Глава восьмая 2 страница

— Парадокс в том, что Анри гораздо меньше вас стремился играть политическую роль, — заметила я.

— Возможно, он понял, что под вопросом и другие вещи.

— Какие же? Робер заколебался.

— Хочешь знать, что я на самом деле думаю?

— Разумеется.

— Для интеллектуала не остается больше никакой роли.

— Почему? Он ведь может писать, разве нет?

— О! Можно развлекаться, нанизывая слова, как нанизывают жемчужины, но по сути ничего не говорить. Хотя даже это опасно.

— Позвольте, — возразила я, — но в своей книге вы защищаете литературу.

— Надеюсь, то, что я там пишу, когда-нибудь станет правдой, — сказал Робер. — А пока, думается, самое лучшее, что нам остается делать, это заставить забыть о себе.

— Неужели вы действительно перестанете писать? — спросила я.

— Да. После того, как закончу это эссе, писать я больше не буду.

— Но почему?

— А почему я пишу? — сказал в ответ Робер. — Потому что не хлебом единым жив человек и потому что я верю в необходимость чего-то еще. Я пишу, чтобы спасти все то, чем пренебрегает действие: правду момента, правду личного и непосредственного. До сих пор я думал, что эта работа способствует делу революции. Но нет: она ему мешает. В настоящее время любую литературу, которая стремится дать людям что-то иное, кроме хлеба, эксплуатируют, дабы доказать, что они прекрасно могут обойтись без хлеба.

— Вы всегда умели избегать такого несоответствия, — возразила я.

— Но все изменилось, — ответил Робер. — Видишь ли, — продолжал он, — сегодня революция в руках коммунистов, и никого другого; ценностям, которые мы защищали, нет теперь больше места; возможно, к ним снова когда-нибудь вернутся: будем надеяться; но если мы станем упорствовать, продолжая поддерживать эти ценности, то в данный момент тем самым окажем услугу контрреволюции.

— Нет, не хочу этому верить, — сказала я. — Стремление к истине, уважение личности — в этом нет ничего вредоносного.

— Если я отказался говорить о трудовых лагерях, то потому, что истина показалась мне вредоносной, — ответил Робер.

— Это был частный случай.

— Частный случай, похожий на сотни других. Нет, — продолжал он, — правду говорят или не говорят совсем. Если нет решимости говорить ее всегда, то не стоит и впутываться в это дело: самое лучшее — молчать.

Я смотрела на Робера.

— Знаете, что я думаю? Вы продолжаете считать, что следовало хранить молчание о русских лагерях, но это вам дорого обошлось. А принесенные жертвы мы не любим — вы в этом отношении похожи на меня: у нас появляются угрызения совести. И чтобы наказать себя, вы отказываетесь писать.

Робер улыбнулся:

— Скажем лучше, что, жертвуя определенными вещами — а именно тем, что ты назвала моим долгом интеллектуала, — я осознал их бессмысленность. Помнишь Рождество сорок четвертого? — добавил он. — Мы говорили, что наступит, быть может, момент, когда литература утратит свои права. Так вот, мы к этому пришли! В читателях недостатка нет. Но книги, которые я мог бы им предложить, были бы или вредны, или ничтожны.

— Тут что-то не так, — нерешительно сказала я.

— Что именно?

— Если бы старые ценности казались вам бессмысленными, вы присоединились бы к коммунистам.

Робер покачал головой.

— Ты права, тут что-то не так. И я скажу тебе что: я слишком стар.

— При чем здесь ваш возраст?

— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что многие вещи, за которые я держался, теперь не в ходу; я вынужден желать будущего, весьма отличного от того, какое воображал; только сам я не могу уже измениться и потому не вижу для себя места в этом будущем.

— Иначе говоря, вы желаете победы коммунизма, сознавая, что не сможете жить в коммунистическом мире?

— Примерно так оно и есть. Мы еще поговорим, — добавил он. — Я собираюсь об этом написать: таков будет вывод моей книги.

