Глава пятая Выбор

Поднимаясь по лестнице, я мысленно составлял план действий, думал, какие вещи нужно собрать, на что потратить скромный остаток средств и куда податься теперь. То, что убираться отсюда мне стоило как можно быстрей, даже не обсуждалось, иначе мне грозило окончательно лишиться осознания того, что дозволено в этом мире. Странно, но в тот момент я совершенно не думал о том, что собираюсь разорвать все отношения и с Микеле. Навсегда. В целом, я вообще не думал ни о каких глобальных вещах, осредоточившись на мелочах, что помогало взять себя в руки, помогло открыть дверь в комнату Локонте после того, как я простоял, собираясь с духом, несколько минут.

Мольберт и краски были прибраны, матрас по обыкновению свёрнут и сдвинут в сторону. Микеле сидел на колченогом стуле и чистил картошку. Надо сказать, что поварские способности Локонте ограничивались возможностью сделать себе бутерброд. Жизнь заставляла его создавать и более сложные кулинарные «шедевры», однако, по моему скромному мнению, лучше бы она этого не делала. Но выбирать не приходилось, потому что приготовить ужин дома на недавно купленной печке было выгоднее, чем каждый день питаться в кафе, даже самых дешёвых. И теперь в миске перед Локонте плавало две изуродованных картофелины, которые он уже успел почистить. Они напоминали созданий какого-нибудь сумасшедшего скульптора, которых было немало в этих краях. Толстая, неаккуратно срезанная кожура лежала горкой на расстеленной газете. Я никогда не мог спокойно смотреть на подобные извращения. Вот и теперь, понаблюдав немного, я не выдержал, взял второй нож и подсел к Локонте, принявшись помогать ему. Это было слишком привычным, слишком осязаемым, такие вещи я делал, совершенно не задумываясь, вот уже несколько месяцев. Это было частью моей жизни, которая, до недавних пор, меня во всём устраивала. И, несмотря на произошедшее, ощущение того, что Микеле снова находится рядом со мной, его молчаливое согласие, когда он чуть отодвинул стул, позволяя присесть рядом, словно ничего не произошло, отозвалось, наконец, в моей душе болью. Размышлять о чём-либо стало совершенно невозможно, а потому я заговорил:
— Амедео заходил?

— Да. Сказал, что видел тебя. Но сегодня у него в гостях муза, а ещё сегодня у Риверы собирается большая компания.

Я вспомнил об этом событии, на котором когда-то даже собирался присутствовать, память услужливо нарисовала мне и образ миниатюрной музы — новой страсти ветреного Модильяни. Звали её Жюли, но для Амедео она стала очередной «первой и последней» женщиной этого мира. Евой. Я вспомнил, как мы обсуждали вопрос данности имени от рождения и возможности его изменить. Я так и не придумал, на что заменил бы своё имя, что было неудивительным, моя фантазия всегда подводила в случаях, когда требовало проявить хоть немного оригинальности.
С лёгким плеском картофелина упала в миску с грязной от земли водой. Мы заговорили о последней картине Фудзиты. Я всё собирался встать, чтобы начать собирать вещи, и не мог этого сделать — меня затягивала пленяющая обычность этого вечера, размеренность беседы, привычная обстановка, от которой я вовсе не горел желанием избавляться.
«Мне просто интересно, чего именно тебе сейчас не хватает?»
Недавний вопрос Микеле всплыл в моей памяти, и я дёрнулся, как от удара. Я с трудом заставил себя прожевать картофелину, которая вставала поперёк горла. Потому что у меня не было ответа на этот вопрос, его просто не существовало. Августовский вечер веял из открытого окна прохладой, где-то неподалёку мычали коровы, кто-то надсадно ругался, прямо во дворе репетировал артист. Сегодня очередное представление в театре «Улья». Микеле не смотрел на меня, поспешно и не слишком аккуратно прибирая остатки нашего пиршества. Зато я впервые за этот вечер все-таки на него взглянул.
У меня не было приличного жилья, приличной работы, я сам лишил себя приличного будущего и закрыл за собой двери в приличное общество. У меня не было денег, все мои связи ограничивались строго определённой деятельностью, которую я любил и в которой хорошо ориентировался, несмотря на то, что никогда раньше ничем подобным не занимался. И впервые у меня были друзья, для которых я был готов поступиться многим, не требуя от них ничего взамен.
Микеле закурил, подойдя к окну, и, как обычно, большая часть дыма так и осталась в комнате. Я почти с наслаждением втянул носом воздух, поднимаясь на ноги. Поздние сумерки укутывали Монпарнас, детали делались сложно-различимыми, и вскоре мне будет просто опасно куда-то пускаться на ночь глядя в одиночестве. Мы и вдвоём с Микеле однажды нарвались на неприятности неподалёку от бульвара Распай, когда я первые выяснил и ту простую истину, что, несмотря на хрупкость внешнего вида, Локонте умеет драться.

