Самоистязания в знак траура по умершим. 5 страница

убийцу остаться безнаказанным.

Еще не так давно в Европе, так же как в Древней Греции, даже

неодушевленные предметы подвергались иногда наказаниям за совершенные ими

преступления. После отмены Нантского эдикта в 1685 г. протестантская церковь

в Ла-Рошели была осуждена на разрушение; колокол же, быть может, благодаря

его высокой ценности был пощажен. Однако во искупление его вины,

заключавшейся в том, что он созывал еретиков на молитву, постановили

наказать его плетьми, закопать, а потом вырыть из земли, символизируя этим

его вторичное рождение благодаря переходу в руки католиков. После того ему

прочитаны были наставления в вере и его заставили отречься от прежних

заблуждений и обещать, что впредь он больше не будет грешить. Проделав

полностью весь этот торжественный церемониал покаяния, колокол был принят в

лоно церкви, окрещен и передан, вернее сказать, продан в приход св.

Варфоломея. Но когда администрация послала приходским властям счет на

колокол, они отказались платить, ссылаясь на то, что колокол, как вновь

обращенный в католичество, желает воспользоваться недавно изданным

королевским законом, предоставляющим вновь обращенным трехлетнюю отсрочку

для уплаты долгов.

В английском праве пережиток подобных древних воззрений сохранился

вплоть до середины XIX в. в теории и практике обычая deodand. По обычному

праву не только животное, убившее человека, но и неодушевленный предмет,

причинивший ему смерть, как переехавшее его колесо телеги или дерево,

упавшее на него, считался deodand, то есть "имеющий быть отданным богу",

вследствие чего этот предмет (или животное) конфисковывался в королевскую

казну и продавался в пользу бедных. На этом основании во всех обвинительных

актах по делам об убийствах приводилась произведенная большим жюри оценка

орудия убийства для передачи его денежной стоимости королю или тому, кому

король ее пожертвует для богоугодных целей. На практике это свелось к тому,

что deodand стал рассматриваться как конфискация в пользу короля и сделался

очень непопулярным в глазах населения. Поэтому присяжные при попустительстве

судей уменьшали размер конфискуемой суммы, признавая орудием убийства

какой-либо незначительный предмет или часть предмета. Лишь статутом 1846 г.

этот курьезный пережиток первобытного варварства был наконец уничтожен. Но,

пока он продолжал существовать в судебной практике, обычай этот служил

постоянным камнем преткновения для юристов-теоретиков, которые пытались

свести все законы английского права к основным началам естественного разума

и справедливости. Они себе не представляли всю бездонную глубину

человеческого невежества, дикости и суеверия, едва прикрытых тонким слоем

современного права и цивилизации. Так, Блекстон полагал, что первоначально

орудия убийства конфисковывались для продажи, а на вырученные деньги

заказывались обедни на помин души случайно убитых; поэтому он считал более

правильной передачу deodand в руки церкви, а не короля. По мнению философа

Рида, закон этот имел своей целью не наказание животного или предмета,

послужившего орудием при убийстве человека, а "внушение населению понятия о

том, что жизнь человеческая священна". Рид Том (1719-1796) - шотландский

философ, противопоставлявший идеализму и скептицизму философию "здравого

человеческого смысла".

С гораздо большим правдоподобием Эдуард Тайлор объясняет обычай deodand

и все вообще обычаи наказания животных и предметов за причиненное человеку

зло. Он выводит их из одного и того же инстинктивного импульса,

заставляющего дикаря кусать камень, о который он оступился, или ранившую его

стрелу, а ребенка - иногда даже и взрослого человека - отбросить или ударить

причинивший ему страдание неодушевленный предмет. Адам Смит со свойственными

ему глубиной, ясностью ума и здравым смыслом осветил источник инстинктивного

импульса. "Причиной страдания и удовольствия, - говорит он, - в чем бы она

ни заключалась и каково бы ни было ее действие, кажутся те самые предметы,

которые непосредственно возбуждают у всех животных эти два сильных чувства -

благодарность и злобу. Последние возбуждаются одинаково как одушевленными,

так и неодушевленными предметами. Мы злимся - правда, лишь одно мгновение -

даже на камень, ударивший нас. Дитя его бьет, собака на него лает, а у

раздражительного человека вырывается проклятие. Конечно, последующее

размышление очень скоро устраняет нашу злобу, и нам становится ясно, что

нелепо мстить предмету, лишенному способности чувствовать. Однако когда

страдание очень велико, предмет, причинивший его, навсегда остается для нас

неприятным, и нам доставляет удовольствие сжечь или уничтожить его. Так мы

готовы поступить с вещью, послужившей случайно причиной смерти нашего друга,

и склонны упрекать себя в бесчувственности, если мы почему-либо не совершили

такого акта бессмысленной мести".