— А когда книга будет закончена, что вы станете делать? — спросила я.

— То же, что все. Существуют два с половиной миллиарда людей, которые не пишут.

Я решила не слишком расстраиваться. Роберу надо было пережить поражение СРЛ, у него наступил переломный момент, он его преодолеет. Но, признаюсь, мне не нравилась такая идея: поступать как все. Есть, чтобы жить, жить, чтобы есть, — то был кошмар моего отрочества. Если придется возвращаться к этому, лучше уж сразу открыть газ. Только, думается, и другие тоже так считают: откроем сразу газ, но не открывают.

В последующие дни я чувствовала себя подавленной и не хотела никого видеть. Я очень удивилась, когда однажды утром рассыльный вручил мне огромный букет красных роз. К прозрачной обертке было приколото маленькое письмо от Поль:

«Lux! {Свет, жизнь, спасение (лат.)} Недоразумение развеялось! Я счастлива и посылаю тебе розы. До вечера, у меня». Я сказала Роберу.

— Дела неважные.

— Никакого недоразумения?

— Никакого.

Он повторил мне то, что говорил уже несколько раз:

— Тебе надо бы отвести ее к Мардрю.

— Нелегко будет уговорить ее.

Я не была ее врачом и уже не была подругой, когда поднималась к ней по лестнице с ложью на кончике языка и профессиональным взглядом, затаившимся в глубине моих глаз. Улыбка, которую я изобразила, постучав в ее дверь, казалась мне предательством, и я еще больше смутилась, когда при встрече Поль поцеловала меня, что было не в наших привычках. Она надела одно из своих длинных платьев без возраста, приколола красную розу к распущенным волосам, другую — на сердце; в квартире было полно цветов.

— Как мило, что ты пришла! — сказала Поль. — Ты всегда так любезна. По правде говоря, я этого не заслуживаю: я отвратительно вела себя с тобой. Я совсем растерялась, — добавила она извиняющимся тоном.

— Это я должна благодарить тебя: ты прислала мне роскошные розы.

— Ах! Это великий день! — сказала Поль. — Мне хотелось, чтобы и ты участвовала в празднике. — Она со счастливым видом улыбнулась мне. — Я жду Анри с минуты на минуту: все начинается снова.

Начинается? Я в этом сильно сомневалась; скорее я предполагала, что Анри решился на этот визит из милосердия. Но в любом случае я не хотела с ним встречаться и шагнула к двери.

— Я тебе говорила, что мы поссорились с Анри. Он рассердится, застав меня здесь. Я приду завтра.

— Прошу тебя! — взмолилась Поль.

В ее глазах было столько страха, что я бросила на диван свою сумочку с перчатками. Тем хуже, я останусь. Широким, летящим шагом Поль направилась в кухню и принесла поднос с двумя бокалами и бутылкой шампанского.

— Выпьем за будущее.

Пробка выскочила, и наши бокалы со звоном ударились друг о друга.

— Что случилось? — спросила я.

— Должно быть, я и правда глупа, — весело сказала Поль. — Все доказательства у меня в руках с давних пор. И только минувшей ночью головоломка нашла разгадку. Я не спала, но закрыла глаза и вдруг увидела так же отчетливо, как на почтовой открытке, большой бассейн замка Бельзонс. На рассвете я отправила Анри письмо по пневматической почте.

Я с тревогой смотрела на нее; да, я хорошо сделала, что осталась: все не только не улаживалось, а, напротив, шло из рук вон плохо.

— Ты не понимаешь? Это до ужаса глупо! — сказала Поль. — Анри ревнует. — Она рассмеялась по-настоящему весело. — Это кажется невероятным, да?

— Пожалуй.

