Глава восьмая 5 страница

— Могу я вас куда-нибудь подвезти? — спросил Марри, направляясь на стоянку автомобилей.

— Нет, мне хочется пройтись, — поспешила ответить я.

— Если вы любите ходить, вы непременно должны приехать в Рокпорт, — с улыбкой сказал Марри. — Места для прогулок у нас восхитительные. Я уверен, что вам там понравится. И мне доставит огромное удовольствие, если вы оба приедете!

— Это было бы чудесно! — с жаром сказала я.

— Начиная со следующего понедельника вы можете приехать в любое время, — ответил Марри. — Даже предупреждать не стоит.

Он сел в свою машину, а мы пошли пешком через парк.

— Думаю, Марри хотелось провести вечер с нами, — с некоторым упреком сказал Льюис.

— Возможно, — ответила я. — А мне — нет.

— Однако вы, похоже, нашли с ним общий язык? — заметил Льюис.

— Я нахожу его очень симпатичным, — ответила я. — Но мне надо кое-что сказать вам.

Льюис нахмурился:

— Должно быть, это не так уж важно!

— Напротив. — Я показала на плоский камень посреди лужайки: — Присядем. В траве бегали серые белки; вдали сияли огромные билдинги. Я начала бесстрастным тоном:

— Только что, когда вы пошли принимать душ, вы оставили на столе письма. — Я старалась поймать взгляд Льюиса. — Ваши издатели вовсе не требовали от вас, чтобы вы приехали в Нью-Йорк именно сейчас. Вы сами предложили им это. Почему вы сказали мне обратное?

— А-а! Вы читаете мои письма у меня за спиной! — рассердился Льюис.

— Почему бы и нет? Зато вы мне лжете.

— Я вам лгу, а вы роетесь в моих бумагах: мы квиты, — неприязненно сказал Льюис.

Внезапно силы оставили меня, я с изумлением смотрела на него; это был он, и это была я: как же мы дошли до такого?

— Льюис, я ничего больше не понимаю. Вы меня любите, я вас люблю. Что с нами происходит? — в растерянности спросила я.

— Решительно ничего, — отвечал Льюис.

— Не понимаю! — повторила я. — Объясните мне. Мы были так счастливы в Мехико. Почему вы решили поехать в Нью-Йорк? Вы прекрасно знали, что мы почти не сможем видеться.

— Все время индейцы, развалины, мне это начинало надоедать, — пожав плечами, сказал Льюис. — Мне захотелось переменить обстановку, не вижу в этом ничего трагического.

Это был не ответ, но я решила временно удовольствоваться им.

— Почему вы мне не сказали, что вам наскучила Мексика? К чему такие ухищрения? — спросила я.

— Вы не позволили бы мне приехать сюда, вы заставили бы меня остаться там, — ответил Льюис.

Я вздрогнула, как от пощечины: какая злость в его голосе!

— Вы думаете, что говорите?

— Да, — ответил Льюис.

— Но послушайте, Льюис, когда я хоть раз помешала вам сделать то, что вы хотели? Да, вы постоянно стремились доставить мне удовольствие, но и вам, похоже, это тоже доставляло удовольствие. У меня не было ощущения, что я вас тираню.

Я перебирала в уме наше прошлое: сплошная любовь, согласие и радость давать друг другу счастье. Какой ужас думать, что за любезностью Льюиса скрывалось недовольство.

— Вы до того упрямы, что даже не отдаете себе в этом отчета, — сказал Льюис. — Мысленно вы все улаживаете по своему усмотрению и уже не отступаетесь от этого, надо делать то, что вы хотите.

— Когда это случалось? Приведите примеры, — попросила я. Льюис заколебался.

— Мне хотелось провести этот месяц у Марри, а вы отказывались.

— Это нечестно, — перебила я его. — Когда такое случалось до Мехико?

— Я прекрасно знаю, что если бы я не поступил так, то мы остались бы в Мексике, — сказал Льюис. — Согласно вашим планам, мы должны были провести там еще месяц, и вы убедили бы меня, что так и следует поступить.

