Глава первая Живая картина

Пролог

Если вы вдруг когда-либо прочитаете этот текст и решите, что история посвящена богеме, то вы ошибётесь. Если вы подумаете, что этот текст обо мне – вы тоже ошибётесь. И он даже не о Микеланджело, по правде сказать. Во всяком случае, не только о нём.

Когда 12 мая 1912 года на уровне дома 79 по проспекту Мен разбился дирижабль "Мир", я находился в лавке своего отца на Кампань-Премьер, где, по обыкновению, разбирал документацию. Называлось это моё занятие громким словом "работа экономиста", хотя таковым я себя не считал, несмотря на соответствующее, тяготящее меня образование. Отец мечтал передать мне своё дело — он был владельцем трёх лавок, торговавших букинистической литературой, которая тем большим спросом начинала пользоваться, чем сильней разрастались совсем недавние сельские окраины Парижа, становясь пристанищем художников, артистов, поэтов и музыкантов всех мастей. Одни из этих творцов впоследствии прославились, имена других позабылись сразу после их смерти, но вместе они формировали в Париже накануне войны особенную силу. Потому что звание одной из культурных столиц Европы обязывает. Именно поэтому наш товар редко залёживался на прилавках. Порой к нам заглядывали даже совсем молодые девушки, дочери богатых родителей, одновременно испуганные и привлечённые открывающимися перед ними перспективами феминизма. Прочие перспективы — для тех, кто был в курсе последних мировых новостей — также были пугающими. А перед лицом больших опасностей люди становятся философами, дельцами или подонками. К нам заходили большей частью эти новоявленные доморощенные философы, отец представлял собой яркий образчик дельца, а я понятия не имел, кем являлся я. Мне было в ту пору двадцать четыре года, я был молод, одинок и не имел особых устремлений. И отец всё надеялся, что я хотя бы смогу очаровать одну из наших высокоинтеллектуальных клиенток. Меня передёргивало от одной мысли об этом.

Но я начинал говорить о художниках. Искусство всегда было идеальным способом сбежать от действительности. Тот, о ком я не могу не писать, умел это делать в совершенстве. Первое правило Микеланджело Локонте: никогда не быть в курсе последних новостей.

Новость о дирижабле принесла очередная клиентка, разыскивающая среди старинных томов труды автора, фамилии которого я даже не знал. Я вообще читал не так много в ту пору. Впрочем, ей не терпелось просто с кем-нибудь поделиться «ужасной вестью», а потому она не очень упорствовала в своих поисках. С её слов я и узнал, что дирижабль чудовищно большой и что там кто-то погиб. В любом случае, падение дирижаблей на Париж нельзя было назвать делом обычным, а потому после работы я, влекомый скукой и любопытством, отправился на проспект Мен, оценить реальные масштабы произошедшей там трагедии. Я также решил сделать крюк и забежать на де Флерюс за молоком. У кузины в этом месяце не стало молока, а «Нуриссон» поставляли самое лучшее парное молоко, которое покупали для невезучих кормящих матерей жители всего Монпарнаса. По пути мне в очередной раз предстояло удивиться, каким образом эти узкие, всё ещё очень сельские улицы, на которых запах от находящегося в зачаточном состоянии, но всё-таки автомобильного движения смешивался с вонью навоза и съестными ароматами из ближайших забегаловок, кто-то был способен считать поэтичными. Я не мог понять, чем они привлекали странных артистических личностей, которые в большом количестве околачивались на этой территории. Кстати сказать, на улице, где располагалась сейчас одна из наших контор, через два дома от неё когда-то жил поэт Рэмбо. Отец только раздражённо цокал, когда очередной наш чрезвычайно просвещённый клиент рассказывал ему о подобных вещах. Меня они и то интересовали больше.