— Так вот, это правда. Ему доставляет удовольствие садистски мучить меня, и теперь я знаю почему. — Она поправила в волосах красную розу. — Когда он внезапно заявил мне, что мы не должны больше спать вместе, я подумала, что это из-за моральной деликатности; я полностью ошибалась: на самом деле он вообразил себе, будто я охладела, и его самолюбие это страшно задело; я недостаточно настойчиво протестовала, что еще больше рассердило его. Потом я начала всюду бывать, одеваться, его это раздосадовало. Я весело простилась с ним, слишком весело, на его взгляд. А очутившись в Бургундии, я совершала чудовищные ошибки, одну за другой. Клянусь тебе, я делала это не нарочно.

В эту минуту в дверь тихонько постучали. Поль посмотрела на меня с таким видом, что я встала, чтобы открыть. Это была женщина, державшая в руках корзинку.

— Прошу прощения, извините, — сказала она, — я не нашла консьержку. Мне надо кастрировать кота.

— Лечебница на первом этаже, — сказала я, — вход слева.

Я закрыла дверь, смех застрял у меня в горле, когда я встретила потерянный взгляд Поль.

— Что это значит? — спросила она.

— Что консьержки нет на месте, — весело отвечала я, — такое с ней часто бывает.

— Но почему постучали сюда?

— Случайно: надо же было куда-то стучать.

— Случайно? — повторила Поль.

Я с ободряющим видом улыбнулась:

— Ты рассказывала мне о своих каникулах. Что же такого ты сделала, чтобы обидеть Анри?

— Ах да! — В голосе ее не осталось и следа оживления. — Так вот, я послала ему первую открытку. Рассказывала о своих занятиях и написала злосчастную фразу: «Я совершаю длительные прогулки по здешним местам, которые, говорят, похожи на меня». Разумеется, он тут же подумал, что у меня любовник.

— Я не понимаю...

— Говорят, — нетерпеливо сказала она. — Говорят — это подозрительно. Кто сравнивает обычно женщину с пейзажем, кто, как не ее любовник. Мало того, я послала ему в Венецию еще одну открытку с изображением парка Бельзонс с бассейном посредине.

— И что?

— Ты сама мне говорила, что фонтаны, водоемы, бассейны — это психоаналитический символ. Анри понял, что я бросаю ему в лицо: у меня любовник! Он должен был знать, что туда приезжал Луи Воланж: ты не заметила за ужином после генеральной репетиции, как он испепелял меня взглядом, когда я разговаривала с Воланжем? Это ясно, как дважды два четыре. Отсюда все и пошло.

— Ты написала ему об этом в своем письме?

— Да. Теперь ему все известно.

— Он тебе ответил?

— Зачем? Он придет, он прекрасно знает, что я его жду.

Я хранила молчание. В глубине души Поль знала, что Анри не придет: вот почему она умоляла меня остаться; в какой-то момент ей придется признаться, что он не пришел, и тогда она рухнет. Единственная моя надежда была на то, что Анри понял: она сходит с ума^{114}, и зайдет навестить ее из жалости. А пока я не находила, что сказать; Поль так пристально смотрела на дверь, что мне стало не по себе; запах роз казался мне похоронным.

— Ты по-прежнему работаешь? — спросила я.

— Да.

— Ты обещала мне что-нибудь показать, — сказала я, словно в озарении. — А потом так ничего и не показала.

— Тебе действительно это интересно?

— Разумеется.

Поль подошла к письменному столу, достала пачку голубых листков, исписанных круглым почерком, и положила их мне на колени; она всегда делала орфографические ошибки, но никогда в таком большом количестве; я пробежала один листок, это помогало мне сохранять самообладание, но Поль упорно смотрела на дверь.

— Я плохо разбираю твой почерк, — сказала я. — Тебя не затруднит прочитать вслух?

— Как хочешь, — ответила Поль.

Я закурила сигарету. Пока она читала, я, по крайней мере, слышала ее голос. Многого я не ожидала и все-таки была удивлена: это было удручающе. Посреди какой-то фразы внизу раздался звонок. Поль поднялась. «Вот видишь!» — торжествующим тоном сказала она и нажала на кнопку, с помощью которой открывалась дверь. Она осталась стоять с выражением восторга на лице.

