петровку. Приеду, расскажу.

Грязнов проводил Турецкого на площадку к лифту и негромко спросил:

— Так что же все-таки?

— Ты расписку Бая прочитал?

— Ну?

— Сказал бы я тебе, рыжий! Насчет баранки гну… Что пишет Бай? «Я, такой-то, сего числа принял от такого-то картину Мане и два рисунка Сезанна, которые он доставил мне согласно моей предварительной договоренности с Г. Г. Константиниди. Точка». А про миллион долларов — ни слова. Почему? А потому что он и не отдавал его. Он мог Вадиму за Дега заплатить, за что угодно, но миллион-то не отдавал, а потому и переживал лишь для вида. Для меня переживал. Понял? Или я уже схожу с ума, Славка, или мы наконец что-то нащупали. Дед, оказывается, хорошо знал того Андрюшу — вот в чем отгадка. Бай, в свою очередь, знал, что Вадим срочно вылетает за границу. Зачем же Вадиму миллион-то долларов отдавать? Чушь? Он мог обмануть старика, сказать, что посылает ему миллион долларов. А послал вместо миллиона убийцу, своего Андрюшу. Тогда все сходится. А Вадим ему нужен был как подсадная утка. Чтоб потом все свалить на этого кретина. Но об этом мне может рассказать лишь Кисота, больше никто.

Надо было быть полной идиоткой, чтобы, проснувшись утром с раскалывающейся от дикой боли головой и в таком виде, что… — о Господи! — не догадаться, что произошло накануне.

Наглая, сволочная, издевательская записка Бая, которую она обнаружила рядом на тумбочке, в буквальном смысле размазала ее, как какое-то дерьмо. Улетел, негодяй, умчался. Однако же добился чего хотел, вон все покрывало в его сперме… Да это бы черт с ним. Оскорбительно, вот что!.. Как с сукой подзаборной, дал по мозгам — и обгулял. Это ж он наверняка чего-нибудь в шампанское сунул, невозможно ж ее так просто свалить с ног. Последнее ее воспоминание хранило застолье. И вдруг как отрубилась. Нет, конечно, какое-нибудь снотворное или другую гадость всыпал, он мастак на такие подлянки… А все с шуточками, с юмором… Так бы и убила!..

Подумала о работе— и ужаснулась! Какая сейчас работа?! В зеркало погляди, на кого похожа! Чай, и так не принцесса…

Но десятилетиями выверенное отношение совслужаще-го к своему рабочему стулу заставило-таки Алевтину, стонущую от раскалывающей голову боли, сварить крепчайший кофе, выпить пару таблеток аспирина и залезть в ледяной, до синих мурашек на коже, душ.

Потом, уже на улице, подумала, как будет ехать в общественном транспорте, и, плюнув, решила сесть в машину Она ни разу не появлялась на этой Димкиной машине даже в районе своего министерства. Всем было известно, что она «безлошадная», а тут вдруг! С каких чиновничьих коврижек? Вообще-то ей было наплевать, что о ней скажут, но осторожность все-таки брала верх. В лужу чаще всего садится тот, кто теряет осторожность. А Алевтина брезгливо относилась к любым лужам.

Бессмысленное сидение перед горой никому не нужных бумаг было еще противнее похмелья. И она, кое-как протянув за сигаретами с кофе, от чего во рту уже было как в старом свинарнике, первую половину дня, на вторую нашла причину удалиться. Надо было посетить Дом художника, где готовилась очередная выставка московских пейзажи стов. Кое-кого из них она собиралась рекомендовать для осенней пражской выставки «Мой город».

И надо же, чтоб именно в эти минуты, когда она собиралась спуститься к машине, позвонил какой-то Грязнов — одна фамилия чего стоит! — и сообщил совершенно убийственную весть: машина-то вовсе и не Димкина! И не подарок это, а соучастие в воровстве! Ничуть не меньше!..

Боже, стыд-то какой… А срамотища! Сейчас приедет какой-нибудь ухмыляющийся сукин сын, сунет ей в нос свою милицейскую корочку, а все станут смотреть и разводить руками — надо же, до какого позора-то дожили!

