ГЛАВА 1. Хотя проблема гуманизации всегда, с аксиологической точки зрения

Хотя проблема гуманизации всегда, с аксиологической точки зрения, была центральной проблемой человека, сейчас она принимает характер неизбежной важности*. Важность гуманизации приводит сразу же к признанию дегуманизации не только как онтологической возможности, но и как исторической реальности. А так как человек понимает степень дегуманизации, он спрашивает себя, является ли гуманизация жизнеспособной возможностью. Внутри истории, конкретно, и гуманизация и дегуманизация являются возможностями для человека как несовершенного существа, осознающего свое несовершенство.

Но так как и гуманизация, и дегуманизация являются действительными альтернативами, только первое является призванием человека. Это призвание постоянно отрицается, тем не менее это подтверждается самим отрицанием. Этому мешает несправедливость, эксплуатация, угнетение, и насилие угнетателей; это подтверждается стремлением угнетаемых к свободе и справедливости, и их борьбой, чтобы вернуть свою утраченную гуманность.

Дегуманизация, которая метит не только тех, чья гуманность была уворована, но также (хотя и другим способом) и тех, кто украл ее, является искажением призвания становления более человечным. Это искажение случается в истории; но это не только историческое призвание. Действительно, признать дегуманизацию как историческое призвание привело б или к цинизму или всеобщему отчаянию. Борьба за гуманизацию, за освобождение труда, за преодоление отчуждения, за утверждения людей как личностей была б бессмысленной. Эта борьба возможна только потому что дегуманизация, несмотря на исторический факт не данная судьба, а результат несправедливого порядка, который порождает насилие у угнетателей, которые в свою очередь дегуманизуют угнетенных.

Так как искажение быть более гуманным, раньше или позже приводит угнетенных к борьбе против тех, кто сделал их такими. Для того, чтобы эта борьба имела значение, угнетенные не должны, в поисках обретения своей гуманности (которая является способом создать ее), становиться в свою очередь угнетателями угнетенных, а реставраторами гуманности и тех и других.

Это, тогда, является гуманистической и исторической задачей угнетенных: освободить себя и своих угнетателей. Угнетатели, которые угнетают, эксплуатируют и насилуют силою своей власти, не могут найти в этой власти силу, чтобы освободить угнетаемых и себя. Только власть, которая берет начало у слабости угнетенных, будет достаточно сильной, чтобы освободить и тех и других. Любая попытка "смягчить" власть угнетателей уважением к слабости угнетенных почти всегда проявляет себя в форме фальшивого "великодушия"; в действительности, эта попытка никогда не выходит за пределы этого. Для того, чтобы иметь продолжающуюся возможность выражать свое "великодушие", угнетатели должны увековечить также и несправедливость. Любой несправедливый социальный порядок есть постоянный источник этого "великодушия", который питается смертью, отчаянием, и бедностью. Вот почему разносчики фальшивого великодушия становятся отчаянными при малейшей угрозе своему источнику. Истинное великодушие состоит именно в борьбе, чтобы разрушить причины, которые питают фальшивую благотворительность. Фальшивая благотворительность сдерживает испуганных и подавленных, "отверженных от жизни", чтобы распространить свои трясущиеся руки. Истинное великодушие лежит в старании, чтобы эти руки - отдельных людей или всего народа - нуждались все меньше и меньше в мольбе, чтобы все больше и больше они становились человеческими руками, которые работают, и, работая преобразуют мир.

Это понимание и знание должно прийти, однако, от самих угнетенных и от тех, кто действительно солидарен с ними. Как отдельные личности, так и народы в целом, борясь за реставрацию своей гуманности, они будут стараться восстановить истинное великодушие. Кто лучше подготовлен чем угнетенные, чтобы понять ужасный смысл угнетающего общества? Кто страдает от последствий угнетения больше, чем угнетенные? Кто может лучше понять необходимость освобождения? Они не приобретут этого освобождения случайно, а только через практику(praxis) своего поиска освобождения, через признания необходимости бороться за него. И эта борьба, из-за цели, данной ей угнетенными, действительно создаст акт любви, в противопоставлении нелюбви, которая лежит в глубине насилия угнетателей, нелюбви, даже облаченной в фальшивое великодушие.

Но почти всегда, во время начальной стадии борьбы, угнетенные, вместо того, чтобы стремиться к освобождению, склонны сами стать угнетателями, или "субугнетателями". Сама структура их мысли обусловлена противоречиями конкретной, экзистенциальной ситуацией, в которой они находятся. Их идеал стать людьми; но для них стать людьми означает стать угнетателями. Это их модель гуманности. Этот феномен происходит от того факта, что угнетенные на определенном этапе своего экзистенциального опыта, принимают отношение "прилипания" к угнетателю. При этих обстоятельствах они не могут рассматривать его достаточно ясно, чтобы объективно воспринимать его - обнаружить его "вне" себя. Это не необходимо означает, что угнетенные не знают, что они угнетенные. Но восприятие себя угнетенными, повреждается (искажается) их погружением в реальность угнетения. На этом уровне, их восприятие себя как противоположность угнетателям еще не означает вовлечение в борьбу, чтобы преодолеть это противоречие; один полюс стремится не к освобождению, а к отождествлению со своим противоположным полюсом.