Новейшие исследования в области человеческого прогресса позволяют

думать, что на младенческой стадии своего развития человечество обладает

естественным стремлением персонифицировать все внешние предметы - как

одушевленные, так и неодушевленные, иными словами, придавать им чисто

человеческие свойства. Это стремление почти нисколько не ослаблялось

сознанием того различия, которое более развитый ум проводит между

одушевленными и неодушевленными предметами, с одной стороны, и человеком и

животным - с другой. При смутности представлений первобытного человека

являлось почти неизбежным смешение в одну категорию мотивов, двигающих

человеком как разумным существом, с инстинктами, управляющими животными, или

даже с силами, толкающими камень или дерево при их падении. Лишь при таком

нерасчлененном сознании дикарь мог нарочно наказывать животных и

неодушевленные предметы за причиненный ему ушиб или вред. Интеллектуальный

туман, благодаря которому могли совершаться такие действия, заволакивал

также глаза первобытного законодателя, который в различные времена и в

различных странах освящал эту варварскую систему возмездия, облекая ее в

торжественные формы права и справедливости.

Глава 5.

Жреческий кодекс предписывает, чтобы риза жреца была вся лиловая и

чтобы ее полы были украшены бахромой из гранатов, сделанных из лиловой,

пурпурной и красной материи, а между каждыми двумя гранатами подвешивалось

по золотому колокольчику. Эту пышную ризу жрецу полагалось надевать, когда

он отправлял богослужение в храме, и звон золотых колокольчиков должен был

раздаваться как при вступлении жреца в святилище, так и при выходе - "чтобы

ему не умереть". Исход, 28, 31-35. Еврейское слово thcheileth, которое в

английском (и русском синодальном. - С, Т.) переводе передается как

"голубой", означает собственно синий пурпур в отличие от другого слова -

argaman, означавшего красный пурпур, близкий к кармину, тогда как первый

отливал фиолетовым.

Почему жрецу, облаченному в лиловую ризу с бахромой из ярких мячиков,

бивших его по ногам, угрожала смерть, если звон золотых колокольчиков не был

слышен как при входе, так и при выходе его из святилища? Наиболее

правдоподобным ответом на этот вопрос является, по-видимому, соображение,

что звону священных колокольчиков приписывалась способность отгонять злых и

завистливых духов, притаившихся у порога храма и готовых схватить и унести

пышно разряженного священника, когда он переступит порог при выполнении

своих обязанностей. По крайней мере эта точка зрения, к которой склоняются

некоторые современные ученые, находит твердую опору в ряде аналогий, ибо с

древних времен существует общераспространенное поверье, что бесов и духов

можно обратить в бегство звоном металла - мелодическим ли треньканьем

бубенчиков, зычным ли голосом колоколов, резким ли бренчанием цимбалов,

гудением ли гонга или просто лязгом железных или бронзовых тарелок, по

которым ударяют молотком, палкой или одна о другую. Поэтому при обрядах

изгнания беса заклинателю нередко предписывается звонить в колокольчик,

который он держит в руке, или же привязывать к той или иной части тела целую

связку бубенчиков так, чтобы они бренчали при каждом его движении. Примеры

покажут, насколько древними и широко распространенными являются такие

верования и обычаи.

Лукиан рассказывает нам, что призраки обращаются в бегство при лязге

железа или бронзы, и он противопоставляет действие, производимое на духов

звоном этих металлов, той притягательной силе, которую звон серебряных монет

имеет над женщинами известного сорта. В Риме, когда духи умерших раз в год,

в мае, посещали старый очаг, где их угощали скромной трапезой из черных

бобов, хозяин дома обычно указывал им на дверь со словами: "Духи отцов моих,

уходите", подкрепляя это требование или приказание лязгом меди. Эти

представления о ненависти духов к звону металла не угасли со смертью

язычества. Они продолжали жить во всей своей силе и при христианстве - в

средние века и много позже. Христианский ученый-схоласт Иоанн Цецес сообщает

нам, что звон меди так же успешно прогоняет привидения, как и лай собак, -

положение, которое вряд ли станет оспаривать разумный человек.