И она вдруг поняла, что в таком состоянии смятенности духа, в таком положении, когда тебя обложили уже со всех сторон, а ты не видишь для себя никакого выхода, — люди кончают жизнь самоубийством. Ей стало страшно. Но единственная умная мысль, возникшая в опустошенной голове, вдруг подсказала ей, что самоубийце не должно быть страшно, человек должен чувствовать лишь облегчение, а никакой не ужас. Она же облегчения не испытала бы, кинувшись, к примеру, из этого окна на асфальтированный двор.

Умная мысль притащила за собой и трезвую. «Да пошли вы все к едрене матери!» Что, у нее жизнь кончилась? Игрушку отняли? Да заберите! И катитесь все подальше — Баи, раздолбай, подонки все подряд…

Стояла в сейфе Кисоты бутылка хорошего греческого коньяка «Метакса», которую сунул ей, неловко улыбаясь, один художник. За рулем Алевтина, естественно, никогда б себе не позволила. А теперь? Да и где он, этот руль? Она вынула из сумочки документы и ключи, лежащие в портмоне крокодиловой кожи, и швырнула на стол. И, отшвырнув, вдруг почувствовала облегчение.

Откупорив бутылку, она налила треть стакана, набрала полную грудь воздуха, резко выдохнула и, как завзятый алкоголик, одним махом опрокинула коньяк в горло. Даже глотнуть не успела, как напиток уже жарким огнем растекался по пищеводу.

Кисота села к открытому окну, закинула ногу на ногу, посмотрела на нее сверху, сбоку, сказала себе: «Ничего, поживем еще!» — и закурила.

Легкий стук в дверь, однако, подсказал ей, что кошмары еще не кончились. Хриплым голосом она разрешила войти и даже глазам своим не поверила.

В дверях стоял Турецкий. Высокий, свежий, только под глазами темные круги, какие появляются от бессонницы.

— Это вы? — Она попыталась встать, но ои спокойно показал ладонью:

— Сидите уж, — и улыбнулся. Но не нагло, а понимающе. — Я по себе знаю каково.

Краска стыда залила ее лицо, и она опустила глаза.

— Ключи и документы — на столе, — тихо сказала она, не поднимая глаз.

— Хорошо. Я возьму. — Он сунул портмоне со звякнувшими ключами в карман, потом пододвинул стул и сел напротив нее. — Можно вопрос?

Алевтина только вздохнула, держась руками за голову

— Болит?

— Уже отходит. — Она поняла причину вопроса. Естественно, только слепой или полный дурак не поймет ее состояния. Оно ж и на физиономии написано.

— Хотите мужской совет?

— Интересно, — без всякого интереса сказала она.

— Плюньте на все и поезжайте в баню. — И добавил, вставая: — Я в прямом смысле. Смойте это с себя.

Ей показалось, что он подчеркнул слово «это». И вдруг вспыхнула злоба к нему — умытому такому, настырному, нос сующему не в свои дела. Она уже уставилась на него, чтобы кинуть несколько подходящих к случаю слов, но он обезоруживающе улыбнулся.

— Я вас видел вчера ночью в «Рояле», а потом возле дома, в Филях, вы были в бессознательном состоянии, и Бай потащил вас наверх. Спустился через два часа. Когда мы его взяли в Шереметьеве, я спросил, не придется ли взламывать вашу дверь и вызывать реанимацию. Он поклялся, что все будет в порядке, обычный перебор. Решил вот удостовериться. Снегирева тоже взяли, его будут судить за получение взяток. Вот такие новости. Значит, вы в норме?

Он так спросил, что Алевтина почувствовала, как из глаз ее сами по себе хлынули слезы.

— Ну-ну… — Турецкий положил ей на голову ладонь и погладил — от лба к затылку, ласково и сильно одновременно.

Она обхватила пальцами его ладонь и прижалась к ней мокрой щекой. Почувствовала непонятный странный запах — кожи, железа, чего-то еще такого, что делает мужскую ладонь именно мужской. Отстранившись, спросила:

— Что это?

— Вы о чем?