— Письмо.

— Спасибо.

Мужчина закрыл дверь, и она протянула мне голубой листок:

— Разверни. Прочитай его мне.

Она села на диван; ее щеки и губы стали фиолетовыми.

«Поль. Не было никакого недоразумения. Мы станем друзьями, когда ты согласишься с тем, что наша любовь умерла. А пока не пиши мне больше. До лучших времен».

Поль рухнула во весь свой рост с такой силой, что на камине облетели лепестки с розы.

— Я не понимаю, — стонала она. — Я больше ничего не понимаю.

Она рыдала, спрятав лицо в подушки, а я бросала слова, лишенные всякого смысла, лишь бы слышать звук своего голоса: «Ты вылечишься, надо вылечиться. Любовь — это далеко не все...», прекрасно сознавая, что на ее месте я ни за что не захотела бы вылечиться и похоронить мою любовь собственными руками.

Я только что вернулась из Сен-Мартен, где провела уик-энд, когда пришло ее письмо по пневматической почте: «Ужин состоится завтра в восемь часов». Я сняла телефонную трубку. Голос Поль показался мне ледяным.

— Ах, это ты? В чем дело?

— Я только хотела сказать тебе, что насчет завтрашнего вечера мы договорились.

— Разумеется, договорились, — ответила она и повесила трубку.

Я готовилась к тяжелому вечеру, и тем не менее, когда Поль открыла мне дверь, поразилась; никогда я не видела ее лица без макияжа; на ней была старая юбка, старый серый свитер, волосы она зачесала назад некрасивым шиньоном; на раздвинутом от одной стены комнаты до другой столе стояли двенадцать тарелок и столько же рюмок. Протянув мне руку, она криво усмехнулась:

— Ты явилась принести мне соболезнования или поздравления?

— По какому поводу?

— По поводу моего разрыва с любовником.

Я ничего не ответила, и она спросила, показав через мое плечо на пустой коридор:

— Где они?

— Кто?

— Остальные?

— Какие остальные?

— Ах! Я думала, вас гораздо больше, — сказала она неуверенно, закрывая дверь. Бросив взгляд на стол, Поль спросила: — Что ты будешь есть?

— Это не имеет значения. То, что у тебя найдется.

— Но у меня ничего нет, — отвечала она, — разве что лапша?

— Не важно, я вообще не голодна, — поспешила сказать я.

— Я могу угостить тебя лапшой, никого не разоряя, — с явным намеком произнесла она.

— Нет, правда; мне часто случается не ужинать.

Я села, не в силах оторвать взгляд от банкетного стола. Поль тоже села и стала молча смотреть на меня. Мне уже доводилось видеть в ее глазах упрек, подозрение, нетерпение, но сегодня нельзя было ошибиться: то была ненависть — мрачная, холодная, жестокая. Сделав над собой усилие, я заговорила:

— Кого ты ждала?

— Я ждала вас всех! — Она пожала плечами: — Должно быть, я забыла послать приглашения.

— Всех: кого именно? — спросила я.

— Ты прекрасно знаешь, — отвечала она. — Тебя, Анри, Воланжа, Клоди, Люси, Робера, Надин: всех заговорщиков.

— Заговорщиков?

— Не строй из себя святую невинность, — сурово произнесла она. — Вы все сговорились. И сегодня вечером я хотела задать вам только один вопрос: с какой целью вы действовали? Если ради моего блага, то я поблагодарю вас и уеду в Африку лечить прокаженных. Если же нет, то мне остается лишь отомстить за себя. — Она пристально смотрела на меня: — Прежде всего я должна отомстить тем, кто был мне дороже всего. Поэтому действовать следует только наверняка. — В голосе ее звучала такая зловещая страсть, что я украдкой кинула взгляд на сумочку, которую она поставила себе на колени, нервно перебирая застежку-молнию. Внезапно все показалось возможным. Эта красная комната — какая прекрасная декорация для убийства! Я решилась на ответный удар:

— Послушай, Поль, в последнее время ты выглядишь страшно усталой. Ты даешь ужин и забываешь пригласить гостей, ты забываешь приготовить еду. А теперь у тебя начинается мания преследования. Ты должна немедленно пойти к врачу. Я устрою тебе встречу с Мардрю.