В этой ситуации угнетенные не видят "нового человека", как человека, который должен быть рожден из разрешения этого противоречия, как угнетения, которое дает путь освобождению. Для них, новый человек сам становится угнетателем. Их видение нового человека - индивидуалистическое; из-за своего отождествления с угнетателем, они не осознают себя людьми или членами угнетенного класса. Не для того, чтобы стать свободными людьми они хотят аграрных реформ, а для того, чтобы приобрести землю и таким образом стать землевладельцами, - или, чтобы быть более точным, хозяевами над другими рабочими. Редкий крестьянин, который, однажды "продвинулся" до надсмотрщика, не становится большим тираном по отношению к своим бывшим товарищам, чем сам владелец. Это происходит потому, что сам контекст ситуации, в которой находится крестьянин, угнетение, остается неизменным. В этом примере, надсмотрщик, для того, чтобы стать уверенным в своей работе, должен быть таким же жестким, как и хозяин, и даже более того. Это является иллюстрацией нашего предыдущего утверждения, что во время начальной стадии своей борьбы, угнетенные находят в угнетателе свою модель "возмужалости" (зрелости). Даже революция, которая преобразует конкретную ситуацию угнетения, устанавливая процесс освобождения, должна противостоять этому феномену. Многие из угнетенных, которые непосредственно или опосредовано принимают участие в революции хотят - будучи обусловлены мифами старого порядка - сделать революцию своей частной. Тень их предыдущего угнетателя все еще довлеет над ними. "Страх свободы", который поражает угнетенных*, (этот страх свободы также присутствует и у угнетателей, хотя и в другой форме. Угнетенные боятся принять свободу; угнетатели боятся потерять "свободу" угнетать) страх, который может в равной степени привести их к желанию выполнять роль угнетателя или обязывает их к роли угнетенных, должен быть изучен (исследован). Один из основных элементов отношений между угнетателем и угнетенными - предписание. Каждое предписание представляет возложение выбора одного человека на другого, трансформируя сознание этого человека, предписанного к тому, что сообразуется с сознанием предписателя. Таким образом, поведение угнетенных есть предписанное поведение, которое следует руководствам угнетателей.

Угнетенные, восприняв образ угнетателя и приняв его указания, страшатся свободы. Свобода потребовала б от них отвергнуть этот образ и заменить его автономией и ответственностью. Свобода достигается завоеванием, а не дарением. Она должна проводиться постепенно и ответственно. Свобода - не идеал, находящийся вне человека; и это не идея, которая становится мифом. Она является скорее совершенно необходимым условием в поиске человеческого совершенства. Чтобы преодолеть ситуацию угнетения, люди должны сначала критически узнать ее причины для того, чтобы через преобразующее действие, они могли создавать новую ситуацию, которая сделает возможным продвижение к более полной гуманности. Но борьба за то, чтобы стать вполне гуманным уже началась с борьбы по преобразованию данной ситуации. Хотя ситуация угнетения является дегуманизационной и дегуманизация поражает как угнетателей, так и тех, кого они угнетают, и последние должны, из-за своей задушенной гуманности вести борьбу за более полную гуманность за обе стороны; угнетатель, который сам является дегуманизированным, потому что он дегуманизирует других, неспособен вести эту борьбу. Однако, угнетенные, которые приспособились к структуре господства в которую они погружены, и стали подчиненными ей, сдерживаются от ведения борьбы за свободу до тех пор, пока они почувствуют способными справиться с риском, который эта борьба требует. Более того, их борьба за свободу угрожает не только угнетателям, но также и своим собственным товарищам, которые боятся еще большего подавления. Когда они обнаружат внутри себя стремление быть свободными, они поймут, что это стремление может быть трансформировано в реальность только тогда, когда тоже самое стремление возникнет у их товарищей. Но, будучи подавлены страхом свободы, они отказываются обращаться к другим, или слушать призывы других, или даже прислушиваться к призывам своей собственной совести. Они предпочитают стадность подлинному товариществу; они предпочитают безопасность подчинения в состоянии несвободы созидательному общению, созданному свободой и даже стремлением в поисках свободы.

Угнетенные страдают от двойственности, которая установилась глубоко внутри их. Они обнаруживают, что без свободы, они не могут существовать подлинно. Тем не менее, хотя они желают подлинного существования, они боятся его. Они в одно и тоже время являются и сами собой, и угнетателями, чье сознание они сделали внутренне присущим себе.

Конфликт лежит в выборе между быть полностью самим собой, или быть разделенным; между изгнанием угнетателя изнутри себя или не изгонять его; между человеческой солидарностью и отчуждением; между следованием предписаниям или иметь выбор; между быть зрителем или актером; между действием или обладанием иллюзии действия через действия угнетателей; между говорением вслух или быть молчаливым, кастрированным в своей власти создавать и пересоздавать, в своей власти преобразовывать мир. Это является трагической дилеммой угнетенных, которая должна приниматься во внимание в их преобразовании.

Эта книга представит некоторые взгляды на то, что автор определил как "педагогика угнетенных", педагогика, которая должна быть с, а не для, угнетенными (независимо от того отдельные ли это личности, или народы) в непрекращающейся борьбе вернуть свою гуманность. Эта педагогика делает угнетение и ее причины объектами размышления угнетенными, и от такого размышления они приходят к необходимости вовлечения в борьбу за свою свободу. И в этой борьбе эта педагогика будет создаваться и переделываться.

Возникает центральная проблема:
Как могут угнетенные, существа, разделенные и не подлинные, участвовать в развитии педагогики своего освобождения? Только когда они обнаружат, что они являются "хозяевами" угнетателей, смогут внести вклад в свою освободительную педагогику. До тех пор, пока они живут в двойственности, в которой быть означает быть как, а быть как означает быть как угнетатель, этот вклад невозможен. Педагогика угнетенных является инструментом для критического открытия, что и угнетенные, и угнетатели, являются проявлением дегуманизации.

Освобождение является, таким образом, деторождением, и, причем - болезненным. Человек, который появляется, является новым человеком, жизнеспособным только тогда, когда противоречие угнетатель - угнетенный заменяется гуманизацией всех людей. Или говоря другими словами, решение этого противоречия рождается в родах, которые приносят в мир нового человека; больше нет угнетателя, и нет угнетенных, а есть человек в процессе достижения свободы.

Это решение не может быть достигнуто в идеалистических условиях. Для того чтобы угнетенные могли вести борьбу за свое освобождение, они должны постичь реальность угнетения не как закрытый мир, из которого нет выхода, а как ограниченная ситуация, которую они могут видоизменить (преобразовать). Это восприятие является необходимым, но не достаточным условием для освобождения; оно должно стать мотивирующей силой для освободительного (ющего) действия. Обнаружение угнетенными, что они существуют в диалектическом родстве с угнетателями, как их антитеза - что без них угнетатель не существовал бы - не означает само по себе освобождения. Угнетенные могут преодолеть это противоречие, в котором они находятся только тогда, когда это восприятие вовлекает их в борьбу по освобождению самих себя.