— Запах… такой… хороший.

Турецкий с недоумением понюхал и понял. Подмигнул ей с усмешкой и показал под мышку на кобуру с пистолетом, упрятанные под курткой.

— Вот от чего, — снова серьезно понюхал пальцы. — Ну конечно. Металл, масло… — И подумал: «Эх, видел бы Грязнов!»

Она смотрела на него растерянно и не находила слов.

— Вы его арестовали? Я спрашиваю о Бае.

— Пока допрашиваем, а там посмотрим… Между прочим, только вам и по жуткому секрету, выдержите?

Алевтина с готовностью кивнула. Турецкий наклонился к ней почти вплотную, лицом к лицу.

— У меня вчера машину взорвали. Вдребезги. Представляете? А под дверь квартиры вот такую бомбу заложили, — он показал размеры футбольного мяча, — еле разминировали, весь дом пришлось эвакуировать…

Он наблюдал в упор за мимикой на ее лице, но, кроме выражения крайнего ужаса, ничего не увидел. Значит, не знает. Ее счастье.

Ей показалось, что Турецкий собирается уходить, и она почему-то заторопилась:

— Погодите, а кто же это мог сделать? Кому это надо?

— Правильный вопрос. Классический. Кому выгодно? Этим и занимаюсь… — Подумал: сказать про Беленького? Ведь все равно узнает. Но решил пока подождать. — Ладно, мне пора… Между прочим, вы интересовались судьбой Бая…

— Да пошел он… — Грубость едва не сорвалась с ее языка, но она быстро опомнилась и растерянно потерла ладонью пылающий лоб. — Извините, я сейчас немного не в себе.

— Бывает. Думаю, скорее всего, мы отпустим его пока под подписку о невыезде или под личное поручительство кого-нибудь из порядочных людей. Некоторые факты нуждаются в серьезной проверке. Кстати, он говорил вам, что отдал Вадиму миллион долларов?

— Говорил.

— Сильно переживал, что пропали его денежки?

— Переживал, говорите? — вскинула она голову — Скорее, посмеялся над своим безрассудством.

— Это похоже на него?

— Нет. Бай любил сорить деньгами, но… до определенного момента. До определенной суммы. Пока приятно или выгодно.

— Так как же с миллионом? Вы вообще представляете себе, что это такое? Это сто вот таких пачек, — он показал пальцами толщину пачки. — В карман не спрячешь.

Алевтина вдруг замерла: да ведь это же ловушка! А она, как последняя дура, расчувствовалась, нюни распустила!..

Турецкий заметил резкую смену в ее настроении и сменил тему.

— Да хрен с ними, в конце концов, с этими пачками. Не мои, не ваши… Устал… — Он наклонил голову и сильно потер виски ладонями. Поднял голову, улыбнулся с грустью и сказал: — Сутки опять не спал. У вас, Алевтина, тоже вид усталый. Давайте, я отвезу вас домой и тоже поеду отдохну? Отгоню хозяйке машину, сяду в свою служебную «Волгу» и подамся к кому-нибудь из приятелей. Вот же беда, и домой нельзя! Представляете? — Он засмеялся. — Меня ж соседи за бессонную ночь и выбитые в их окнах стекла утюгами пришибут. Вот какая ситуация… Не хотите? Ну ваше дело.

Он встал, слегка потянулся, как очень усталый человек, взглянул с сочувствием на Кисоту, которая, видно, все никак не могла прийти в себя от этого странно домашнего и дружеского его нечаянного обращения: «Алевтина», и сказал как бы самому себе:

— Я-то вообще приехал не за ключами. Мог бы любого опера прислать. Спросить хотел у вас об одной вещи, да вот не знаю. Можете посчитать, что я вас провоцирую на что-то…

— А вы не провоцируйте, а просто спросите. Захочу — отвечу.