— Прежде всего, это были наши общие планы, — возразила я. И задумалась. — Полагаю, что я поспорила бы, но так как вам очень хотелось поехать в Нью-Йорк, я наверняка в конце концов уступила бы.

— Легко сказать, — молвил Льюис. Он остановил меня жестом: — Во всяком случае, понадобилась бы серьезная работа, чтобы убедить вас. Я пошел на маленькую ложь, чтобы выиграть время: это не так уж важно.

— Мне, напротив, это кажется важным, — сказала я. — Я думала, вы никогда мне не лжете.

Льюис улыбнулся, немного смутившись:

— Да, так оно и есть, это в первый раз. Но вы напрасно волнуетесь. Лгут друг другу или нет, какая разница, правду все равно никогда не говорят.

Я с недоумением смотрела на Льюиса. В голове у него, и верно, творится что-то странное! И на душе тяжело. Но почему все-таки?

— Я так не думаю, — покачала я головой. — Можно поговорить друг с другом. Можно узнать друг друга. Только надо сделать небольшое усилие.

— Я знаю, это ваша любимая идея, — сказал Льюис. — Но на деле — это и есть наихудшая ложь: утверждать, будто люди говорят друг другу правду.

Он встал.

— Хотя в данном случае я вам ее сказал, и мне нечего прибавить. Наверное, мы можем уйти отсюда.

— Пошли.

Мы молча пересекли парк. Это объяснение решительно ничего не объясняло. Единственная вещь была мне ясна: враждебность Льюиса. Но откуда она взялась? Он был слишком враждебно настроен, чтобы сказать мне это, расспросы ни к чему не приведут.

— Куда мы идем? — спросил Льюис.

— Куда хотите.

— Не знаю, что и предложить.

— Я тоже.

— А ведь у вас, похоже, были планы на этот вечер, — сказал Льюис.

— Ничего особенного, — отвечала я. — Я думала, мы пойдем в какой-нибудь маленький спокойный бар и побеседуем.

— Нельзя беседовать просто так, по заказу, — в сердцах сказал он.

— Можно послушать джаз в кафе «Сосайети», — предложила я.

— Вы еще не наслушались джаза за свою жизнь? Кровь бросилась мне в лицо.

— Хорошо, пошли спать, — сказала я.

— Мне не хочется спать, — невинным тоном ответил Льюис.

Он развлекался, подтрунивая надо мной, но не по-дружески... «Льюис решил нарочно испортить этот вечер; он нарочно все портит!» — с обидой подумала я и сухо сказала:

— Тогда пойдем в кафе «Сосайети», раз мне этого хочется, ведь вам не хочется ничего.

Мы взяли такси. Мне вспоминались слова Льюиса, сказанные им год назад, будто он ни с кем не ладил по своей вине. Значит, это правда! Он сохранял хорошие отношения с Тедди, Фелтоном, Марри, потому что редко их видел. Но долго выносить совместную жизнь он не в состоянии. Он безумно любил меня, но вот прошло время, и любовь уже кажется ему принуждением. Меня снова охватил гнев, что, пожалуй, служило утешением. «Он должен был предвидеть, что с ним случится, — думала я. — Ему не следовало позволять мне отдаваться этой истории целиком, душой и телом. И у него нет права вести себя так, как он ведет себя сейчас. Если я ему в тягость, пускай скажет. Я могу вернуться в Париж, я готова вернуться».

Оркестр играл отрывок из Дюка Эллингтона; мы заказали виски. Льюис взглянул на меня с некоторым беспокойством:

— Вы грустите?

— Нет, — ответила я, — не грущу. Я в гневе.

— В гневе? У вас удивительно спокойная манера гневаться.

— Не обманывайтесь.

— О чем вы думаете?

— Я думаю, что, если эта история тяготит вас, вам следует всего лишь сказать мне. Я завтра же могу улететь в Париж.