Я как раз собирался перейти дорогу, когда увидел невысокого темноволосого, довольно оригинально одетого молодого человека, который, стоя на пути идущего на него автомобиля, — единственного среди конных омнибусов и повозок — что-то эмоционально кричал на итальянском располагавшемуся на обочине дороги по одну сторону со мной мужчине. Молодой человек экспрессивно, как умеют, кажется, одни итальянцы, размахивал руками, речь заставила его остановиться и развернуться к собеседнику, с которым они, видимо, о чём-то только что яростно поспорили. Настолько яростно, что он то ли не соображал, где сейчас находится, то ли не считал этот факт стоящим его внимания. Собеседник отвечал ему тоже на итальянском, они друг друга перебивали, взмахивали руками, словно не было между ними нескольких метров пространства, и не стоял один из говорящих самоубийственным образом посреди автомобильной дороги. Автомобилист стал сигналить, за что ему, сердито высовывающемуся из окна, как и веселящимся кучерам, тоже перепало что-то яростное на итальянском. Движение застопорилось, и, судя по тому, как автомобилист решительно дёргал дверцу своего Рено, очень вовремя для ненормального, стоящего посреди дороги, заклинившую, дело могло закончиться рукоприкладством. Но итальянцы всё-таки завершили свою перебранку. Стоявший рядом со мной мужчина стал махать рукой, явно призывая своего молодого собеседника вернуться с проезжей части на тротуар, что тот и проделал, мрачно поглядывая на товарища, а потом внезапно рассерженно глянул на меня, с интересом наблюдавшего за разворачивающимся на моих глазах действом.

— Скажите же, что это было глупым спектаклем, — внезапно обратился ко мне стоявший рядом со мной итальянец, насмешливо улыбаясь. — Обязательно нужно было устроить представление, словно избалованная дамочка. Недостойно творца.

Я удивлённо выслушал тираду, переводя взгляд с одного взъерошенного спорщика на второго.

— Кто бы говорил, Амедео! — тут же снова взорвался вернувшийся на обочину парень. — Твоя… твоя демагогия порой просто невыносима! Я говорил не о скульптуре нового времени, но ты всё время пере… пере…— тут говоривший видимо забыл слово на французском и снова что-то выпалил скороговоркой на итальянском.

— Извините нас, — его собеседник теперь улыбался мне; у него была приятная улыбка, и ещё я теперь явственно ощутил исходивший от него запах алкоголя. — Микеланджело, мы, кажется, уже разобрались. — Он вновь глянул на меня:

— Амедео Клементе Модильяни, к вашим услугам. А этот крикун — Микеланджело Локонте. Не присоединитесь к нам, раз уж мы познакомились?

Да, он был очень пьян, хотя держался с таким достоинством, что этого не было заметно с первого взгляда. Его товарищ был трезвее, а также по-прежнему довольно зол. От изумления я не нашёлся, что ответить.

Надо ли говорить, что до проспекта Мен в тот вечер я так и не дошёл, потому что свернули мы совсем в другом направлении? Почему я так поступил? Будет честным сказать, что мне давно хотелось чем-то разбавить свой консервативный быт, навязанный отцом. К тому времени я ещё не был знаком ни с кем из художников Монпарнаса, слова о скульптуре разбудили моё любопытство. А ещё мне банально хотелось выпить от скуки. Хотя на тот момент я и не подозревал, что сразу окажусь в самом знаменитом кафе перекрестка Вавен, там, где в эти годы собирались наиболее оригинальные творческие обитатели Парижа, а, возможно и Европы. Где Микеле, то есть Микеланджело, было самое место.

Глава первая Живая картина

Тонкая кисть из беличьего волоса скользила по моей коже, отчего становилось зябко. Рыжая полоса от плеча до левого соска, ещё один мазок — широкий и неровный, кистью чуть толще. Вода, в которой смачивалась кисть, была тёплой, но по гостиничному номеру гуляли сквозняки. Я задержал дыхание. «Тебе понравится», — сказал тогда Микеле и ошибся. Я боялся щекотки.

Конечно, моему перемещению из «Ротонды», где гуляющая и пьющая толпа отличалась исключительной разношёрстностью и пугающей меня с непривычки свободой нравов, в убогий гостиничный номер по Дю Депар предшествовала довольно обширная цепочка событий. Вся эта цепочка событий изобиловала моментами, которые я не помню, но рад, что не помню. Мне было достаточно одного незабытого ощущения — непривычной свободы и радостного единения с болтливой компанией, в которую включались художники, больше похожие на бродяг, бродяги, смахивающие на художников, разбитные девицы, сидящие на коленях по очереди у всех и брехливый тощий пёс по имени Бестолковый. Пса в «Ротонду», конечно, не пускали, но его всё равно провели после полуночи, бросали под стол кости, обсуждая с жаром символизм (я молча постигал азы поэтических изысканий современности) и прочие причуды и экспериментальные течения, которые Модильяни частенько осуждал, а Микеле так же регулярно защищал от нападок. Поступал так вальяжный Амедео, как мне казалось, всё больше из желания поддеть тут же возгоравшегося праведным гневом Микеланджело, чем для утверждения собственного мнения.

