Глава вторая Улей

У «Ротонды» я торчал пару минут, потому что из-за сильных запахов спиртного и еды тошнота вновь подкатила к горлу. И не успел я войти, как один из завсегдатаев заведения тут же поприветствовал меня поднятым стаканом.

— Амедео, — обрадовался я, мысленно прикидывая, сколько ещё наличности смогу оставить в «Ротонде», чтобы дожить до окончания месяца без долгов. Вчера я пару раз угощал новых знакомых, пользуясь своим обычным способом завязывания отношений, так что радость Модильяни при виде меня была вполне понятна.

— Знакомьтесь, — представил он меня двум своим товарищам, сидящим с ним за одним столом. — Флоран Мот — мой добрый друг со вчерашнего дня, щедрый обладатель хороших манер, отменного вкуса и очаровательной склонности к приключениям.

— С чего вы взяли? — заинтересовался я, присаживаясь за их столик.

— Вчера вы нашли общий язык с Локонте, — доверительно-насмешливым тоном сообщил мне Амедео вполголоса, — явив собой тем самым идеальный образчик представителя буржуазного общества, который без отрыва от корней все-таки обладает незашоренностью мышления и священным человеческим качеством — познавательным интересом.

Я, не удержавшись, усмехнулся, после чего мне были представлены товарищи Модильяни. Один из них к художественной компании не имел отношения, но волею судеб в данный период проживал в «Улье», а потому периодически общался с его разношерстными обитателями и гостями. Его звали Габриэль Вуазен, и на тот момент я, конечно, не мог знать, что разговариваю с тем, кто даст десять очков вперёд всем экзальтированным художникам и музыкантам. Мне впоследствии очень нравилось слушать истории этого обманчиво мягкого усатого человека. Такая самоирония, какая была у него, сама по себе — настоящий клад. Тем более для будущей легенды автомобиле- и самолётостроения, каким стал Габриэль, когда, несмотря ни на что, заново отстроил свою едва вставшую на ноги и почти сразу разрушенную наводнением два года назад фабрику. В 1912 году он как раз находился в весьма затруднительном положении, а потому, являясь исключительным авантюристом по характеру, легко находил общий язык с авантюристами от искусства, которым тоже нелегко жилось в материальном плане. Второго собутыльника Модильяни я не запомнил, и, вероятно, больше его ни разу не встречал.
В тот вечер, уже спустя полчаса, я окончательно расслабился и весело смеялся, слушая историю Габриэля о том, как они с братом, сконструировав своё первое самоходное устройство, быстро привели его в негодность, попытавшись на нём перескочить через разлёгшуюся посреди просёлочной дороги свинью. В результате, только переложив из кошелька ещё некоторую сумму в кассу «Ротонды», я всё-таки вспомнил о Микеланджело, и даже спросил о нём у Модильяни, вызвав тем самым приступ пьяного веселья.

— Быстро же вы сдружились, — радостно отметил он, перевернув локтём полупустой стакан и отодвинув его от себя подальше. — Возможно, сегодня к ночи будет здесь. А, может, опять погружён в пучины вдохновения в своём свинарнике в «Улье». Его последние идеи даже мне кажутся чересчур своеобразными. Никак не могу убедить его заняться чем-то одним. И более понятным. Он слишком разбрасывается, и ведь уже не так молод!

— Разве? — удивился я, считая до этого момента Микеле своим ровесником.

— О, — улыбнулся Амедео, — вас тоже ввели в заблуждение его физиономия и все эти побрякушки, которыми он себя обвешивает? Он, кстати, и меня старше. Ему уже тридцать один год, если я правильно помню. В минуты меланхолии он любит это повторять.

Я был удивлён, честно говоря. Модильяни это заметил, мы перешли на тему времени и вечности, в которой я, как и во многом другом, о чём говорили в этих стенах, ничего не понимал, но, должно быть, казался идеальным слушателем — заинтересованно внимающим, да ещё и периодически оплачивающим выпивку. Мне же безумно нравилось находиться в кругу этих людей, неожиданно приятных мне, непривычно открытых и чуждых стандартным для моего круга темам политики и роста цен. Их прагматичность также была мне понятна и даже умиляла, так как Амедео очень уж выразительно поглядывал на меня, когда я доставал из кармана наличность. Возможно, он считал, что способен вытянуть из меня столько, сколько ему будет необходимо, задабривая беседами на темы живописи и литературы, но довольно скоро осознал, что ошибся, и оставил меня в покое. Благо до этого он успел привести в холодную пыльную каморку Микеле, которую тот величал своей мастерской.

Мы подались туда, едва стемнело, потому что Модильяни захотелось ближе познакомить меня с творчеством своего соотечественника, а также потому, что Габриэль, который в данный период также проживал в «Улье», собирался идти домой.