— Мне нужна правда, понимаете? И она где-то совсем рядом. Вы можете помочь. Настаивать не хочу. Просто затрачу больше времени. Меньше для нормальной жизни останется. Вот и все… Послушайте, есть толковое предложение. Я сутки не ел, уже голова плохо работать стала. Вы, как я знаю, вчера главным образом дули шампанское, а оно в больших дозах— опасно. Кусок горячего мяса ни вам, ни мне не повредит. А если его предвосхитить рюмкой коньяку?.. Нет, коньяк я уже нынче пил. В Интерполе, у Вити Мыльникова. Что же делать? А ведь я хотел вам сказать такое, от чего вы просто ахнете…

— А что вас занесло, простите, в Интерпол? — с неизвестно откуда взявшейся иронией спросила Кисота. Это от недоверия, сообразил Турецкий и решил немножко прижать ее.

— Да как вам сказать… По каталогу Константиниди, покойного, как вы знаете, Бай наверняка сказал вам об этом, мы составили опись пропавших картин. Я надеюсь в самое ближайшее время получить сведения об их судьбе: где, кому проданы и кем. Когда, разумеется. Кое-кому это сразу хвост прижмет. Но это не главное. Мы нашли убийцу.

Кисота с такой мольбой посмотрела на него, что Турецкому стало как-то даже неловко. Он отрицательно покачал головой.

— Нет, другой. Вы, вероятно, имели в виду Богданова?

И опять, словно неопытная девица, Кисота вспыхнула. Однако!

— Убил старика, точнее сломал ему шейные позвонки; взорвал мой несчастный «жигуль», в надежде что я с утра сяду за руль; подложил бомбу под дверь моей квартиры; наконец, собрался взорвать не менее мощным зарядом Ларису Георгиевну Богданову, которую мы буквально вырвали из лап смерти — ее продал бандитам-армянам ее муж, а те в количестве пятнадцати человек изнасиловали ее и собирались вывозить уже в багажнике автомобиля, чтобы утопить, поскольку выкуп не поступил, — так вот, все эти преступления совершил один человек, с товарищами, разумеется. Угадайте! Вы его знаете.

— Вы лжете! — ледяным голосом сказала Кисота.

— Вы близки к истине, но думаете не о том человеке. Убийцу зовут не Виталий, а Андрюша. Андрей Беленький, шофер и телохранитель вашего друга. Рецидивист. Дважды судимый убийца. Ну?

Кисота громко сглотнула воздух и обмякла на стуле.

— Бай звонил вам в пятницу, когда Вадим уехал от него в ваше министерство? — резко спросил Турецкий.

Кисота кивнула.

— Чего он от вас добивался?

— Чтобы я задержала Вадима в Москве… дня на два…

— Вот это мне и надо было знать, спасибо. Бай рассчитывал свалить убийство на Вадима. Тот был у старика и наследил там. А убийца даже часы остановил в кабинете у покойника, чтобы зафиксировать время убийства. Именно тогда тютелька в тютельку, когда там находился Богданов. Вот так, дорогая. Такие пироги. Ну что? Не пойдем есть горячее мясо? Жаль, мы могли бы составить друг другу приятную компанию.

Турецкий положил ей ладонь на плечо, легонько сжал его и пошел к двери. Взявшись уже за ручку, обернулся:

— Я полагаю, что то, о чем я вам сейчас рассказал, вам лучше не знать. И никому об этом пока не говорить. Так для вас безопаснее, Алевтина Филимоновна. Мой совет, возьмите отпуск да поезжайте куда-нибудь отдохнуть. На месячишко. Пока мы не расследуем это дело до самого донышка. Ну, прощайте.

Турецкий ушел, а Кисота все сидела на стуле, словно ватная кукла, и ни о чем не могла думать. Потом поднялась, посмотрела на дверь и обругала себя. Надо было плюнуть на все, и догнать этого мужика, и заставить его пойти с ней в шашлычную, чтобы съесть по куску горячего мяса. Поздно, он ушел.