То же самое справедливо в отношении к индивидуальному угнетателю, как особе. Обнаруживая себя угнетателем может вызвать значительную боль, но это не обязательно приводит к солидарности с угнетенными. Рационализируя свою вину через патерналистическое отношение к угнетенным, все время удерживая их крепко в положении зависимости, также не приводит к солидарности (с угнетенными). Солидарность требует войти в ситуацию тех, с кем они солидарны; это радикальное положение (постулат). Если то, что характеризует угнетенных есть их подчинение сознанию хозяина, как утверждает Гегель*, истинная солидарность с угнетенными означает борьбу на их стороне, чтобы преобразовать объективную реальность, которая сделала их " существами для других". Угнетатель солидарен с угнетенными только тогда, когда он прекращает считать угнетенных абстрактной категорией и видит их личностями, с которыми обращаются несправедливо, которые лишены собственного голоса, которых обманывают при продаже своего труда - когда он прекращает делать благочестивые, сентиментальные и индивидуалистические жесты, и рискует актом любви. Истинная солидарность обнаруживается только в полноте этого акта любви, в его экзистенциальности, в его практике. Утверждать, что человек - это личность, а личность должна быть свободной, и все же ничего не делать реального, чтобы сделать это утверждение реальностью, есть фарс.

Поскольку в конкретной ситуации устанавливается противоречие угнетатель-угнетенный, решение этого противоречия должно быть объективно подтверждено. Следовательно, радикальное требование - и для человека, который обнаруживает себя угнетателем, и для угнетенного - что конкретная ситуация, которая порождает угнетение, должна быть преобразована.

В настоящее время это радикальное требование по объективному преобразованию действительности, борется с субъективистской неподвижностью, которая отвлекла б признание угнетения в пациенте, ожидающем, что угнетение исчезнет само по себе, не умаляет роли субъективности в борьбе, чтобы изменить структуры. Напротив, никто не может зачать объективность без субъективности. Они не могут существовать одна без другой, не могут быть дихотомизированы. Отделение объективности от субъективности, отрицание последней, когда анализируется действительность или воздействуется на действительность, есть объективизм. С другой стороны, отрицая объективность в анализе или действии, приводит к солипсистическим положениям, отрицает само действие, отрицая объективную реальность. Ни объективизм, ни субъективизм, ни даже психологизм не выдвигается здесь (как теория), а субъективность и объективность в постоянной диалектической связи.

Отрицать важность субъективности в процессе преобразования мира и истории есть наивность и упрощенность. Допустим невозможное: мир без человека. Это объективистское положение также простодушно, как и положение субъективизма, которое постулирует человека без мира. Мир и человек не существуют отдельно друг от друга, они существуют в постоянном взаимодействии. Маркс не поддерживает такую дихотомию, также как и никакой другой критический, реалистический мыслитель. То, что критиковал и научно разрушил Маркс, была не субъективность, а субъективизм и психологизм. Точно также, как объективная социальная действительность существует не случайно, а является продуктом человеческой деятельности, она не трансформируется случайно. Если человек производит социальную действительность (которая в "инверсии практики" оборачивается на него и обуславливает его), тогда преобразование этой действительности есть историческая задача, задача для человека.

Действительность, которая становится угнетающей, приводит к противопоставлению человека как угнетателя и угнетенного. Последний, чья задача есть борьба за свое освобождение вместе с теми, кто показывает истинную солидарность, должен приобрести критическую осведомленность об угнетении через практику этой борьбы. Одно из серьезнейших препятствий по достижению освобождения это то, что угнетающая реальность поглощает тех, кто внутри ее и посредством этого действует, чтобы подчинить сознание человека. Функционально, угнетение культивируется. Чтобы дольше не быть жертвой ее силы, каждый должен выйти из нее и изменить к ней отношение. Это может быть сделано только посредством практики: размышление и действие относительно мира, для того, чтобы преобразовать его.

Делая " действительное угнетение более угнетающим добавлением к нему осознания угнетения", соответствует диалектическому отношению между субъективностью и объективностью. Только в этой взаимозависимости возможна подлинная практика, без которой невозможно решить противоречие угнетатель - угнетенный. Чтобы достичь этой цели, угнетенные должны смотреть на действительность критически, одновременно объективизируя и действуя в этой реальности. Простое восприятие действительности, за которым не следует критическая интервенция (в действительность), не приведет к преобразованию объективной реальности - именно потому, что оно не является истинным восприятием (пониманием). Это пример чисто субъективистского восприятия кем-то, кто отказывается от объективной реальности и создает ложную (фальшивую) замену.

Другой тип ложного восприятия происходит тогда, когда изменение в объективной реальности угрожало бы отдельной особе (личности) или классовым интересам. В первом примере нет критической интервенции в действительность, потому что эта действительность - фиктивна (вымышлена); также нет и во втором примере, потому что интервенция противоречила б классовым интересам, воспринимающим ее. В последнем случае тенденция воспринимающего - вести себя "невротически". Факт существует, но и сам факт, и то, что может иметь результат с этого факта может быть пагубным для него. Таким образом, он становится необходимым, но не для того, чтобы отрицать сам факт, а чтобы "видеть его по-другому". Эта рационализация, как защитный механизм, совпадает в конечном счете с субъективизмом. Любой факт, который не отрицается, а истинность которого рационализируется, теряет свою объективную основу. Он перестает быть конкретным и становится мифом, созданным в защиту класса воспринимающего.

Здесь лежит одна из причин запретов и трудностей (которые будут обсуждаться в главе 4), предназначенных, чтобы отвернуть людей от критической интервенции в действительность. Угнетатель знает достаточно хорошо, что эта интервенция была бы не в его интересах. Что есть в его интересах - это чтобы люди продолжали находиться в состоянии погружения, бессилия перед лицом угнетающей действительности. Уместно здесь предупреждение Lukacs революционной партии: Georg Lukacs, Lenine (Paris,1965),p.62_ _ _ _

В подтверждение этой необходимости Lukacs ставит проблему критической интервенции. "Объяснить массам их собственное действие" - означает прояснить и осветить это действие, как относительно его отношений с объективными фактами, которыми оно было вызвано, так и относительно его целей. Чем больше людей снимет покровы с этой вызывающей действительности, которая должна быть целью их преобразующего действия, тем более критически они войдут в эту действительность. В такой способ они "сознательно активизируют последующее развитие своего опыта". Не было б человеческого действия, если бы не было объективной реальности, не было б мира не будь "не-Я" человека и вызова ему; также как не было б человеческого действия, если б человек не был "проектом", если бы он был не способным трансцендировать (превосходить) себя, воспринимать реальность и понимать ее для того, чтобы преобразовывать ее.