Льюис усмехнулся:

— То, что вы предлагаете, — дело серьезное.

— В кои-то веки мы выходим одни, и вам это, судя по всему, невыносимо, — сказала я. — Думаю, это ключ к вашему поведению: вам со мной скучно. Так не лучше ли мне уехать?

Льюис покачал головой.

— Мне с вами не скучно, — серьезным тоном ответил он.

Гнев отхлынул так же, как нахлынул на меня, и снова я чувствовала себя без сил.

— Тогда в чем дело? — спросила я. — Что-то есть, но что? Помолчав, Льюис произнес:

— Скажем так, время от времени вы меня слегка раздражаете.

— Я это прекрасно понимаю, — сказала я. — Но мне хотелось бы знать: почему?

— Вы мне объяснили, что любовь для вас — это не все, — заговорил он внезапно скороговоркой. — Ладно, но тогда почему вы требуете, чтобы для меня она была всем? Если я хочу поехать в Нью-Йорк, встретиться с друзьями, это вас сердит. Считаться следует только с вами, ничего другого существовать не должно, я обязан подчинить вам всю свою жизнь, тогда как вы не хотите пожертвовать ничем. Это несправедливо!

Я хранила молчание. В упреках его чувствовались злонамеренность и непоследовательность, однако вопрос заключался в другом. Впервые за вечер я заметила проблеск: в нем не было ничего обнадеживающего.

— Вы ошибаетесь, — прошептала я. — Я ничего не требую.

— Ну как же! Вы уезжаете и возвращаетесь, когда вам заблагорассудится. Но пока вы здесь, я обязан обеспечивать безоблачное счастье...

— Это вы несправедливы, — возразила я. У меня перехватило горло. Внезапно мне стало ясно: Льюис сердился на меня, потому что я отказалась остаться с ним навсегда. И пребывание в Нью-Йорке, и планы, придуманные с Марри, — все это было в отместку. — Вы сердитесь на меня! — сказала я. — Почему? Я ни в чем не виновата, вам это прекрасно известно.

— Я на вас не сержусь. Я только думаю, что не следует требовать больше того, что можешь дать сам.

— Вы сердитесь на меня! — твердила я, с отчаянием глядя на Льюиса. — А ведь когда мы говорили в Чичикастенанго, мы были согласны, вы меня понимали. Что произошло с тех пор?

— Ничего, — отвечал Льюис.

— В чем же дело? Вы сказали, что не любили бы меня так, если бы я была другой. Вы говорили, что мы будем счастливы...

Льюис пожал плечами:

— Я сказал то, что вы хотели от меня услышать.

И снова мне почудилось, будто я получила пощечину.

— Как же так? — пробормотала я.

— Я хотел сказать вам много всего другого, но вы заплакали от радости, и это заставило меня замолчать.

Да, я припоминала. Потрескивал огонь, и глаза мои наполнились слезами; это правда, что я поспешила заплакать от радости на плече у Льюиса, я навязала ему свою волю, это правда.

— Я так боялась! — призналась я. — Я так боялась потерять вашу любовь!

— Знаю. Вид у вас был затравленный. Это тоже помешало мне говорить, — сказал Льюис. И с обидой добавил: — Как вы были довольны, когда поняли, что я сделаю все по вашему желанию! Остальное вам было безразлично!

Я закусила губу; на этот раз плакать было нельзя, ни в коем случае. А между тем со мной случилось нечто ужасное. Пламя, ковры, стучавший в окно дождь, Льюис в своем белом халате: все эти воспоминания оказались обманом. Я снова видела себя плачущей на его плече: мы были вместе навек, а на деле я осталась одна. Он прав: мне следовало подумать о том, что творится у него в голове, вместо того чтобы довольствоваться исторгнутыми у него словами. Я вела себя трусливо, эгоистично и трусливо. И теперь жестоко наказана за это. Я собрала все свое мужество: уклоняться уже было нельзя, и спросила:

— Что бы вы тогда сказали, если бы я не плакала?