Несколько многоквартирных зданий и выставочных павильонов, десяток похожих на конуры домиков на засаженном платанами участке земли между скотобойней, стоянкой задержанного транспорта и железной дорогой на два десятка лет стали пристанищем для многих творческих личностей, которые не имели возможности снимать нормальное жильё и мастерские. «Городок художников» возник благодаря щедрому «папаше Буше», который на свои средства отстроил это удивительное место. Из-за тесноты и большого скопления народа творческую колонию прозвали ульем, и был этот улей даже не отдельным городом, а целой маленькой вселенной. Такой отдающей безумием обстановки я больше никогда и нигде не встречал.

Безумие это благосклонно раскрыло мне свои объятия, как только мы оказались на территории «Улья». На скамейках под платанами смеялись и плакали, декламировали стихи и пели, на земле стояли масляные лампы и пустые бутылки. Какая-то женщина пронзительно ругалась на немецком. На лестнице я запнулся о спящего, потом нас обогнали два парня, тащащие на второй этаж вёдра с водой. Микеле на стук в дверь сердито отозвался на итальянском, а потом и на французском:

— Занят!

— А я, между прочим, доставил к тебе будущего почитателя твоего творчества, а ещё немного выпивки, купленной на его средства, — насмешливо сообщил ему Амедео, открывая незапертую дверь. Я настороженно выглядывал из-за его спины.

Микеле, одетый в просторную тёмную рубаху и такие же штаны, сидел на матрасе, брошенном прямо на пол. Ободранные стены и скудность меблировки далеко не сразу бросились мне в глаза, потому что вокруг Локонте были разложены карандашные зарисовки, сразу привлёкшие моё внимание. Лишь поздней я заметил, что в комнате также были заваленный хламом стол, два кособоких стула и несколько коробок, заменяющих шкафы.
Микеланджело выглядел хмуро, но, встретившись со мной взглядом, неожиданно радостно улыбнулся, и я невольно ответил на его улыбку.

— О, — сказал он, поднимаясь на ноги, — рад встрече. Я помню, что мы довольно быстро... разобщались... разговорились вчера. Это большая редкость в моём случае. Только, извините, я не сразу запоминаю имена, — он смущённо протянул мне руку и почему-то чуть втянул голову в плечи. Тогда я ещё не знал, что это была обычная для него манера.

— Ничего страшного, — отозвался я, отвечая на рукопожатие. — Флоран Мот.

— Я Микеле, — легкомысленно отозвался Локонте, торопливо рассовывая по углам листы картона, после чего пригласил нас усаживаться прямо на матрас. Я с любопытством разглядывал его скромное обиталище, где из-за множества скульптур, а также из-за полотен, прислонённых к стене, было просто негде вытянуться в полный рост на полу. Манеру письма, хоть и не разбирался в ней совершенно, я узнал сразу: густые мазки краски и протяжные, как я потом выяснил, чуть смахивающие на стиль Модильяни линии человеческих фигур в сочетании с геометрическими фигурами туманно-прорисованного фона. Чаще всего Микеле рисовал женщин, которых он никогда не знал. Заметив, что я, не слушая уже разговоров, рассматриваю рисунки, он нервно пояснил:

— Я рисую Италию.

— Романтик, — вздохнул Амедео, оторвавшись от стакана. — Он вообще чаще рисует женщин, и получает, скажу вам, неплохие деньги за портреты особенно продвинутых особ. Только вместо того, чтобы заниматься живописью и скульптурой, он всё время ударяется в философию.

— Мне нравится, — сказал я, почти не слушая излияний Амедео, и указал за завороживший меня портрет.

— Есть вкус, — констатировал Амедео. — Одна из лучших работ, признаю, даже мне почти нравится.

— Как я вам уже говорил, я — полный профан в живописи, — признался я, беря свой стакан, который предложил мне исполняющий роль хозяина Микеле, и не подумавший нас выпроваживать. Все-таки их стиль жизни притягивал меня всё больше и больше.

— Просто доверяй интуиции, ты совсем ей не доверяешь, — сказал Микеле.

— Второе правило Микеланджело, — загадочно оповестил нас Модильяни. — Я же говорил — философия.

Из той беседы, которую я опять же помню смутно — сказались вторые сутки неумеренного потребления веселящих веществ — я выяснил, что сейчас Микеле занят важным делом. Пробует писать Францию, но не видит образа.

Поздней в наших посиделках к нам присоединились артист местного театра Луи Жуве, удививший меня странностью своего произношения, за которым он скрывал заикание, и эксцентрик Грановский, из-за которого наша небольшая компания едва не рассорилась, обсуждая вопросы гения и посредственности. Однако скучно нам точно не было, а мне не было скучно второй раз за многие месяцы. Так что ничего удивительного не было в том, что рассвет застал меня спящим, не раздеваясь, на всё том же порядком грязном матрасе, в то время как Микеле, не тревожа мой сон, тихо работал над своей новой картиной.

Дата добавления: 2015-09-05