В диалектической мысли мир и действие тесно взаимосвязаны. Но действие является человеческим только тогда, когда оно не просто занятие, но также и озабоченность, которым оно является когда оно не дихотомизировано от размышления. Размышление, которое является основным в действии, является безоговорочным требованием по Lukacs " объясняющим массам их собственное действие", также как это подразумевается в цели, которую он приписывает этому объяснению: " осознанная активизация последующего развития опыта".

Для нас, однако, это требование видится не в терминах объяснения, а скорее в диалоге с людьми об их действиях. В любом событии, действительность не преобразует себя и долг (обязанность), который Lukacs приписывает революционной партии " объяснение массам их собственного действия" совпадает с нашим утверждением необходимости критической интервенции людей в действительность через практику. Педагогика угнетенных, которая является педагогикой людей, вовлеченных в борьбу за свое собственное освобождение, имеет свои корни здесь. И те, кто признают, или начинают признавать себя угнетенными, должны быть среди тех, кто развивает эту педагогику.

Не может педагогика, которая действительно освобождающая, оставаться в стороне от угнетенных, обращаясь с ними как с неудачниками, и представляя для своего подражания модели среди угнетателей. Угнетенные должны быть сами примером в борьбе за свое освобождение.

Педагогика угнетенных, оживленная подлинным, гуманистическим (не гуманитарным) великодушием, представляет собой педагогику человека. Педагогика, которая начинается с эгоистических интересов угнетателей, (эгоизм скрытый в ложном великодушии патернализма) и делает угнетенных объектами своего гуманитаризма, сама сохраняет и олицетворяет угнетение. Это инструмент дегуманизации. Вот почему, как мы утверждали ранее, педагогика угнетенных не может развиваться или практиковаться угнетателями. Это было б противоречие в условиях, если б угнетатели не только защищали б, но и действительно осуществляли б освободительное образование. Но если осуществление освободительного образования требует политической власти, а угнетенные не имеют никакой, как тогда возможно осуществлять педагогику угнетенных прежде революции? Это вопрос величайшей важности, ответ на который по крайней мере предварительно очерчен в главе 4. Один ответ может быть найден в различии между систематическим образованием, которое может быть изменено политической властью, и образовательными проектами, которые должны выполняться угнетенными в процессе их организации.

Педагогика угнетенных, как гуманистическая и освободительная, имеет два отчетливых этапа. На первом, угнетенные раскрывают мир угнетения и через практику осуществляют его преобразование. На втором этапе, на котором действительность угнетения уже преобразовалась, эта педагогика прекращает принадлежать угнетенным и становится педагогикой всех людей в процессе постоянного освобождения. На обоих этапах, всегда через действие вглубь культуре господства происходит культурное противостояние. На первом этапе эта конфронтация происходит через изменение в способе, каким угнетенные воспринимают мир угнетения; на втором этапе, через изгнание мифов, созданных и развитых при старом порядке, которые как призраки появляются в новой структуре, возникающей в процессе революционного преобразования.

Педагогика первого этапа должна иметь дело с проблемой сознания угнетенных и сознанием угнетателей, проблемой человека, который угнетает и кто страдает от угнетения. Она должна принимать во внимание их поведение, их видение мира, и их этику. Особенная проблема - это двойственность угнетенных; они - противоречивые, разделенные существа, оформленные и существующие в конкретной ситуации угнетения и насилия.

Любая ситуация, в которой "А" объективно эксплуатирует "Б" или препятствует его стремлению к самоутверждению как ответственной личности есть ситуация угнетения. Такая ситуация сама по себе представляет насилие, даже когда она подслащена ложным великодушием, потому что она препятствует онтологическому и историческому призванию человека быть более гуманным. С установлением отношения угнетения, насилие уже началось. Никогда в истории насилие не было инициировано угнетенными. Как они могли бы быть инициаторами, если они сами есть результат насилия? Не было б угнетенных, не будь предшествующей ситуации насилия по установлению их подчинения.

Насилие инициируется теми, кто угнетает, кто эксплуатирует, кто не признает других как личностей - а не теми, кто является угнетенным, эксплуатируемым, и не признанным. Это не нелюбимые, которые инициируют недовольство, а те, кто не может любить, потому что они любят только самих себя. Это не беспомощные, подверженные террору, которые инициируют террор, а насильники, которые своей властью создают конкретную ситуацию, которая порождает "отверженных" (от жизни). Это не подверженные деспотии, а те, кто сами являются деспотами. Это не презренные, которые инициируют ненависть, а те, кто сами презирают. Это не те, чья гуманность отрицается теми, кто отрицает человека, а теми, кто отрицает саму гуманность (тем самым отрицая также свою собственную гуманность). Сила используется не теми, кто стал слабым при превосходстве сильного, а сильными, которые ослабили их.

Для угнетателей, однако, угнетенные всегда (которых они никогда не называют "угнетенными", а - в зависимости являются ли они соотечественниками или нет - "нелюди", или "слепые и завистливые массы", или "дикари", или "туземцы", или "разрушителями") те, кто недовольны, кто "жестокие", " грубые", "злые", или "свирепые", когда они реагируют на насилие угнетателей.

Все же - как ни парадоксально это может показаться - именно в ответе угнетенных на насилие угнетателей может быть найден жест любви. Сознательно или бессознательно, акт восстания угнетенных (акт, который всегда, или почти всегда, по силе соответствует силе насилия угнетателей) может инициировать любовь. Тогда как насилие угнетателей препятствует угнетенным быть существами гуманными, и ответ последних на это насилие основывается на желании осуществить право быть гуманным. Угнетатели дегуманизируют других и нарушают их права, и сами становятся дегуманизированными. Угнетенные, борясь за право быть гуманными, отнимают власть угнетателей господствовать и подавлять, возвращают угнетателям гуманность, которую они утратили в процессе осуществления угнетения.

Только угнетенные, освобождая себя, могут освободить своих угнетателей. Последние, как угнетающий класс, не может освободить ни себя, ни других. Поэтому существенным является, что угнетенные ведут борьбу, чтобы разрешить противоречие, в котором они оказались; и это противоречие будет решено появлением нового человека; ни угнетателя, ни угнетенного, а человека в процессе освобождения. Если цель угнетенных стать гуманными, они не достигнут своей цели единственно переставляя условия этого противоречия, или просто меняя полюса.