В ту ночь я был мертвецки пьян, впервые настолько сильно пьян после прошлогоднего приключения, когда отец едва не лишил меня наследства и работы. Такое ощущение, что раз в год во мне обязательно должно было проснуться нечто, весьма отличавшееся от моего обычного полусонного флегматичного бытия, когда я сутками напролёт пересчитывал доходы и убытки, а потом шёл в ближайшее более-менее приличное питейное заведение или растрачивал заработанное на подружек приснопамятной Жоржеты, которая когда-то первой скрасила одинокую ночь молодого холостяка. В общем, занимался всем тем, чем обычно занимались не отягощённые семейными узами и излишней щепетильностью скучающие молодые люди моего поколения.

В ту ночь я был исключительно пьян, иначе как было объяснить то, что слова Микеле о выборе художника, свободе творчества и прочая белиберда внезапно оказала на меня такое влияние. У Локонте было целое скопище идей и планов, один другого неожиданней и неисполнимей. Его влекло всё подряд — фрески, музыка, театр, скульптура, живопись и какие-то совсем уж извращённые придумки вроде «танца в тишине» и «живых картин». Про вторые он долго и с жаром рассуждал, говоря о какой-то «мёртвой коже-бумаге» и «живой коже», о мире идей, которые могут быть воплощены только на живом холсте, но никак не на тканной поверхности. Будь я немного трезвей, я бы покрутил пальцем у виска. Теперь же я даже умудрялся что-то у Локонте спрашивать, так что постепенно, когда выпитое уже не давало особенно бурно взаимодействовать и компания разбилась на более мелкие что-то обсуждающие группки, я оказался напротив Микеланджело. Я положил локти на залитый чем-то жирным стол и с пьяной серьёзностью выслушивал его излияния. И он уже не смотрел на меня мрачно и недоверчиво, а говорил, не переставая, мешая французский, итальянский и, почему-то, английский языки в малопонятный эмоциональный водоворот образов.

Помню, как он восклицал «ты не понимаешь!», а я утверждал, что всё прекрасно понимаю. Так продолжалось довольно долго, кошелёк мой постепенно истончался, а решимость росла, так что в результате мы уединились в гостиничном номере для творческих экспериментов.

В этой гостинице мало кто на самом деле останавливался на постой, однако снять номер на ночь было делом обычным. Я сам так порой поступал с тех пор, как провёл ночь с Жоржеттой.

— Ты не можешь этого не ощутить. Особенный мир… — сказал Микеланджело, разводя водой гуашь, которую в тот день взял с собой, рассчитывая поработать вне дома. Хорошо, что масляных красок у него с собой не было.

Я, честно говоря, не помню, что это за особенный мир, но он меня положительно заворожил, как и его создатель — проводящий по мне, раздетому до пояса, кистью.

— Я пробовал писать на женщинах за деньги, но за деньги — это не то,— сообщил он мне, запинаясь, с трудом подбирая и немного коверкая слова. От опьянения его акцент усилился.

Я ёжился от холода, смотрел в тёмный провал частично занавешенного окна и послушно кивал. У меня невыносимо чесалось под лопаткой, и я весь покрылся мурашками, отчего жутко смущался — все-таки, теперь холст не был достаточно гладок. Со стороны это, вероятно, выглядело очень смешно и глупо, но что можно было взять с двух молодых людей, которым в спиртное, как позднее я узнал, один очень по-итальянски крикливый художник и скульптор подмешал что-то из своих скромных запасов. Модильяни вообще был изрядным шутником. Он сделал это в момент, когда я и Микеланджело уже не были способны обратить внимание на странный привкус напитков, которые пили.

Эта ночь навсегда отпечаталась в моей памяти. Возможно, не очень точно, обрывочно из-за опьянения, но очень подробно и живописно — до запаха, до очертаний плясавших по стенам от масляной лампы теней. Слабый свет, которого вряд ли бы хватило какому-нибудь художнику, находящемуся в здравом рассудке, чётко обрисовывал выразительный профиль Микеланджело. Локонте напряжённо смешивал краски — кистью, а то и пальцами, потом вскидывал голову и смотрел мне на шею и грудь, словно я не был человеком больше, а превратился в его мольберт. Лишь много поздней я смог признаться себе, что такого одуряющего своим мистическим интимным уютом времяпрепровождения у меня до этого никогда не было.