Но в христианские времена самым противным звуком для вражьего слуха

являлось стройное и торжественное пение церковных колоколов. Первый

Кельнский поместный собор установил, что, по мнению отцов церкви,

колокольный звон, призывающий христиан к молитве, распугивает бесов и

побеждает силы воздуха, духов грозы. Сами же члены собора, видимо,

склонялись к тому, чтобы приписать это благотворное действие звона скорее

усердным молитвам верующих, нежели мелодической музыке колоколов. Далее,

требник, известный под названием "Roman Pontifical", признает за церковными

колоколами благодатное свойство повсюду, куда донесется их звон, разгонять

нечистую силу, назойливые призраки покойников и всяческих бесов непогоды.

Известный богослов XIII в. Дурандус в своем некогда знаменитом и популярном

трактате о церковной службе говорит, что "во время процессий звонят в

колокола, дабы демоны устрашились и убежали. Ибо когда они слышат трубы

воинствующей церкви, то есть колокола, они трепещут, как трепещет всякий

тиран, когда услышит на своей земле трубы могущественного царя, своего

врага. По той же причине ввиду надвигающейся грозы церковь подымает трезвон,

дабы демоны, заслышав трубный глас предвечного царя, то есть колокола,

затрепетали бы и побежали прочь и не посмели бы усиливать бурю". На эту же

тему знаток английской старины капитан Фрэнсис Гроуз, друг поэта Бернса,

пишет следующее: "Отходный звон преследовал в старину две цели: во-первых,

призвать всех добрых христиан помолиться за отходящую душу, а во-вторых,

отогнать злых духов, стоящих в ногах у смертного одра и снующих вокруг дома

в готовности схватить добычу или, по меньшей мере, причинить душе тревогу и

страх при ее переходе в другой мир; колокольный звон заставляет их держаться

в стороне (ибо Дурандус сообщает нам, что злые духи очень боятся

колоколов)". Таким образом душа, подобно затравленному зайцу, выгадывает

некоторое пространство или, как выражаются спортсмены, получает фору. Это,

может быть, помимо лишнего труда послужило причиной, почему за звон самого

большого церковного колокола взимали такую высокую плату: чем громче звон,

тем дальше должны были отступить злые духи, спасаясь от его преследования, и

душа таким образом получала большую "фору"; кроме того, чем дальше слышен

был колокол, тем больше людей побуждал он молиться за умирающего. Об этом

отвращении духов к колоколам упоминает также Винкин де Ворде в "Золотой

легенде": "Говорят, что злые духи, находящиеся в воздушном пространстве,

сильно смущаются, когда слышат колокольный звон. По этой-то причине, когда

гремит гром и собирается большая буря, начинают звонить в колокола, дабы

злые духи и бесы смутились и убежали и перестали подымать бурю".

В свою поэтическую обработку "Золотой легенды" Лонгфелло очень образно

вводит это суеверие. В прологе он изображает шпиль Страсбургского собора во

время ночной грозы; Люцифер и нечистые силы витают вокруг него, тщетно

пытаясь сорвать крест и унять ненавистный колокольный звон:

Люцифер:

Ниже, ниже!

Налетайте.

Зычный колокол сорвите.

Оземь вдребезги разбейте,

Оземь - с гордой высоты!

Голоса:

Твои громы

Здесь бессильны.

Каждый колокол крещенный,

Окроплен святой водою.

Нам их силу не сломить.

А весь этот гул непогоды, этот вой сатанинских полчищ покрывает

торжественный голос колоколов:

Defunctos ploro! Pestem fugo! Festa decoro!

(т.е.: "Оплакиваю усопших! Прогоняю чуму! Украшаю торжества!").

И далее:

Funera plango, Fulgura frango, Sabbata pango!

(то есть: "Рыдаю на погребении, сокрушаю молнии, возвещаю праздники!").

Наконец смущенные демоны вынуждены отступить во мрак, не причинив вреда

собору, где сквозь сумрак виден образ архангела Михаила с обнаженным мечом;

и по мере того как злые силы отступают вдаль, их преследуют в бегстве

нарастающие звуки органа и хор, который поет:

Nocte surgentes Vigilemus omnes!

(то есть: "В ночи восстающие, будем бодрствовать все!").