Наших воспоминаний — общих на двоих — хватило бы, чтобы написать мою историю целиком, просто потому, что только в этот период я начал жить, а не существовать.

Все эти мысли проносились у меня в голове обрывками, пока я переживал нашу общую на двоих потерянность, и поверх моих сомнений и страхов постепенно проступало яростное желание, сопротивляться которому было сложно, как сложно теперь было бы отрицать простую вещь — мне не может быть места в том обычном мире, в который меня всё ещё тянуло по привычке. Я понятия не имел, что буду делать в следующую минуту, я вообще не знал, что должен делать сейчас. Микеле погасил сигарету, я глянул на дверь, как можно ярче представил себе, что сейчас выхожу за неё навсегда. Вскочил на ноги и в полтора шага преодолел расстояние до Микеланджело, дёрнул его, разворачивая к себе лицом. Он был чуть ниже, от него исходил сильный запах табака, и ничего не было реальней сейчас для меня в мире, чем нарисованный им огонь у меня в груди. Я очень чётко помню, как растерянно положил ладонь на его щёку, склоняясь исполнить самое сильное желание, которое когда-либо посещало меня в моей жизни — желание продолжить наш поцелуй.

Мы оба привыкли вести в поцелуе, а потому потребовалось время, чтобы подстроиться друг под друга, не открывать так сильно рот, не причмокивать и не сталкиваться зубами. Микеле сжал ткань рубашки на моих боках так, что поначалу прихватил и кожу. Потом дёрнул вверх, чтобы вытащить подол из брюк. Я же проводил ладонями по его волосам, а потом и вовсе нелепо развёл руки, словно балансируя на месте. Покалывание чуть наметившейся щетины под пальцами, когда я вновь коснулся его скулы, а затем и щеки, было непривычным, внутри меня всё напряжённо сжималось. Тем не менее, изогнувшись вопросительным знаком, чтобы не разрывать поцелуя, я помог Микеле стащить со своих плеч уверенно расстегнутую им рубашку. Ветерок приятно холодил кожу, Микеланджело осторожно прижался ко мне, изучая мои реакции. Последние же были предельно ясны и заметны, напряжение в паху всё сильней давало о себе знать. Оставалось только отвлечься от восприятия происходящего с позиций наблюдателя. Наблюдатель видел бы узкие и сутулые плечи Микеле, когда я принялся его раздевать, бледную кожу — он был почти полной противоположностью изображаемых им статных полноватых итальянских женщин — измождённый художник, ещё совсем по-мальчишески подтянутый. Зрительное восприятие наиболее косно, подвержено влиянию мнения общества. Теперь же, прижимая к себе Микеле, я не мог видеть его и себя со стороны, все, что я мог — ощущать. Мягкость кожи, влагу выступившей испарины, маленький напряжённый сосок, щекотливое покалывание длинных редких волос вокруг его ореола, чувствовать запахи — ароматы августовской ночи и запах человека, к которому тебя влечёт, влекло изначально, даже когда ты ещё не осознавал этого. Мне хотелось гладить его раскрытыми ладонями, то и дело натыкаясь на крупные родинки, о которых я, как оказалось, помнил — обо всех на спине и груди. Жилка на шее Микеле билась под моей ладонью, упруго толкалась в подушечку пальца. Микеле громко сглотнул, вновь потянувшись за поцелуем. Под моими ладонями ощущались его жёсткие рёбра, и внизу живота возникло тянущее ощущение, когда Микеле прикусил, а затем всосал кожу на моей шее, оставляя тёмное пятнышко — опознавательный знак любовных игр. Тяжело было устоять на ногах, и мы завалились всё на тот же многострадальный матрас, хотя у меня и был уже здесь свой, чаще всего стоящий свёрнутым в углу комнатушки. Теперь Микеле вёл, осторожно взяв на себя эту роль, поскольку, как оказалось, являлся более опытным в отношениях такого рода. Он потом не любил о них заговаривать — это было давно, ещё в Италии. Во Франции мы соответствовали принятым цивилизованным миром условностям, из-за которых я никогда не считал себя страстным любовником. Вскоре я понял, что это было далеко от истины. Моё восприятие реальности менялось, как менялось постепенно и восприятие живописи. Привычный мир разбивался на грани, фигуры искажались, чтобы отразить не видимое — но горящее внутри. Сумей рассмотреть. Ведь именно в момент, когда рассмотришь, изображённое на полотне и для зрительного восприятия становится реальней скучного в своей привычной правильности мира.