— Я сказал бы, что нельзя одинаково любить того, кто целиком принадлежит вам, и того, кто вам принадлежит не полностью.

Собравшись с силами, я попыталась защищаться:

— Вы сказали прямо противоположное: вы сказали, что, если бы я была другой, вы не любили бы меня так.

— Тут нет никакого противоречия, — возразил Льюис, пожав плечами. — Или же чувства могут быть противоречивыми.

Спорить бесполезно, логика тут ни при чем; наверняка чувства Льюиса сначала были смутными, и, чтобы выиграть время, он сказал мне успокаивающие слова, а рассердился, возможно, уже потом. Не это главное. Сегодня он не любил меня как раньше: смогу ли я смириться с этим? Отчаяние душило меня. Я продолжала говорить, чтобы помешать себе думать:

— Вы меня уже не любите, как прежде? Льюис заколебался.

— Мне кажется, что любовь не так важна, как мне представлялось раньше.

— Понимаю, — молвила я. — Раз я опять должна уехать, то здесь я или меня нет, разница невелика.

— Что-то вроде этого, — сказал Льюис. Он взглянул на меня, и внезапно голос его изменился. — А между тем я так вас ждал! — с волнением сказал он. — Весь год я не думал ни о чем другом. Как я желал вас!

— Да, — с грустью отозвалась я. — А теперь... Льюис обнял меня за плечи:

— Я и теперь все еще желаю вас.

— О! Только в определенном смысле... — ответила я.

— Не только. — Он сжал мою руку. — Я готов сейчас же жениться на вас.

Я опустила голову. Мне вспомнилась падающая звезда над озером. Он загадал желание, это желание не исполнилось; я ведь обещала себе никогда не обманывать его надежд и бесповоротно обманула его ожидания. Я одна во всем виновата. Никогда уже я не смогу на него сердиться — ни за что.

Мы больше ни о чем не говорили. Послушали немного джаз и вернулись в гостиницу. Я не могла заснуть. Все спрашивала себя с тревогой, удастся ли мне спасти нашу любовь; она могла еще восторжествовать над отсутствием, ожиданием, над всем, но при условии, что мы оба хотим этого; захочет ли Льюис? «Пока он колеблется, — успокаивала я себя. — Он стремится защитить себя от сожалений, страданий, от меланхолии, однако ему претит выбросить старый халат, и, стало быть, ему не так-то легко будет избавиться от нашего прошлого; он скорее великодушен, чем горделив, — говорила я еще, чтобы подбодрить себя, — он скорее ненасытен, чем осторожен, и хочет, чтобы в его жизни что-то случалось». Только я знала, какое значение придает он своей безопасности, своей независимости и как упорно стремится жить правильно и разумно. Любить через океан — такое может показаться неразумным. Да, именно это представлялось мне самым опасным у Льюиса: его помешательство на благоразумии, неожиданно бравшее над ним власть. Именно его я должна побороть. Следовало доказать Льюису, что он больше выиграет, чем проиграет в этой истории. За завтраком я завела разговор:

— Льюис! Я всю ночь думала о нас.

— Лучше бы вы спали.

Голос его звучал приветливо, и выглядел он спокойным; ему наверняка принесло облегчение то, что он высказал мне все, что лежало у него на сердце.

— Вчера вы говорили, что сердитесь на меня за то, что я требую больше, чем даю, — сказала я. — Да, я виновата, больше этого не повторится. Я приму то, что вы мне дадите, и никогда ничего не потребую.

Льюис хотел прервать меня, но я не останавливалась и продолжала говорить. Прежде всего, мы поедем к Марри, это дело решенное. И потом, я не хотела, чтобы он считал себя обязанным хранить верность, которую до сих пор навязывал себе: в мое отсутствие он должен чувствовать себя таким же свободным, как если бы меня не существовало. Если когда-нибудь ему случится по-настоящему полюбить другую женщину, тем хуже для меня, я возражать не стану. И если наша история не принесла ему всего, чего он хотел, то, по крайней мере, она ничего не лишит его.