Это может показаться упрощенным; но это не так. Разрешение противоречия угнетатель - угнетенный действительно подразумевает исчезновение угнетателей как доминирующего класса. Однако, ограничения, навязанные бывшими угнетенными на своих угнетателей такие, что последние не могут принять вновь свое бывшее положение не вводя угнетения. Любой акт есть угнетающим только тогда, когда он препятствует человеку стать более гуманным. Соответственно, эти необходимые ограничения (в себе самих) не означают, что вчерашние угнетенные стали сегодняшними угнетателями. Действия, которые препятствуют реставрации угнетающего режима, не могут сравниться с теми, которые создают и сохраняют его, когда небольшая группа людей отрицает большинству в их праве быть гуманными. Однако, в тот момент, когда новый режим укрепляется в господствующую "бюрократию" * гуманистическое измерение этой борьбы теряется и дальше невозможно говорить об освобождении. Следовательно, наша настойчивость, что истинное решение противоречия угнетатель - угнетенный не лежит целиком в положении перестановки, в движении от одного полюса к другому. Не лежит она в замене бывших угнетателей новыми, которые продолжают подчинять угнетенных - все во имя своего освобождения. Но даже когда противоречие разрешается подлинно новой ситуацией, установленной освобожденными тружениками, бывшие угнетатели не чувствуют себя освобожденными. Напротив, они искренне считают себя угнетенными. Обусловленные опытом угнетения других, любая ситуация отличная от их предыдущей, кажется им угнетением. Прежде они могли есть, одеваться, носить обувь, быть образованными, путешествовать, и слушать Бетховена; в то время как миллионы не ели, не имели одежды и обуви, не учились, и не путешествовали, и еще меньше слушали Бетховена. Любое ограничение на этот способ жизни, во имя прав сообщества, кажется бывшим угнетателям глубоким нарушением их индивидуальных прав - хотя они не имели никакого уважения к миллионам, которые страдали и умирали от голода, боли, горя, и отчаяния. Для угнетателей понятие "человеческие существа" имеет отношение только к ним; другие люди - "вещи". Для угнетателей существует только одно право: их право жить в мире, по сравнению с правом, не всегда даже признаваемым, а просто допускаемым, правом угнетенных на выживание. И они делают эту уступку только потому, что существование угнетенных является необходимым для их собственного существования. (*) - Эта жесткость не должна отождествляться с ограничениями, которые должны быть возложены на бывших угнетателей, чтобы они не смогли восстановить угнетающий порядок. Скорее, это относится к революции, которая становится косной и оборачивается против людей, используя старый репрессивный (подавляющий) бюрократический государственный аппарат (который должен быть решительно подавлен, как часто подчеркивал Маркс).

Это поведение, этот способ понимания мира и человека (который необходимо приводит угнетателей к сопротивлению установления нового режима) объясняется их опытом как господствующего класса. Как только ситуация насилия и угнетения установилась, она порождает весь способ жизни и поведения тех, кто ею (ситуацией) охвачен - и угнетателей, и угнетенных. И те, и другие погружены в эту ситуацию, и те, и другие носят отметины угнетения. Анализ экзистенциальных ситуаций угнетения обнаруживает, что их начало лежит в акте насилия - инициируемого теми, у кого власть. Это насилие, как процесс увековечивается от поколения к поколению угнетателями, которые становятся его наследниками и облекаются в его атмосферу. Эта атмосфера создает в угнетателе сильное сознание обладания - обладание миром и человеком. В стороне от прямого, конкретного материального обладания миром и человеком, сознание угнетателя не смогло б понять себя - не смогло б даже существовать. Фромм сказал об этом сознании, что без такого обладания "оно потеряло б контакт с миром". Сознание угнетателя стремится преобразовать все, что окружает его (сознание) в объект своего господства. Земля, собственность, производство, творения человека, сам человек, время - все сводится (уменьшается) до статуса объектов, находящихся в его распоряжении. В своем несдержанном желании обладать, угнетатели развивают убежденность, что для них возможно все преобразовать в объекты покупательной способности; следовательно, свою строго материалистическую концепцию существования. Деньги - мерило всего, и выгода - главная цель. Для угнетателей что является стоящим - это иметь больше - всегда больше - даже ценой того, что угнетенные имеют меньше или не имеют ничего. Для них быть означает иметь, и быть классом "имеющих". Как имеющие выгоду из ситуации угнетения, угнетатели не могут постичь что, если "обладание" есть условием "бытия", это является необходимым условием для всех людей. Вот почему их великодушие - фальшивое. Гуманность - есть "вещь", и они обладают нею как исключительным правом, как наследственной собственностью. Для сознания угнетателя гуманизация "других", людей проявляется не как стремление к полной гуманизации, а как ниспровержение. Угнетатели не понимают, что их монополия на "иметь больше" как привилегия, которая дегуманизирует других и их самих. Они не видят, что в эгоистическом стремлении "иметь" (обладания) как обладающий класс, они задыхаются в своих собственных обладаниях и больше не "есть"; они просто "имеют". Для них иметь больше является неотъемлемым правом, право, которое они приобрели через свои собственные "усилия", со своим "мужеством принимать на себя риск". Если другие не имеют больше, это потому, что они некомпетентны и ленивые, и хуже всего - это их несправедливая неблагодарность по отношению к " благородным (великодушным) жестам" господствующего класса. Именно потому, что они "неблагодарны" и "завистливы", угнетенные считаются потенциальными врагами, за которыми должно присматривать. Это не могло быть иначе. Если гуманизация угнетенных означает ниспровержение, тоже означает их свобода; следовательно необходим постоянный контроль. И чем больше угнетатели контролируют угнетенных, тем больше они изменяют их в неодушевленные "предметы". Эта тенденция сознания угнетателя "не одушевлять" все и каждого с кем оно сталкивается, в своем рвении (стремлении) обладать, бесспорно, соответствует садистским наклонностям. Удовольствие в полном господстве над другим человеком (или другим живым существом) является основой садистского побуждения. Другим способом формулировки той же самой мысли - это сказать, что цель садизма - превратить человека в вещь, нечто одушевленное в нечто неодушевленное, так как полный и абсолютный контроль живого теряет существенное качество жизни - свободу. (Eric Fromm, The Heart of Man (New York, 1966), p.32.