Микеле уложил меня на спину, принявшись оглаживать грудь и живот, сполз ниже, сначала чтобы целовать, тереться щекой, а после и чтобы удобней было меня раздеть до конца. Я смотрел вниз, хотя уже практически ничего не было видно, но мне и не требовалось. От влажных прикосновений языка к моему животу по телу пробегали мурашки. Микеланджело медленно приучал меня к себе. Он лёг рядом со мной, уже полностью раздетый, позволил касаться себя, обхватить ладонью свой напряжённый член, провести по нему в инстинктивном движении, прижался тесней, затем навалился сверху. Если существует феномен физического сочетания, то да, оно у нас было. И когда он вдруг оказался подо мной — мне было уже плевать на любые условности. Я был отвратительным любовником, надо сказать. Слишком дёрганным и торопливым, недальновидным. Микеле отдал мне ведущую роль, лишь иногда подталкивая в нужном направлении. Когда я попытался втиснуться в него в первый раз, я так и не смог толком войти в тесное отверстие между разведённых ягодиц, некоторое время просто лежал сверху, судорожно дыша, потом попробовал вдавиться пальцем, испытав мгновенное неприятие от собственного действия. Микеле подо мной мелко дрожал, пытался устроиться удобней. Я принялся целовать его спину, чтобы дать перерыв себе и ему. И, тем не менее, мы слишком хотели друг друга, и почему-то не остановились на простых ласках, которых было бы достаточно для первой ночи. Я не буду описывать произошедшее возвышенными словами романтичного восприятия. Это было бы лживым описанием. И я прекрасно помню и смешанное с похотью и нежностью ощущение гадливости от непривычной роли, помню неудобное положение и горячее тело Микеле под собой, помню, как сильно он впился зубами в моё предплечье, когда я все-таки вошёл в него, по собственной глупости почти насухо. Микеле был тихим подо мной, тихим и напряжённым, но когда я уже было решил прекратить свои судорожные попытки, он чуть развернулся, обнял меня, целуя, а потом негромко пояснил, что требуется. Я смочил уже растянутое воспалённое отверстие, вторгаясь в него смоченными слюной пальцами. Внутри он был мягок и влажен, шевельнулся, чтобы сильней насадиться на мои пальцы и я, не выдержав, схватился за собственный член, чтобы хоть немного избавиться от болезненного возбуждения, которое только усиливалось, несмотря на всю неловкость происходящего.
Воспоминания о неловкостях стираются, но не память о том, как пылало внутри нас, когда я любил его в ту ночь чуть поздней, неспешно двигаясь, отрывисто целуя жёсткие плечи, сжимая ладонью бедро до синяка, чтобы придержать, чтобы войти глубже, заставляя его негромко стонать, с готовностью подаваясь навстречу.

Наверное, это продолжалось недолго — слишком сильным было возбуждение — но счёт времени я потерял. И всё же, кажется, я дольше лежал на нём, уже кончив. Микеле не шевелился, пока я не выровнял дыхание и не сполз с него, и только тогда перевернулся на спину. Член его уже был полурасслаблен, а потому я невольно вспомнил о способах доставить мужчине удовольствие. В тот момент это было главное побуждение, которое вело меня, а потому я сполз по матрасу ниже, чтобы взять в рот его член. Тогда Микеле впервые за ночь вскрикнул по-настоящему, скорее удивлённо поначалу. На вкус он был пресным, и помимо сильного запаха, к которому я уже успел привыкнуть, ничего не выдавало извращённую нестандартность моего занятия. И уже тогда оно меня никак не отвращало. Увеличивающийся член был приятно гладок, и Микеле не потребовалось много времени, чтобы излиться мне в рот неприятной вязкой жидкостью, которую я поспешно выплюнул и вытер рукой губы. Кажется, моё падение закончилось на самом дне. Эта мысль отнюдь не была теперь пугающей, скорее забавной. Микеле тяжело повернулся набок, услышав мой тихий смешок, я лёг возле него, сразу же обняв и притянув к себе. Уснуть мне хотелось только в его объятьях и никак иначе. И Микеланджело вновь молча со мной согласился.