На мгновение она, казалось, растерялась.

— У меня головные боли, — призналась она, — но это не главное. Сначала мне надо все выяснить. — Она задумалась. — Я знаю, что склонна ошибочно толковать события. Но факт остается фактом.

— О каких фактах идет речь?

— Почему Клоди отправила последнее письмо с Обезьяньей улицы? Почему в соседнем доме обезьяна строила мне гримасы? Почему, когда я сказала, что не сумею держать салон моды, ты ответила: «Напротив!» Вы обвиняете меня в том, что, пытаясь писать, я обезьянничаю, подражая Анри, обезьянничаю, подражая Клоди с ее туалетами и светской жизнью. Вы упрекаете меня за то, что я принимаю деньги Анри и пренебрегаю бедными. Вы объединились, чтобы убедить меня в моей низости. — Она снова обратила на меня угрожающий взгляд. — Зачем все это: чтобы спасти или погубить меня?

— То, что ты называешь фактами, на деле всего лишь ничего не значащая случайность, — сказала я.

— Ну да, как случайная встреча облаков! Не отрицай, — нетерпеливо добавила Поль. — Ответь мне откровенно, иначе нам никогда не разобраться.

— Никто никогда не думал губить тебя, — сказала я. — Послушай, почему вдруг я стану желать тебе зла? Мы ведь друзья.

— Так и я говорила себе раньше, — ответила Поль. — Стоило мне вас увидеть, и я переставала верить своим подозрениям; это было как наваждение. — Она вдруг поднялась, и тон ее изменился. — Я плохо принимаю тебя, — сказала она. — У меня наверняка есть где-то остатки портвейна. — Она пошла за портвейном и наполнила две рюмки, изобразив улыбку: — Как дела у Надин?

— Неважно. После разрыва с Ламбером она несколько подавленна.

— С кем она спит?

— Думаю, сейчас у нее никого нет.

— У Надин? Согласись, что это странно, — сказала Поль.

— Не так уж странно.

— Она часто встречается с Анри?

— Я же говорила тебе, что мы поссорились, — ответила я.

— Ах, я и забыла об этом! — рассмеялась Поль. Но вдруг перестала смеяться: — Не думай, меня не обманешь.

— Ты же сама читала в «Эспуар» письма Анри и Робера.

— Да, я читала их в номере «Эспуар», который держала в руках. Я с удивлением взглянула на нее.

— Ты хочешь сказать, что этот номер сфабриковали нарочно?

— Разумеется! — молвила Поль, пожав плечами. — Для Анри это детская игра. Я молчала; спорить не имело смысла. Она же твердила свое:

— Значит, по-твоему, Надин не встречается больше с Анри?

— Нет.

— Она ведь никогда его не любила?

— Никогда.

— А почему она поехала с ним в Португалию?

— Ты прекрасно знаешь: ее увлекал роман с ним, а главное, ей хотелось попутешествовать.

Мне казалось, я нахожусь на допросе в полиции; с минуты на минуту на меня могли наброситься и избить.

— И ты позволила ей уехать просто так, — не унималась Поль.

— После смерти Диего я всегда предоставляла ей свободу.

— Ты странная женщина, — заметила Поль. — Мы много говорим обо мне и слишком мало о тебе. — Она снова наполнила мою рюмку. — Допей же этот портвейн.

— Спасибо.

Я не понимала, куда она клонит, но чувствовала себя все более неловко. Что она все-таки имела против меня?

— Ведь ты давно уже не спишь с Робером, не так ли? — спросила она.