— Так что не думайте больше, будто я расставила вам ловушку, — сказала я. — Не надо ничего портить только ради одного удовольствия портить!

Внимательно меня выслушав, Льюис покачал головой:

— Все не так просто!

— Знаю, — сказала я. — Если любишь, то уже несвободен. Однако совсем не одно и то же — любить кого-то, кто считает, что имеет на вас права, или того, кто не чувствует за собой никаких прав.

— О! Мне было бы совершенно безразлично, если бы женщина считала, будто имеет на меня права, которых я за ней не признаю, — отвечал Льюис. И добавил: — Не будем больше говорить об этом. Когда говоришь, то все только путаешь.

— Молчать — значит тоже все путать, — возразила я. И наклонилась к нему: — Есть одна вещь, о которой я хочу вас спросить: вы сожалеете, что встретили меня?

— Нет, — сказал он. — Будьте покойны. Никогда я об этом не пожалею. Его тон придал мне отваги:

— Льюис, мы ведь увидимся снова? Он улыбнулся:

— Вернее ничего нет на свете.

В душе моей возродилась надежда. Я знала, что моя речь не вполне его убедила; и в самом деле, разве не лицемерие говорить ему о свободе, требуя от него в то же время не прогонять меня из сердца. «Но довольно и того, — убеждала я себя, — чтобы он не упорствовал в своей досаде, и я докажу ему, что наша любовь может быть счастливой». Наверняка я уже затронула в нем чувствительную струну, либо его обиды улетучились, как только он их высказал, ибо после обеда он повел меня в Кони-Айленд и был так же весел и ласков, как в самые лучшие дни. Внезапно у него нашлось множество всяких вещей, о которых ему хотелось рассказать мне: о литературной жизни в Нью-Йорке, о людях, о книгах; он говорил не переставая, словно мы только что встретились с ним. И если бы он сказал «Я люблю вас», в ту ночь я могла бы подумать, что все осталось в точности как прежде.

— Вы действительно не имеете ничего против того, чтобы поехать к Марри? — не без сомнения спросил он меня в понедельник.

— Решительно ничего: мне это интересно.

— Тогда поедем сегодня вечером. Я с удивлением смотрела на него.

— Мне казалось, у вас здесь много дел? Льюис рассмеялся:

— Я их не сделаю.

На следующее утро с четой Марри мы пили кофе в просторной комнате с широкими окнами; дом стоял в стороне от деревни, на скалистом выступе, синева небес и шум моря проникали в окна. Льюис говорил, не умолкая ни на минуту, успевая в то же время поглощать поджаренные ломтики хлеба с маслом: при виде радостного выражения его лица можно было подумать, что наконец-то осуществилась самая заветная его мечта. Надо признать, что все было безупречно: место, время, breakfast {Завтрак (англ.)}, улыбка наших хозяев; однако чувствовала я себя неловко. Несмотря на всю свою любезность, Эллен внушала мне робость; ее неброская элегантность, прелесть ее домашней жизни, двое пышущих здоровьем ребятишек свидетельствовали о том, что она превосходная молодая мать семейства: женщины, которые так удачно сочетают все детали своего существования, всегда немного пугали меня. И вот теперь я попаду в плотное кольцо этой жизни, где мне нет места: я ощущала себя привязанной и в то же время плывущей куда-то в сторону.

Мальчику было восемь лет, его звали Дик: он сразу же проникся великой дружбой к Льюису и проводил нас по крутой тропинке к маленькой бухточке у подножия скал. Льюис все утро играл с ним в мяч — и в воде, и на песке. Я плавала, читала, мне не было скучно, но я по-прежнему спрашивала себя: «Что я здесь делаю?» После обеда Марри повез нас на машине вдоль берега; Эллен с нами не было. Вернувшись, мы с Льюисом долгое время провели за виски вдвоем в той самой просторной комнате; я вдруг осознала, что нам часто предстоит оставаться одним: Марри собирался целыми днями сидеть за пишущей машинкой, а у Эллен явно не было ни минуты для себя. Выпив глоток виски, я почувствовала себя хорошо.