Первое, что я ощутил, проснувшись, это то, что лежавший на моей руке Микеле практически лишил её чувствительности. Я аккуратно вытащил из-под него руку, Микеле что-то пробормотал во сне, завозился. Я принялся разминать предплечье, возвращая ему кровоток, при этом не сводя с Локонте взгляда. Вид его заставил меня забыть о ломоте в теле и неприятном привкусе во рту. Нестерпимо хотелось коснуться его, а лучше обнять, хотелось чего-то невыразимого, и я провёл рукой над ним, едва касаясь кожи, обрисовывая его тело от головы до бедра. После этого, прежде чем податься на первый этаж, под лестницу, где можно было набрать ведро воды, мне потребовалось сделать над собой усилие, дабы как-то убрать с лица блаженную улыбку. Чтобы дать себе время успокоиться, я поднялся, принялся одеваться. Желание вернуться в постель ощущалось почти материальным, место рядом с Микеле тянуло меня магнитом. Я каждую минуту оборачивался на него, ни о чём не думая, просто смотрел, застывая на месте.

В конце концов, телесные желания всех видов всё-таки выгнали меня в коридор.

После умывания стало на порядок легче, и теперь бурчало в животе. Я вернулся в комнату, но Микеле ещё спал. Я, ища, чем теперь заняться, случайно взглянул на чистые листы картона, лежавшие на полу возле окна. Как-то так вышло, что я ни разу не попробовал себя в качестве художника, прекрасно зная, что это не моя стезя, и никто из местных не предлагал мне это сделать. Но сейчас эмоций было слишком много, они требовали выражения, а потому я, смущённо посмеиваясь над собственным порывом, уселся, скрестив ноги, на полу напротив Микеле, принялся открывать баночки с красками. Поскольку я даже стул был не способен изобразить похожим на стул, я решил последовать примеру некоторых художников, принявшись просто мазать по холсту кистью. Я использовал цвета по наитию, и вскоре изобразил что-то вроде взорвавшейся радуги, которая до того была лишь у меня в душе. Я знал, что цвета могли смешаться в неприятные коричневые разводы, а потому старался оставлять расстояние между мазками. В центре радужного взрыва, однако, тёмное пятнышко всё-таки образовалось, и теперь я пытался придать ему какую-то знакомую форму. За этим занятием и застал меня проснувшийся Микеле. И вновь я не услышал от него никакого комментария, словно всё так и должно было быть. Он просто молча подошёл ко мне, не торопясь одеваться, присел рядом, перехватил мою руку, в пару росчерков превратив кляксу в две человеческие фигурки, держащие друг друга в объятьях. Микеле прижался губами к моему плечу. И в этом нехитром жесте заключалось всё то, что не получится сформулировать словами, но, как я уже тогда знал, можно было изобразить красками.

В тот день мы вообще мало говорили, только перебрасывались ничего не значащими фразами, уставая от ласк. И я больше не вернулся в лавку отца, окончательно оторвавшись от него. Лишь вечером своей оригинальностью вполне достойное «Улья» событие заставило нас покинуть мастерскую. Сначала нас встревожила паника соседей за стенкой. «Улье» взбудоражено загудело, как потревоженное пчелиное жилище. Стенки между мастерскими были такими же символическими, как и плата за них, а потому сложно было что-то скрыть. Вот и теперь с потолка у соседей, а потом и у нас с Микеле просочилась тёмная, сильно пахнущая жидкость, закапала на пол. Отличить кровь от краски местные жители были способны сходу. И это была именно кровь. «Убийство», — пронеслось по коридорам. Перепуганные художники взломали запертую дверь в каморку Сутина, не размениваясь на вежливый стук. Хаим был дома, вполне живой, и пребывал в художественной нирване, в которую впадал всякий раз, когда писал картины. Его не тревожил запах разложения звериных тушек, которые он изображал в своих натюрмортах. Но теперь он превзошёл сам себя, умудрившись ранним утром, когда «Улье» ещё спало, протащить в свою мастерскую громадный кусок коровьего или лошадиного мяса, которое любовно разложил на полу в углу комнатушки. Запах стоял весьма своеобразный, кровь просачивалась между подгнивших досок, и за несколько часов украсила тёмными разводами и пару соседских жилищ. После пережитого нам срочно требовалось выпить, так что мы подались к русским нигилистам, у которых никогда не заканчивались водка и революционные идеи. Тем временем в мастерской Сутина разразился скандал, так как творец не желал расставаться с трудом добытым реквизитом. «Улье» жило своей обычной повседневной жизнью. Как я только мог подумать о том, что способен оставить всё это?..

Дата добавления: 2015-09-05