Микеланджело водил по моей груди кистью, не обращая внимания на редкие длинные волоски, настойчиво обрисовывал соски, что должно было выглядеть пошлым и двусмысленным действием, но я, расслабившийся на узком матрасе, куда уложил меня Локонте, словно покачивался на палубе невидимого корабля и чувствовал себя превосходно. Мои мысли обрели оттенок и звук, разноцветные разводы на груди, как мне тогда казалось, обрисовывали меня самого, самую мою суть. Сейчас это выглядит бессмыслицей, но для опьянённого спиртным и наркотиком сознания оно представлялось невероятно значимым, особенным. Впрочем, я и теперь не могу с точностью сказать, не открылась ли мне случайно в тот момент какая-то истина. Даже не в тот момент, а чуть поздней, когда Микеланджело, отчаявшись изобразить всё, что собирался, с помощью кисти, принялся быстро и ловко проводить по мне пальцами, укладывая красочные разводы в нужной ему гармонии. У меня перехватило дыхание.

Если бы тогда я осмыслил происходящее как нечто эротичное, пожалуй, Микеле мог бы обзавестись синяком под глазом и парой сломанных рёбер. Но наркотик, принятый в первый раз, окрыляет разум. В тот момент для меня не могло быть ничего естественней, чем наслаждаться нежными прикосновениями его пальцев. Сам же Микеле думал только о живописи и вряд ли помнил о моём присутствии.

— Всё, — произнёс он, наконец, отстраняясь от меня и смотря на изображенное на моей груди. — Тут есть зеркало.

Я с трудом поднялся, всё ещё ощущая, как по моей груди ведут невидимые чуткие пальцы. Зеркало, маленькое и треснувшее с одного угла, находилось в дальнем углу номера, справа от окна. Я встал перед ним, пошатываясь, но увидел лишь абрис себя, нечёткую серую тень. Микеле поднёс к зеркалу лампу. Я спросил, что именно он изобразил, рассматривая текучие оранжево-красные в золото разводы. Это был огонь, конечно же.

— Нет, — сказал я, слегка разочаровано, — я не похож на огонь. Скорее… — в тот момент я зевнул, и Микеле негромко усмехнулся:

— Как знать.

Меня мутило от запаха горелого масла и краски, закружилась голова, я ухватился за стену и уронил зеркало. Это последнее, что я помню.

Понятия не имею, как удалось мне добраться до дома. Отец уже спал. На мои развлечения он не обращал никакого внимания, если я не прогуливал рабочие дни. Я каким-то образом доковылял до спальни и рухнул в кровать. В то утро я бы обязательно проспал, если бы смог по-настоящему уснуть. Но коктейль из одурманивающих веществ бродил в моей крови, так что я несколько раз выскакивал на улицу, меня рвало до желчи, и прохладный воздух ничуть не освежал. Мне всё казалось, что в спальне кто-то есть, мне казалось, будто я слышу голос Микеле, который насмешливо мне что-то говорит. Я переспрашивал, но ответа не получал.

Всё это привело к тому, что в пять утра я уже споласкивался в жестяном тазу, тщетно пытаясь отмыться от въевшейся в кожу краски. Бледный оттиск живописного костра так и остался на моей груди и не сходил несколько дней.

После бурного вечера и едва ли не более бурной ночи привычный вид из окна нашей утопающей в потрёпанных книжонках конторы казался ещё более серым, чем обычно. Но если раньше я воспринимал этот факт достаточно равнодушно, то теперь, когда меня тошнило и без этого вида, он мне показался просто невыносимым. Однообразие, к которому я был привычен, потому что ничего другого не знал, теперь резко контрастировало с яркой необычностью обителей «Ротонды». Я уже и не помнил, когда так смеялся над анекдотичными, конечно же, пошлыми историями, но Модильяни рассказывал их особенным образом — изображая всё в лицах. Прочие от него не отставали, разве что Микеле, пока не напился, ничего изображать не пробовал. Больше слушал, отсиживаясь в углу, как и я. Из-за этой схожести, пожалуй, я и обратил на него тогда внимание.

Ближе к концу дня, испортив очередной отчёт и уже желая поскорей сдохнуть, я твёрдо знал, куда подамся безрадостным вечером, если до него доживу. Разумеется, я раз десять пообещал себе больше не совершать идиотских поступков, вроде замены собой холста, но мысли о прочих развлечениях меня согревали ровно до того момента, как я подошёл к дверям «Ротонды», надеясь увидеть там хотя бы одно знакомое лицо.

Дата добавления: 2015-09-05