Тогда она налила себе еще немного коньяку, выпила, закурила сигарету и, почувствовав наконец непонятную прозрачную пустоту во всем теле и вокруг себя, подумала, что могла бы отдать всю свою дурацкую жизнь, чтоб только ласкали ее вот такие, по-мужски пахнущие руки. «Эх, Алька, не туда твоя жизнь заворачивает. И принцы по той дороге не ходят…»

Итак, из трех своих вопросов Турецкий имел ответы на, два: кому открыл дверь Константиниди и почему так фальшиво страдал Бай по поводу утраченного миллиона. На третий — что было в чемодане Богданова и почему Кисота сама помчалась провожать его в порт, ответ, в общем, тоже имелся, но не исчерпывающий. Ишь как она насторожилась, когда речь зашла о миллионе! Конечно, Вадим что-то увозил с собой — возможно, выручку за Дега, может быть, и те семь полотен Кандинского, Малевича, Шагала. Если следы на кухне окажутся принадлежащими ему. Но на это даст ответ экспертиза. И уже сегодня.

Значит, если не появится никаких новых обстоятельств, дело об умышленном убийстве Константиниди из корыстных побуждений можно будет формально закончить в связи со смертью убийцы, но, увы, не все обстоятельства ясны. Значит, заканчивать расследование еще рановато.

Что касается кражи картин, по этому факту еще много неясного. Неизвестно, когда и где выплывут на свет украденные картины. Расследование может продлиться не один месяц.

Еще один эпизод этого дела по статьям 117-й и 126-й: незаконное лишение свободы и изнасилование Ларисы Богдановой. Будут, естественно, проблемы в судебном процессе, когда вся эта сволота хором начнет отказываться от своих прежних показаний, выгораживая Ованесова. Турецкий представлял себе, сколько еще придется испытать бедной Ларисе Георгиевне. Особенно если адвокат у Ованесова будет лишен хотя бы начатков человеческой порядочности и нацелен исключительно на большой долларовый гонорар.

Обнаруженное оружие. Точно та же ситуация. Наверняка найдется «спаситель», который за большую мзду станет утверждать в суде, что уважаемый дядя Гурам к этим ящикам не имеет решительно никакого отношения, а все это дело рук, ну, скажем, покойного Гоги. Или одного из «мальчиков». Похищение жены Богданова свалят на братьев Гарибянов, и Ашоту дадут под верхнюю планку. Чтоб дядю в следующий раз не подводил. Или вообще уберут еще до начала судебного процесса.

Фрязинские убийства. Доказательства свидетельствуют: это дело рук Погосова. А где он? Может быть, где-нибудь в Карабахе. Или в Ереване.

Ну что ж? Финита ля комедия?

Нет, еще остаются Бай и «картинки» из коллекции Константиниди. Остается папка из Эрмитажа. Иными словами, остается пока непознанная биография старого коллекционера, избравшего себе после войны такое хобби. Очень опасное хобби. Потому что, замешанное на крови, оно кровью и исходит в конце концов. Как это ни страшно и ни противно.

Вот с такими мыслями и явился Турецкий в МУР, прямо в кабинет Александры Ивановны Романовой. Но ее на месте не было. Так ведь обеденное же время! Саша совсем забыл, что каждый нормальный человек должен питаться. Раньше ходили напротив, в ресторан сада «Эрмитаж», но теперь коммерческие порядки довели общепит до того, что нормальному человеку обедать там было не по карману. Начали ходить в кафе на Петровку, тоже коммерческое, но все же щадящее. Новый директор кафе, а проще — хозяин, Сайд Ахмеджанов, не то татарин, не то азербайджанец, поступил разумно. В обеденное время он предоставил свое заведение в распоряжение МУРа и не прогадал. Обеды здесь были довольно вкусными и не грабительскими для милицейского кармана, но и сам Сайд имел для себя надежную крышу: он не боялся наездов рэкетиров. А как и чем он кормил москвичей и гостей столицы в остальное время, никого не касалось.

Турецкий отправился в кафе и не пожалел. Он увидел всех, кто ему был нужен, включая Романову.

Заметив его, она призывно махнула рукой: подсаживайся. За отдельным столиком, в углу, поглощала беляши, запивая их крепким пахучим бульоном, вся его бригада в составе трех следователей и Грязнова. Поприветствовав их, Саша сел напротив Шурочки.

— Садись, Сашок, в кои-то веки поешь нормально. Бери бульон, беляши. Сайд молодец, и вкусно, и недорого. Потом будешь рассказывать.