— Какой красивый край! — сказала я. — И как Марри любезен! Я довольна.

— Да, здесь хорошо, — согласился Льюис.

По радио звучала старая мелодия, мы молча слушали ее какое-то время. Лед позвякивал у нас в стаканах, доносился смех ребятишек, к запаху моря примешивался приятный аромат сладких пирожков.

— Вот как следует жить! — сказал Льюис. — Свой собственный дом, жена, которую любят не слишком сильно и не слишком мало, дети.

— Вы думаете, что именно так Марри привязан к Эллен? Не слишком сильно и не слишком мало? — с любопытством спросила я.

— Это сразу видно, — ответил Льюис.

— А она? Как любит его она? Льюис улыбнулся:

— Думаю, слишком сильно и слишком мало, как все женщины.

«Он снова на меня сердится», — с грустью подумала я. И наверняка это из-за той мимолетной мечты о семейном счастье, которая осенила его сейчас.

— Вы думаете, что были бы счастливы таким образом? — спросила я.

— По крайней мере, я никогда не был бы несчастен.

— Необязательно. Есть люди, которые делаются несчастными, оттого что не чувствуют себя счастливыми: думаю, вы из их числа.

Льюис улыбнулся:

— Возможно. — Он задумался. — И все-таки я завидую Марри, что у него есть дети. Устаешь жить всегда один, для себя одного, в конце концов, все начинает казаться совершенно напрасным. Я любил бы детей.

— Ну что же, когда-нибудь вы женитесь и у вас будут дети, — сказала я. Льюис неуверенно посмотрел на меня.

— Это случится не завтра и не послезавтра, — сказал он. — Но позже, через несколько лет, почему бы и нет?

— Да, — улыбнулась я в ответ. — Почему бы и нет? Через несколько лет... Это все, чего я просила: несколько лет; для клятв в вечной любви я жила

слишком далеко и лет мне было слишком много; требовалось только, чтобы наша любовь просуществовала достаточно долго, чтобы тихо угаснуть, оставив в наших сердцах незапятнанные воспоминания и беспредельную дружбу.

Ужин был таким обильным, а Марри — таким сердечным, что я в конце концов освоилась. За кофе я находилась в приятном расположении духа, и тут пришли люди. В начале сезона отдыхающих в Рокпорте было еще мало, все они знали друг друга и жаждали увидеть новые лица; нам устроили торжественную встречу. Льюис быстро отошел от разговора, он помог Эллен готовить сандвичи и смешивать коктейли. Я старалась по мере сил отвечать на все вопросы, которыми меня осаждали. Марри завел разговор о взаимосвязи психоанализа и марксизма; на сей счет я знала больше других, и, так как они подталкивали меня, я много говорила. Когда мы оказались у себя в комнате, Льюис посмотрел на меня с любопытством.

— В конце концов я поверю, что в этой маленькой головке есть мозги, — сказал он.

— Неплохо было сымитировано, правда? — спросила я.

— Нет, у вас действительно есть мозги, — сказал Льюис. Он продолжал разглядывать меня, и в глазах его отражалось что-то вроде упрека: — Странно, никогда я не думал о вас как об умной женщине. Для меня вы совсем другое!

— С вами я чувствую себя совсем, совсем другой! — сказала я, бросившись в его объятия.

Как крепко он меня обнял! Ах, никаких вопросов больше не вставало! Он был рядом, и этого оказалось достаточно. Его ноги сплелись с моими, его дыхание, его запах, его сильные руки я ощущала на своем теле, он говорил «Анна!» прежним тоном, и, как прежде, его улыбка вместе с телом дарила мне его сердце.

Когда мы проснулись, небо и море сверкали. Мы взяли велосипеды супругов Марри и поехали в деревню; мы гуляли по мосту, долгое время смотрели на лодки, на рыбаков, на сети, на рыбу; я наслаждалась свежим запахом прилива, солнце ласкало меня, Льюис держал меня за руки, он смеялся.