— Очень давно.

— И у тебя никогда не было любовников?

— У меня случались... незначительные истории.

— Незначительные истории, — медленно повторила Поль. — А сейчас ты тоже переживаешь какую-нибудь незначительную историю?

Не знаю почему, но я почувствовала себя обязанной ответить, словно надеялась, что правда сумеет обезоружить ее безумие.

— В Америке у меня произошла одна очень важная встреча, — отвечала я. — И начался роман с американским писателем, его зовут Льюис Броган...

Я готова была все рассказать ей, но она остановила меня:

— О! Америка — это так далеко. Я имею в виду Францию.

— Я люблю этого американца, — сказала я. — В мае я поеду к нему. Ни о каких других романах речи быть не может.

— А что говорит об этом Анри? — спросила Поль.

— Анри-то тут при чем? Поль встала со словами:

— Довольно! Прекратим эту игру. Тебе прекрасно известно, что я знаю о том, что ты спишь с Анри. Единственно, чего я хочу, это чтобы ты сказала мне, когда все началось.

— Послушай, — возразила я, — с Анри спала Надин. Надин, а не я.

— Ты бросила его в объятия Надин, чтобы удержать. Я давно это поняла, — сказала Поль. — Ты очень предусмотрительна, но все-таки допустила ошибки.

Взяв свою сумочку, Поль продолжала играть молнией, и я не могла уже оторвать глаз от ее рук. Я тоже встала.

— Если ты так думаешь, — сказала я, — то мне лучше уйти.

— Я угадала правду той ночью в мае сорок пятого, когда вы уверяли, будто потерялись в толпе, — сказала Поль. — Но потом я решила, что это бред: какой идиоткой я была!

— Это действительно был бред, — заметила я. —Ты и сейчас бредишь. Поль прислонилась к двери.

— Давай кончать, — сказала она. — Вы устроили эту комедию, чтобы избавиться от меня или в моих интересах?

— Иди к врачу, — отвечала я, — к Мардрю или к любому другому. Но обязательно пойди и признайся ему во всем: он тебе скажет, что это самый настоящий бред.

— Ты отказываешься помочь мне? — спросила Поль. — О! Я этого ожидала. Не важно. В конце концов, я разберусь во всем и без твоей помощи.

— Я не в силах помочь тебе, ты не хочешь мне верить.

С минуту, показавшуюся мне вечностью, она пристально смотрела мне в глаза.

— Ты хочешь уйти? Они ждут тебя?

— Никто меня не ждет. Но оставаться бесполезно. Она отошла от двери.

— Уходи. И можешь все повторить им: мне нечего скрывать.

— Поверь мне, Поль, — сказала я, протягивая ей руку, — ты больна, тебе надо лечиться.

Она тоже протянула мне руку.

— Спасибо, что пришла. До встречи.

— До встречи, — ответила я.

На следующий день, когда после обеда мы пили кофе, к нам позвонили. То была Клоди.

— Прошу извинить меня: очень невежливо являться вот так, неожиданно. — Голос у нее был взволнованный и исполнен значения. — Я пришла к вам по поводу Поль; мне кажется, с ней что-то неладно.

— В чем дело?

— Поль должна была обедать у меня; в половине второго она не пришла; я позвонила, но в ответ она громко рассмеялась; я сказала, что мы собираемся садиться за стол, а она закричала: «Садитесь за стол! Пожалуйста, садитесь!», продолжая истерично смеяться.

Огромные глаза Клоди блестели от боязливой радости. Я встала.

— Надо зайти к ней.

— Я так и подумала, но только не решилась пойти одна, — сказала Клоди.

— Пойдем вместе! — предложила я.