Турецкий сейчас почувствовал, как зверски он проголодался. Потому черноволосому официанту заказал по две порции и первого, и второго. И еще острый салат по-азербайджански. Точнее, даже и не салат, а смесь огромного количества овощей и фруктов — капусты, яблок, баклажанов, свеклы, перца, огурцов, моркови, лука, чеснока, помидоров и массы разнообразной зелени. Блюдо называется хяфтя-беджар. И все маринованное. В жару, да под горячие беляши, истекающие жиром, под бульон — лучше не придумаешь.

Романова только носом повела: ну и ну! Потом, когда уже принесли заказ и Саша принялся за еду, сказала как бы между прочим:

— Никого причастного к изготовлению бомб не нашли.

Турецкий только кивнул.

— А он их там и не готовил.

— Вы ж с Никитой во Фрязине шмон наводили, там-то как?

— Вот там и надо искать. В гараже.

— Ладно, ешь, не отвлекайся, а я пойду пока. Спасибо, Сайд, — кивнула она толстому человеку кавказско-азиатской внешности, стоящему за стойкой бара с напитками.

Тот с достоинством поклонился.

Едва Шурочка ушла, к Турецкому пересел со стаканом апельсинового сока Грязнов.

— Отогнал, отдал ключи, обедаю теперь, — не дожидаясь вопросов, доложил Турецкий.

— Узнал?

— Ага.

— Ну ешь. Не буду мешать. — Но, отхлебнув сока, сказал: — Эксперт выдал заключение. Следы ботинок, интересующие нас, принадлежат порткам. То есть Богданову. А чего ему надо было на кухне?

Турецкий так посмотрел на Славу, что тот поперхнулся соком.

— Ты с какой стороны на антресоль лазал? Из коридора или из кухни?

— Так из кухни ж удобней.

— Правильно. Он это тоже быстро понял.

— Когда?

— Ты мне дашь хотя бы доесть?

— Да ты столько набрал, что никогда не кончишь…

— Знаешь, как таких, как ты, рыжих, называют?

— Извини.

Саша отодвинул одну тарелку и придвинул следующую. Но, прежде чем обратиться к новой порции беляшей, сказал:

— Вместе они там быть не могли. Богданов и Беленький. Поскольку второй, как ты сам говорил, встретился тебе возле дачи Бая. На полу, где было раздавлено пенсне, след от ботинка Богданова. Значит, он был в квартире, но позже, после того как вы его потеряли с Володькой. В районе шести часов. Старик тогда уже был мертв, и пенсне его на полу валялось. При живом хозяине место ему — на носу. Понял? Вызывать милицию, значит, немедленно подпасть под подозрение. А он уже за рубеж намылился. Где эти Шагалы лежали, он знал, Лариса сама сказала, что он знал, среди какого тряпья они хранились, ты же слышал. Добавлю из вновь поступивших сведений. Бай просил Кисоту всеми силами задержать Богданова в Москве хотя бы на пару дней. Зачем? Чтоб труп обнаружили и Вадима успели взять, так сказать, с поличным. Но искать тебе его все равно придется. Все. Больше ни слова. Переваривай обед и мною сказанное.

Совещание у Романовой было предельно кратким. Подбив итоги двух рабочих дней недели, выслушав соображения Турецкого, приняли план дальнейших действий.

По делу Ованесова все арестованные были допрошены, все, кроме самого Ованесова, признали свою вину. Ованесов все отрицал и требовал встречи с адвокатом. Подождет, не барин. Им всем можно уже предъявить обвинение в групповом изнасиловании, незаконном лишении свободы и оставлении в опасности. Некоторым предстояло добавить покушение на убийство Ларисы Богдановой. Но вот по статье 218/1 (незаконное хранение оружия) требовалось искать источник хищения огнестрельного оружия и боеприпасов. И Романова предложила Зименкову выехать в Ижевск для этой цели.

Показания Ларисы Богдановой были более чем красноречивы, и рассчитывать на снисхождение насильникам не приходилось.