— Прекрасное утро! — с воодушевлением сказала я.

— Бедная милая уроженка Галлии, — с нежностью отозвался Льюис. — Как мало ей нужно, чтобы вообразить себя в раю!

— Небо, море, человек, которого я люблю: это не так уж мало. Он сжал мою руку:

— Ладно! Вы не слишком требовательны.

— Я довольствуюсь тем, что имею, — ответила я.

— Вы правы, — сказал Льюис. — Нужно довольствоваться тем, что имеешь.

Небо стало еще голубее, солнце — еще жарче, и в душе у меня начался радостный перезвон. «Я выиграла!» — подумалось мне. Я была права, согласившись приехать сюда. Льюис чувствовал себя свободным, он понимал, что моя любовь ничего не лишает его. Во второй половине дня он снова какое-то время играл на пляже с Диком, и я восхищалась его терпением. Давно уже я не видела Льюиса таким спокойным. После ужина Марри отвез нас к друзьям, и на этот раз Льюис не пытался держаться в стороне: он усердствовал, не жалея сил. Определенно он никогда не перестанет удивлять меня; я не думала, что он может блистать в обществе: он блистал. О нашем путешествии Льюис рассказывал с такими удачными сокращениями и с такой счастливой изобретательностью, что его Гватемала казалась правдивее, чем настоящая; всем захотелось туда поехать. Когда он изобразил маленьких индейцев, семенящих под тяжестью своей ноши, женщины воскликнули:

— Вы были бы чудесным актером!

— Как хорошо он рассказывает! Льюис внезапно остановился.

— Как вы терпеливы! — с улыбкой сказал он. И добавил: — Я терпеть не могу рассказов о путешествии.

— О! Продолжайте, — попросила одна блондинка.

— Нет, я закончил свой номер, — ответил Льюис, направляясь к столу. Он выпил большой стакан манхэттена в окружении толпившихся вокруг

него красивых девушек с золотистыми от загара плечами и не очень красивых женщин с исполненным возвышенных чувств взглядом. Я не без досады обнаружила, что он нравится женщинам. Я-то считала, что меня исподволь прельстило в нем отсутствие привлекательности, а теперь выяснилось, что он привлекателен. Но в любом случае ни для кого другого он не был тем, чем был для меня. «Для меня одной он — единственный и неповторимый», — не без гордости подумала я.

Я тоже пила, танцевала, беседовала с каким-то гитаристом, которого только что выгнали с радио за передовые идеи, и еще с музыкантами, художниками, интеллектуалами, литераторами. Рокпорт летом — это своего рода приложение к Гринвич-виллидж^{117}, там полно артистов. Внезапно я заметила, что Льюис исчез.

— Куда делся Льюис? — обратилась я к Марри.

— Понятия не имею, — невозмутимо, как всегда, отвечал Марри.

У меня сжалось сердце: может, он пошел прогуляться в сад с одной из своих прекрасных поклонниц? В таком случае его не очень обрадует мое появление: тем хуже! Я заглянула в холл, на кухню и вышла из дома. Слышалась лишь терпеливая песнь кузнечиков. Сделав несколько шагов, я заметила огонек сигареты; он сидел на садовом стуле один.

— Что вы тут делаете? — спросила я.

— Отдыхаю. Я улыбнулась:

— Мне казалось, эти тетки съедят вас живьем.

— Знаете, что следовало бы сделать? — мстительным тоном сказал Льюис. — Посадить их на какое-нибудь судно и выбросить всех в море, а взамен привезти из Чичикастенанго побольше индеаночек, благоразумно сидящих на полу у ног своих мужей: как они были молчаливы; и лица у них были такие неподвижные.

— Я помню.

— У них все те же красивые лица и черные косы, а мы никогда их больше не увидим, — сказал Льюис. И вздохнул: — Как все это далеко!