Через две минуты машина Клоди доставила нас к дому Поль. Сегодня привычная вывеска «МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ» казалась мне исполненной зловещего смысла. Я позвонила. Дверь не открылась. Я снова нажала на звонок и долго не отпускала; послышались гулкие шаги по каменной плитке, и появилась Поль; на волосы ее была наброшена фиолетовая шаль; она засмеялась:

— Вас только двое? — Она держала дверь полуоткрытой и глядела на нас злыми глазами. — Вы мне больше не нужны, спасибо.

Она резко захлопнула дверь, и я услыхала, как, удаляясь, она очень громко кричала: «Что за комедия!»

Мы так и остались стоять на тротуаре.

— Я думаю, надо предупредить семью, — сказала Клоди; глаза ее уже не блестели. — В таких случаях это лучшее, что можно сделать.

— Да, у нее есть сестра. — Я колебалась. — Попробую все-таки поговорить с ней.

На этот раз я нажала на первую кнопку, и дверь открылась автоматически; у лестницы меня остановила консьержка; это была маленькая, тщедушная и очень скромная женщина, которая с давних пор вела хозяйство у Поль.

— Вы идете к мадемуазель Марёй?

— Да. С ней, кажется, не все в порядке.

— Вот именно. Я была очень огорчена, — сказала консьержка. — Дней пять, по крайней мере, она совсем ничего не ест, и нижние жильцы говорили мне, что всю ночь она ходит взад-вперед. Когда я убираю у нее, она всегда что-то бормочет вслух: к этому я привыкла; но в последнее время она стала совсем странной.

— Я попробую отвезти ее отдохнуть.

Я поднялась по лестнице, Клоди — следом за мной. На последней площадке было сумрачно; во тьме что-то светилось: большой белый лист, приколотый кнопками к двери. На бумаге печатными буквами было написано: «Светская обезьяна». Я постучала, но напрасно.

— Какой ужас! — сказала Клоди. — Она убьет себя!

Я прильнула глазом к замочной скважине; Поль стояла на коленях перед камином, вокруг нее лежали пачки бумаги, и она бросала их в огонь. Я снова громко постучала.

— Открой, или я велю сломать дверь!

Поль встала и открыла дверь, спрятав руку за спину.

— Чего от меня хотят?

Она снова опустилась на колени перед огнем; слезы струились по ее щекам, из носа текло, она бросала в огонь свои рукописи и письма. Я положила руку на ее плечо, она с ужасом отпрянула.

— Оставь меня.

— Поль, ты немедленно поедешь со мной к доктору. Ты сходишь с ума.

— Уходи. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Я тоже тебя ненавижу. Уходи. — Она встала и принялась кричать: — Убирайтесь.

Еще минута, и она готова была завыть. Я направилась к двери и вышла вместе с Клоди.

Клоди телеграфировала сестре Поль, а я позвонила Мардрю, чтобы спросить у него совета, и послала записку Анри. Вечером, во время ужина звонок в дверь заставил нас вздрогнуть. Надин бросилась открывать: это был всего лишь мальчик, который протянул мне клочок бумаги. «Это от мадемуазель Марёй. Я — племянник ее консьержки», — сказал он. Я прочитала вслух: «У меня нет к тебе ненависти, я жду тебя. Приходи сейчас же».

— Неужели ты пойдешь? — спросила Надин.

— Конечно пойду.

— Это ничего не даст.

— Кто знает.

— Но она опасна, — сказала Надин. — Ладно, — добавила она. — Если ты пойдешь, то и я с тобой.

— Пойду я, — заявил Робер. — Надин права, лучше быть вдвоем. Я слабо возражала:

— Поль сочтет это странным.

— Ей столько всего кажется странным.

На самом же деле, когда я вновь очутилась перед домом этой обезумевшей женщины и стала снова подниматься по лестнице с дырявым ковром, я была очень довольна тем, что Робер находится рядом со мной. Надписи на двери больше не было. Поль не протянула нам руки, но лицо ее прояснилось; с церемонным поклоном она сказала:

— Извольте войти.

Я едва удержалась от возгласа: все зеркала были разбиты и палас усыпали осколки стекла; комнату наполнял едкий запах жженых тканей.