Против Погосова доказательств было собрано предостаточно, сам он объявлен в федеральный розыск. Льву Мироновичу Полякову предстояло учинить еще один целенаправленный обыск в гараже и усадьбе Ованесова на предмет обнаружения следов работы пиротехников.

Дело об убийстве Константиниди, по мнению Турецкого, можно было прекращать в связи со смертью обвиняемого, совершившего убийство. Но дело о краже картин он решил выделить в отдельное производство, и с этой целью сам собирался выехать в Петербург для работы с архивными документами в закрытых фондах Эрмитажа, откуда прибыла в коллекцию Константиниди папка с рисунками великих мастеров Возрождения.

И наконец Кругликову оставался огромный объем работы по подготовке списка пропавших полотен для Виктора Александровича Мыльникова, то бишь для Национального центрального бюро Интерпола Российской Федерации. Вторым, не менее важным вопросом оставалось выяснение судеб уже имеющихся в наличии полотен таких художников, как Дега, Мане, Сезанн, Гойя и других, не вывезенных Баем в дальние веси. Откуда появились они? Кто были прежние хозяева? Тоже прерогатива ведомства Мыльникова. Словом, и тут забот выше крыши.

О Грязнове речь не шла, ибо ему отводилась особая роль. На нем мог повиснуть Богданов. Если удастся договориться с венграми, если Богданов находится в этой стране, если… и так далее. Пока слишком много «если».

После совещания Романова попросила Грязнова и Турецкого остаться.

— Я, Саша, тоже считаю, что можно заканчивать с делом об убийстве Константиниди, но Костя на это не пойдет. Поэтому и молчала. Понимаешь, все-таки точку в этом деле должен поставить сам Богданов. Хотя он и подонок, и ничтожество, и распоследний сукин сын, а все же не убийца.

Она позвонила Меркулову. Что говорил Костя, Грязнов с Турецким, конечно, не слышали, но по лицу Романовой поняли, что она была права. Слушая Меркулова, она поглядывала на притихших «сыщиков» и, кивая, тыкала указательным пальцем в Славку.

Ясно было, что в противном случае вся грязновская операция ставилась под вопрос. Точнее, ее необходимость.

Потом Турецкий в красках рассказал о своем посещении Кисоты.

— Вот же ж дура баба! — воскликнула в сердцах Романова. — Ну и шо ты нам предлагаешь? — И, не услыхав ответа, спросила: — Пожалел? Эх, Сашко… — И тяжело вздохнула.

— Ну… почему пожалел? — уклончиво ответил наконец Турецкий. — Она еще может выплыть после его встречи, — он указал на Славу, — с Богдановым. Или в деле Снегирева, если они возбудят таковое. Ее может продать и прижатый со всех сторон Бай. Мало ли, за что ей еще отвечать придется! Но пока я оставил бы ее в покое. У нее было такое состояние, что, честное слово, впору из окна выброситься… Что ж мы, в конце концов, не люди, а? Я даже на какой-то миг подумал, что все пережитое ею за эти несколько последних дней может оказаться эффективнее любого судебного приговора. И наказания.

— Ладно, хлопцы, ступайте, це дило треба разжуваты. Отдыхайте и готовьтесь в командировки. Кстати, ты там хотел еще что-то добавить по этому Баю, Сашко. У кого он картинки-то увел? — Она хитро посмотрела сперва на Турецкого, а потом на Грязнова. — Ох, братцы-разбойники, допрыгаетесь вы у меня однажды!

— Не тушуйся, Саня, — успокоил Грязнов, спускаясь по лестнице к выходу. — Это они просто сговорились с Костей не давать жизни ни мне, ни тебе. Характеры такие, понимаешь. Любвеобильные очень. Давай-ка я свезу тебя на Фрунзенскую. Вдвоем-то легче от жильцов отбиваться. Возьмешь что надо, и маханем… Куда?

— А действительно, куда? — лукаво глянул на него Турецкий.

— Так ты даже конкретный совет получил от Шурочки. О чем же теперь раздумывать? Вот и ночевать-то тебе, приятель, негде. Нет, я, конечно, пущу…

Дата добавления: 2015-09-02