Садистская любовь - есть извращенная любовь - любовь смерти, а не жизни. Одной из характеристик сознания угнетателя и его некрофилического восприятия мира является садизм. Так как сознание угнетателя для того, чтобы господствовать, пытается сдерживать стремление к поиску, неугомонности, и созидательной силе (творчеству), которые характеризуют жизнь, оно убивает жизнь. Все более и более угнетатели используют науку и технологию как бесспорные властные инструменты для своей цели: сохранение угнетающего порядка посредством манипуляции и угнетения. Угнетенные, как объекты, как "вещь", не имеют целей, кроме тех, которые угнетатели предписывают им.

Данный предыдущий контекст подымает другой несомненно важный вопрос: тот факт, что определенные члены угнетающего класса присоединяются к угнетенным в их борьбе за освобождение, таким образом передвигаясь от одного полюса противоречия к другому. В этом их фундаментальная роль, которая была и является таковой на протяжении всей истории этой борьбы. Случается, однако, что хотя они перестают быть эксплуататорами или безразличными наблюдателями или просто наследниками эксплуатации и переходят на сторону эксплуатируемых, они почти всегда приносят с собой отметины своего происхождения: свои предрассудки и свои деформации, которые включают отсутствие доверия в способности человека думать, желать и знать. Соответственно, эти приверженцы народного дела постоянно рискуют попасть в тот тип великодушия, который также пагубный, как и таковой угнетателей. Великодушие угнетателей питается несправедливым порядком, который должен быть сохранен для того, чтобы оправдать это великодушие. Наши обращенцы, с другой стороны, искренне желают преобразовать несправедливый порядок; но из-за своего происхождения, они верят, что они должны быть исполнителями этого преобразования. Они говорят о людях, но не доверяют им; а доверие людям является совершенно необходимой предпосылкой для революционных изменений. Настоящий гуманист может быть опознан больше по его доверию людям, которые вовлекают его в их борьбу, чем тысячами действий в их пользу без такого доверия.

Те, кто подлинно вверили себя людям, должны постоянно перепроверять себя. Эта конверция (превращение) так радикальна, что не позволяет двусмысленного поведения. Чтобы подтвердить это обстоятельство и не считать себя собственником революционной мудрости - которая затем должна быть дана (или навязана) людям - означает сохранить старое. Человек, который провозглашает преданность делу освобождения и не способен войти в общение (духовно) с людьми, которых он продолжает считать абсолютно невежественными - серьезно обманывает сам себя. Обращенец, который приближается к людям, но чувствует тревогу при каждом шаге, который они предпринимают, по каждому сомнению, которое они выражают и по каждому предложению, которое они выражают, и пытается навязать свой ""статус"", остается приверженным (тоскующим) по своему происхождению.

Обращение к людям требует глубокого перерождения. Те, кто подвержен этому, должны взяться за новую форму существования; они не могут более оставаться тем, кем они были. Только через товарищество с угнетенными могут обращенные понять их характерный способ жизни и поведения, который в разные моменты отображают структуру господства. Одна из этих характеристик, ранее упомянутая экзистенциальная двойственность угнетенных, которые в одно и тоже время являются и сами собой, и угнетателями, чей образ они интернизовали (сделали внутренне присущим себе). Следовательно, пока они реально (конкретно) не "обнаружат" своих угнетателей и не перевернут свое собственное сознание, они почти всегда будут выражать фаталистическое отношение к своей ситуации.

Крестьянин начинает приобретать мужество, чтобы преодолеть свою зависимость, когда он осознает, что он зависим. До этого, он сопровождает хозяина и говорит "Что я могу сделать? Я только крестьянин ".

Когда поверхностно проанализирован, этот фатализм иногда толкуется как послушание, которое является чертой национального характера. Фатализм в виде послушания - есть продукт исторической и социологической ситуации, а не основной характеристикой человеческого поведения. Он почти всегда имеет отношение к силе (власти) судьбы, рока или фортуны - неизбежным силам - или к искаженному восприятию (видению) бога. Под влиянием волшебства и мифа, угнетенные (особенно крестьяне, которые наиболее погруженные по своей природе) видят свои страдания, продукт эксплуатации, как волю Бога - как будто Бог был создателем (творцом) этого "организованного беспорядка".

Погруженные в действительность, угнетенные не могут понять ясно "порядок", который служит интересам угнетателей, чей образ они интернизовали. Раздражаясь ограничениями этого порядка, они часто проявляют тип горизонтального насилия, обрушивая его на своих товарищей по малейшим (маловажным), пустячным причинам.

Колонизированный человек сначала проявит эту агрессивность, которая заложена в его костях, против своих собственных людей. Это период, когда негры бьют друг друга, и полиция, и магистрат не знают каким способом отвернуть поразительные волны насилия в Северной Африке.… В то время как поселенец, или полицейский имеет право день-деньской бить местных, оскорблять их, и заставлять их ползать, вы увидите местных, хватающихся за нож при малейшем враждебном или агрессивном взгляде, брошенном на него другим местным; что является последним средством местного защитить свою личность в отношении со своим братом. (Frantz Fanon, The Wretched of the Earth (New York,1968),p.52.

Возможно, что в этом поведении они еще раз проявляют свою двойственность. Так как угнетатель существует внутри угнетенных, поэтому когда они нападают на таких же угнетенных, они опосредованно нападают также на угнетателей.

С другой стороны, в определенный момент своего экзистенционального опята угнетенные чувствуют непреодолимое влечение к угнетателю и его способу (образу) жизни. Разделить этот образ жизни становится непреодолимым желанием (стремлением). В своем отчуждении, угнетенные хотят любой ценой походить на угнетателя, подражать ему, следовать ему. Это явление особенно распространено среди угнетенных среднего класса, которые стремятся быть равными "выдающимся" людям из высшего класса. Альберт Мемми (Albert Memmi) в своем анализе "колонизированной ментальности" говорит о презрении, которое он чувствовал по отношению к колонизаторам, смешанное с "пылким" влечением к нему (колонизатору).