— Вот, — заговорила торжественно Поль, — я хотела поблагодарить вас. — Она указала на стулья: — Я хочу всех вас поблагодарить, потому что теперь я поняла.

Голос ее звучал искренне; однако адресованная нам улыбка корчила ее губы, словно она уже не способна была заставить их повиноваться.

— Тебе не за что благодарить меня, — ответила я. — Я ничего не сделала.

— Не лги, — сказала она. — Признаю, вы действовали на благо мне. Только не надо больше лгать. — Она внимательно смотрела на меня. — Ведь это на благо мне, не так ли?

— Да, — молвила я.

— Да, я знаю. Я заслужила это испытание, и вы правильно сделали, что подвергли меня ему. Благодарю вас, что вы поставили меня лицом к лицу с самой собой. Но теперь следует дать мне совет: должна ли я принять синильную кислоту или попытаться искупить свою вину.

— Никакой синильной кислоты, — сказал Робер.

— Хорошо. Но как тогда мне жить?

— Прежде всего ты выпьешь успокоительное и поспишь, — ответила я. — Ты на ногах не стоишь.

— Я не хочу больше заниматься собой, — с силой возразила она. — Я чересчур много думала о себе, не давай мне плохих советов.

Она упала на стул; оставалось только ждать, с минуты на минуту она обмякнет, и с двумя таблетками я уложу ее в постель. Я огляделась по сторонам. Была ли у нее и правда под рукой синильная кислота? Я вспомнила, что в сороковом году она показывала мне маленький коричневатый пузырек, объяснив, что раздобыла яд — «на всякий случай». Пузырек, возможно, находился у нее в сумочке. Я не решалась притронуться к этой сумочке. И снова взглянула на Поль. Ее нижняя челюсть отвисла, все черты расплылись, мне доводилось наблюдать немало лиц в подобном состоянии; однако Поль была не просто больной, то была Поль, и мне тяжело было видеть ее такой. Она сделала усилие и произнесла:

— Я хочу работать. Хочу вернуть долг Анри. И не хочу больше, чтобы бродяги оскорбляли меня.

— Мы найдем вам работу, — сказал Робер.

— Я думала пойти в прислуги, — продолжала она. — Но конкуренция была бы несправедливой. Какая работа никому не составит конкуренцию?

— Поищем и найдем. Поль провела рукой по лбу:

— Все так трудно! Только что я начала жечь свои платья. Но я не имею права. — Она посмотрела на меня: — Если я продам их старьевщикам, думаешь, они перестанут меня ненавидеть?

— Никто не испытывает к тебе ненависти.

Внезапно она встала, подошла к камину и подобрала тюк одежды: шелковые блестящие платья, серый шерстяной костюм превратились в помятые тряпки.

— Я сейчас же пойду раздам их, — сказала она. — Спустимся все вместе.

— Уже очень поздно, — заметил Робер.

— Кафе бродяг открыто допоздна.

Она набросила на плечи пальто: как помешать ей выйти? Мы с Робером переглянулись, наверняка Поль это заметила.

— Да, это комедия, — устало сказала она. — Теперь я подражаю сама себе. — Сняв пальто, она бросила его на стул. — И это тоже комедия: я увидела себя, бросающей пальто. — Поль прижала к глазам кулаки: — Я не перестаю видеть себя со стороны!

Я налила в стакан воды и растворила в ней таблетку.

— Выпей, — сказала я. — И ложись!

Взгляд Поль дрогнул; она упала мне на руки:

— Я больна. Я очень больна!

— Да. Но ты будешь лечиться и выздоровеешь, — успокоила я ее.

— Полечите меня, меня надо лечить!

Она дрожала, слезы катились у нее по щекам, ее била лихорадка, и она так вспотела, что, казалось, еще немного — и она растает вся целиком, оставив вместо себя лужицу смолы, черной, как ее глаза.

Дата добавления: 2015-09-01