В голосе его звучала такая же точно печаль, как в джунглях Чичен-Ицы, когда он говорил мне о доме в Чикаго. «Если я стану воспоминанием в его сердце, он будет думать обо мне с такою же нежностью», — подумалось мне. Но я не хотела становиться воспоминанием.

— Быть может, когда-нибудь мы вернемся и снова увидим индеаночек.

— Уверен, что нет, — сказал Льюис, вставая. — Пойдем прогуляемся. Ночь так хорошо пахнет.

— Надо вернуться к тем людям, Льюис. Они заметят наше отсутствие.

— И что? Мне нечего им сказать, точно так же, как им мне.

— Но это друзья Марри: не слишком любезно исчезнуть вот так. Льюис вздохнул:

— Как бы мне хотелось иметь супругу индеаночку, которая беспрекословно следовала бы за мной всюду, куда я захочу!

Мы вернулись в дом. Льюис утратил всю свою веселость. Он много пил и отвечал лишь каким-то ворчанием на вопросы, которые ему задавали. Сев рядом со мной, он с неодобрительным видом прислушивался к разговору. Я сказала Марри, что во Франции многие писатели задаются вопросом, имеет ли смысл сегодня писать. Все с жаром принялись обсуждать это. Лицо Льюиса становилось все более мрачным. Он питал отвращение к теориям, системам, обобщениям. Я знала почему: для него идеи — это не набор слов, а что-то живое; те, что он принимает, шевелятся у него внутри и все сдвигают, ему приходится проделывать тяжелую работу, чтобы навести порядок у себя в голове, и это немного пугает его; и в этой области он тоже стремится к надежности и безопасности, ему претит чувствовать себя потерянным; он часто замыкается. И сейчас явно отгораживался от всех. Но в какой-то момент не выдержал:

— Почему пишут? Для кого пишут? Если начать спрашивать себя об этом, то ничего уже не напишешь! Пишешь, и все тут, и люди тебя читают. Пишут для тех людей, которые тебя читают. Такими вопросами задаются писатели, которых никто не читает!

Это вызвало неловкость. Тем более что там действительно присутствовало немало писателей, которых никто не читал и не прочтет. К счастью, Марри все сгладил. Льюис опять замкнулся в своей скорлупе. Через четверть часа мы распрощались.

Весь следующий день Льюис хмурился; когда Дик, размахивая револьвером, с криком явился на пляж, он смотрел на него недобрым взглядом; со злобой в душе Льюис преподал ему урок бокса и повел плавать. Вечером, пока я беседовала с Эллен и Марри, он погрузился в чтение газет. Я знала, что Марри не станет обижаться на такую малость, но беспокоилась из-за Эллен. «Вчера он слишком много выпил, завтра настроение его улучшится», — с надеждой говорила я себе, засыпая.

Я ошибалась. На следующее утро Льюис ни разу мне не улыбнулся. Эллен была растрогана, потому что он отобрал у нее пылесос и пропылесосил весь дом от погреба до чердака: однако этот хозяйственный раж внушал подозрение. Льюис старался отвлечься: от чего он бежал? За обедом он был довольно любезен, но, очутившись наедине со мной на пляже, тотчас сказал резким тоном:

— Если этот мерзкий молокосос снова будет приставать ко мне, я сверну ему шею.

— Вы сами виноваты! — сердито ответила я. — В первый день вам не следовало быть с ним таким любезным.

— В первый день я всегда поддаюсь, — ответил Льюис злым голосом.

— Да, но существуют и другие люди, — с живостью возразила я. — Вам надо помнить об этом.

Сверху посыпались камушки, по тропинке спускался Дик; на нем были штаны в черную и белую клетку, белоснежная рубашка и ковбойский пояс; он подбежал к Льюису:

— Почему ты пошел сюда? Я ждал тебя наверху. Вчера ты сказал, что после обеда мы поедем кататься на велосипеде.

— Мне не хотелось никуда ехать, — ответил Льюис. Дик с упреком посмотрел на него:

Дата добавления: 2015-09-01