Как мог колонизатор заботиться о своих работниках, периодически расстреливая толпу колонизованных? Как могли колонизованные отрицать себя так жестоко и все же выдвигая такие чрезмерные требования? Как мог он ненавидеть колонизаторов и все же восхищаться ими так страстно? (Несмотря на это я также чувствовал это восхищение). (The Colonizer and the Colonized (Boston, 1967),p.X)

Самоунижение - другая характеристика угнетенных, которая происходит от их интернализации мнения угнетателей. Они так часто слышат, что они ни к чему не пригодны, не знают ничего и неспособны ничего изучить - что они нездоровы, ленивы и непродуктивны - что в конце концов они становятся убежденными в своей собственной непригодности.

Крестьянин чувствует себя низшим (худшим) по отношению к хозяину, потому что хозяин кажется ему единственным, кто знает и умеет вести дела. (Слова крестьянина во время интервью с автором).

Они называют себя невежественными и говорят, что "профессор" - именно тот, кто имеет знания и кого им следует слушать. Критерии знания, навязанные им - условные. "Почему не вам - говорит крестьянин, участвующий в культурном кружке, - объяснить картины первым? Это займет меньше времени и не создаст нам головной боли".

Почти никогда они не осознают, что они также "знают" и узнали в своей связи с миром и с другими людьми. Данные обстоятельства, которые создали их двойственность, так естественны, что они не доверяют сами себе.

Нередко, крестьяне в образовательных проектах начинают обсуждать возникающую тему оживленно, затем внезапно останавливаются и говорят просветителю: " Извините нас, мы должны молчать и говорите вы. Вы тот, кто знает, мы ничего не знаем". Они часто настаивают, что нет разницы между ними и животными; когда они допускают разницу она - на пользу животных. " Они более свободны, чем мы".

Удивительно, однако, наблюдать, как самоунижение изменяется с первыми изменениями в ситуации угнетения. Я слышал как крестьянский лидер на одной из встреч сказал: " Они привыкли говорить, что мы непродуктивны, потому что мы ленивы и пьяницы. Все это ложь. Сейчас, когда нас уважают как людей, мы собираемся показать всем, что никогда не были пьяницами и ленивыми. Мы были эксплуатируемыми!".

До тех пор, пока продолжает сохраняться их двойственность, угнетенные неохотно сопротивляются, и полностью лишены уверенности в самих себе. У них рассеянная, магическая вера в неуязвимость и власть угнетателей. Магическая сила власти землевладельцев удерживает особенное правление в сельских регионах. Мой друг, социолог, рассказал о группе вооруженных крестьян в одной из сельских местностей Латинской Америки, которые недавно захватили поместье землевладельца. По тактическим причинам, они планировали держать этого землевладельца как заложника. Но ни один крестьянин не имел мужества охранять его; само его присутствие было ужасающим для них. Также возможно, что акт угнетения хозяина вызывал чувство вины. В действительности, хозяин был "внутри" них.

Угнетенные должны видеть примеры уязвимости угнетателя для того, чтобы противоположная убежденность могла начать возникать внутри них. До тех пор, пока этого не произойдет, они будут продолжать находиться в унынии, запуганными и побежденными. До тех пор, пока угнетенные остаются в неведении причин своего существования, они фаталистически "принимают" свою эксплуатацию. Более того, они склонны реагировать пассивно и в отчужденный способ, когда сталкиваются с необходимостью борьбы за свою свободу и самоутверждение. Постепенно, однако, они стремятся узнать формы бунтарских действий. Работая в направлении освобождения, никто не должен ни упускать из виду эту пассивность, ни пропустить момент пробуждения.

В пределах их неподлинного (неаутентичного) видения мира и себя, угнетенные чувствуют себя как "вещью", которой владеет угнетатель. Для последнего, быть значит иметь, почти всегда за счет того, кто не имеет ничего. Для угнетенных, в определенной точке своего экзистенциального опыта, быть означает не походить на угнетателя, а быть под ним, зависеть от него. Соответственно, угнетенные эмоционально зависимы.

Крестьянин - зависим. Он не может сказать, что он хочет. До того, как он обнаружит свою зависимость, он страдает. Он "выпускает пар" дома, где он кричит на своих детей, бьет их, и отчаивается. Он жалуется на свою жену и думает, что все ужасно. Он не "выпускает пара" при хозяине, потому что он думает, что хозяин - высшее существо. Крестьянин дает выход своему горю в пьянстве. (Интервью с крестьянином).

Эта полная эмоциональная зависимость может привести угнетенных к тому, что Фромм называет некрофилическим поведением: разрушение жизни - своей собственной или своих собратьев-угнетенных.

Только когда угнетенные разоблачают угнетателя и становятся вовлеченными в организованную борьбу за свое освобождение, тогда они начинают верить в себя. Это открытие не может быть чисто интеллектуальным, а должно вовлекать действие; и оно не может быть ограничено только активизмом, а должно включать серьезные размышления: только тогда это будет практикой.

Критический и освобождающий диалог, который предполагает действия, должен проводиться с угнетенными на любой стадии их борьбы за освобождение.*) *) не в открытую, конечно; это только вызвало бы ярость у угнетателей и привело бы к еще большим репрессиям (подавлению).

Содержание такого диалога может и должно меняться (варьировать) в соответствии с историческими условиями и уровнем, на котором угнетенные воспринимают действительность. Но заменить монолог, лозунги диалогом - означает попробовать освободить угнетенных при помощи того, что близко им - любовь к дому, семейной жизни. Попытка освободить угнетенных без их размышляющего участия в акте освобождения - означает обращаться с ними как с объектами, которые должны быть спасены с горящего здания; это приводит их в популистскую западню и преобразует их в массы, которыми можно манипулировать.

На всех этапах своего освобождения, угнетенные должны видеть себя людьми, вовлеченными в онтологическое и историческое призвание становиться более гуманными. Размышление и действие становятся крайне необходимыми (императивами), когда кто-либо не ошибочно пытается дихотомизировать содержание гуманности от ее исторических форм.

Настаивание на том, что угнетенные вовлекаются в размышление об их конкретной ситуации - не является призывом к "кресельной" революции. Напротив, размышление, истинное размышление - приводит к действию. С другой стороны, когда ситуация призывает к действию, это действие будет означать подлинную практику только если его последствия станут предметом критического размышления. В этом смысле, практика - является новым raison d`etre угнетенных; и революция, которая торжественно открывает исторический момент этого raison d`etre, не является жизнеспособной отдельно от их сопутствующего вовлечения сознания. Иначе, действие - есть чистый активизм.

Чтобы достичь этой практики, однако, необходимо доверять угнетенным и их способности рассуждать. Кто б ни был лишен этого доверия, окажется не в состоянии инициировать (или откажется) от диалога, размышления и общения, и впадет в использование лозунгов, монологов и инструкций. Поверхностные обращения к причине освобождения несут эту опасность.

Политическое действие на стороне угнетенных, должно быть педагогическим действием в подлинном смысле этого слова, и, поэтому, действие с угнетенными. Те, кто работает для освобождения, не должны использовать преимущества эмоциональной зависимости угнетенных - зависимости, которая является продуктом конкретной ситуации господства, которая окружает их и которая вызывает неподлинное видение мира. Использование их зависимости, чтобы создать еще большую зависимость - является тактикой любого угнетателя.

Освободительное действие должно признать эту зависимость как слабое место и должно попытаться через размышление и действие преобразовать его в независимость. Однако, даже руководство, у которого наилучшие намерения, не может дать независимость как дар. Освобождение угнетенных - есть освобождение человека, а не вещей. Соответственно, до тех пор, пока сам он не освободит себя своими собственными усилиями, он не сможет быть освобожден другими. Освобождение, человеческое явление, не может быть достигнуто полулюдьми. Любая попытка обращаться с человеком как получеловеком только дегуманизирует его. Когда человек уже дегуманизирован, благодаря угнетению, которое он претерпевает, процесс его освобождения не должен использовать методы дегуманизации.

Правильный метод революционного руководства для применения в задаче освобождении, поэтому, не "освободительная пропаганда". И не может руководство только "насаждать" в угнетенных веру в свободу, таким образом думая добиться их доверия. Правильный метод лежит в диалоге. Убеждение угнетенных, что они должны бороться за свое освобождение, является не подарком, подаренным революционным руководством, а является результатом их собственного сознания (conscientizacao).

Революционные лидеры должны осознать, что их собственное убеждение в необходимости борьбы (совершенно необходимое измерение революционной мудрости) не было дано им кем-либо еще - если оно является подлинным. Это убеждение не может быть упаковано и продано; оно достигается, скорее, посредством всеобщего размышления и действия. Только само вовлечение лидеров в действительность, внутри исторической ситуации, привело их к критике этой ситуации и желании изменить ее.

Также, угнетенные (которые не вверяют себя борьбе если они не убеждены, и которые, если они берут такое обязательство, удерживают совершенно необходимые условия для этой борьбы) должны достичь этого убеждения как Субъекты, а не как объекты (предметы). Они также должны критически вмешиваться в ситуацию, которая окружает их и отметину которой они носят; пропаганда не может достичь этого. Несмотря на то, что убежденность в необходимости борьбы (без которой борьба невозможна) совершенно необходима для революционного руководства (в действительности, это убеждение, которое образует то руководство), она также необходима для угнетенных. Это необходимо, если кто-то намерен осуществить преобразование скорее для угнетенных, чем с ними. Моя убежденность, что только последняя форма преобразования жизнеспособна.

Цель в представлении этих соображений - защитить выдающийся педагогический характер революции. Революционные лидеры каждой эпохи, которые утверждают, что угнетенные должны принять борьбу за свое освобождение - как очевидное - также безоговорочно признали педагогический аспект этой борьбы. Многие из этих лидеров, однако (возможно, благодаря естественному понятному предубеждению против педагогики), прекратили использовать "образовательные" методы, применяемые угнетателями. Они отрицают педагогическое действие в освободительном процессе, а используют пропаганду, чтобы убеждать.

Для угнетенных является важным понять, что когда они принимают борьбу за гуманизацию, они также принимают с этого момента всю ответственность за эту борьбу. Они должны осознать, что они ведут борьбу не просто за свободу от голода, но и за … свободу творить и создавать, удивляться и рисковать. Такая свобода требует, чтобы такая личность была активной и ответственной, а не рабом или хорошо откормленным зубцом в машине… Недостаточно, что люди не рабы; если социальные условия способствуют существованию автоматов, результатом будет не любовь к жизни, а любовь к смерти. (Fromm, op. cit., pp.52-53.)

Угнетенные, которые облачены в форму смертьутверждающий климат угнетения должны найти через свою борьбу способ жизнеутверждающей гуманизации, которая не лежит просто в имении больше поесть (хотя это вовлекает "иметь больше поесть" и не может не содержать этот аспект). Угнетенные были разрушены именно потому, что их ситуация низвела их до состояния вещей. Для того, чтобы обрести свою человечность они должны перестать быть вещами и бороться как люди. Это радикальное требование. Они не могут войти в борьбу как предметы, для того, чтобы позже стать людьми.

Борьба начинается с признания человеком, что он был разрушен. Пропаганда, управление, манипуляция - все оружие господства - не могут быть инструментами их регуманизации. Единственно революционный инструмент - гуманизационная педагогика, в которой революционное руководство устанавливает постоянные отношения диалога с угнетенными. В гуманизационной педагогике этот метод перестает быть инструментом, посредством которого учителя (в данном примере, революционное руководство) могут манипулировать учениками (в данном пример, угнетенные), потому, что он выражает сознание самих учеников.

Метод является в действительности внешней формой сознания, проявляющегося в действиях, которые берутся из фундаментального свойства сознания - его намеренности (интенциональности). Сущность сознания - быть с миром, и это поведение постоянное и неизбежное. Соответственно, от него, за пределами его, которое окружает его и которое оно постигает посредством своею способностью формирования и восприятия идей. Сознание является таким образом определением метода, в наиболее общем смысле этого слова. (Alvaro Vierira Pinto, from a work in preparation on the philosophy of science).

Революционное руководство должно соответственно практиковать ко-интенциональное (co-intentional) образование. Учителя и ученики (руководство и народ), стремящиеся к действительности, являются Субъектами не только в плане раскрытия этой действительности, и посредством этого познания ее критически, но и в плане воссоздания этого знания. Как только они приобретают это знание действительности через совместное размышление и действие, они обнаруживают себя постоянными воссоздателями ее. В этом смысле, присутствие угнетенных в борьбе по своему освобождению будет тем, что должно быть: не псевдо-участие, а преданное вовлечение.

Дата добавления: 2015-09-05