Мы допускаем, что из двух целей, приписываемых Гроузом отходному звону,

вторая, то есть распугивание злых духов, была основной и первоначальной, а

первая, то есть призыв ко всем добрым христианам помолиться за отходящую

душу, являлась вторичной и производной. Во всяком случае, в прежние времена

колокола, по-видимому, начинали звонить, когда страдалец был еще жив, но

конец его уже казался близок. Это явствует из многих указаний, терпеливо

собранных ревностными любителями в писаниях старых авторов. Так, в своей

"Анатомии обманов" Стэббс рассказывает нам о страшном конце одного

богохульника в Линкольншире: "Люди, видя, что близок его конец, велели

звонить в колокола; он же, услышав, что по нем звонят, привстал порывисто в

кровати и сказал: "Кровь господня! Он еще не получит меня так скоро". Тут

кровь его хлынула вон - из-под ногтей на ногах и на руках, из запястий, из

носа и горла, из тех и из других суставов тела его - и сочилась, не

унимаясь, пока не вытекла вся наружу. Так закончил этот окаянный богохульник

свою смертную жизнь". Далее, когда леди Екатерина Грей умирала в заточении в

Тауэре, комендант крепости, видя, что узница уходит из-под его надзора без

королевской грамоты, сказал Бекингему:

"Не послать ли в церковь, чтоб зазвонили в колокола?" А она, чувствуя

близость кончины, приступила к молитве с такими словами: "Господи, предаю

мою душу в руки твои: прими мой дух, Иисусе!" Таким образом, для нее, как и

для многих других, звон колокола явился отходной молитвой - Nunc dimittis

("ныне отпущаеши"). Еще в первой половине XVIII в. один писатель говорит об

умирающем христианине в таких выражениях: "Если ему не изменит сознание, он

может даже слышать отходный звон по себе самом, не теряя душевного покоя".

На мысль, что истинным назначением отходного звона было скорее

рассеяние злых духов, незримо витающих в воздухе, а не оповещение окрестных

жителей и приглашение их к молитве, упорно наводят многие явно примитивные

формы, в которых древний обычай удержался местами до новейших времен. Так, в

некоторых частях гор Эйфель (область в Прирейнской Пруссии), когда больной

был при смерти, его друзья обычно звонили в ручной колокольчик, называвшийся

колоколом Бенедикта, "дабы злые духи не смели подойти к умирающему". В

Нейзоле, в Северной Венгрии, говорят, был обычай, когда умирающий отходил,

тихонько звонить в колокольчик, "чтобы отходящая душа, увлекаемая смертью,

могла еще несколько мгновений помедлить на земле близ своего коченеющего

тела". Когда же смерть наступала, с колокольчиком отходили подальше от тела,

шаг за шагом, потом за порог, затем, все еще звоня, совершали обход вокруг

дома, "провожая душу при ее разлуке с телом". После этого посылали сообщить

пономарю, что пора звонить в колокол деревенской церкви. Тот же обычай

господствовал, говорят, и в горах Богемского леса, отделяющих Чехию от

Баварии. Смысл, приписываемый этому обряду, - желание удержать на несколько

минут отлетающую душу сладостным звоном колокольчика - слишком

сентиментален, чтобы можно было признать его первичным. В действительности

его исконным смыслом - как и в случае сходного обычая в горах Эйфель - было

отпугивание демонов, чтобы они в критический момент не унесли несчастную

душу. Только когда маленький колокольчик отслужит свою добрую службу,

тренькая для души при ее расставании с телом и с домом, начинал гудеть на

колокольне большой колокол, чтобы его зычный звон ангелом-хранителем

провожал странницу в ее долгом пути в область духов.

В знаменитых строках своего "Чистилища" Данте распространяет этот

поэтический образ и на гудение колоколов вечерни, которое доносится издалека

до слуха мореплавателей, как бы оплакивая умирающий день или солнце,

заходящее на багряном западе.

"О, сладкий час! Ты пробуждаешь желанья и смягчаешь сердце скитальца в

тот первый день разлуки, когда он, простившись с милыми друзьями, пускается

в плаванье. Ты наполняешь любовью душу пилигрима, когда он останавливается в

своем пути, заслышав издали вечерний звон, как бы оплакивающий гибель

гаснущего дня". Едва ли не столь же знаменито байроновское подражание этим

строкам:

О, сладкий час раздумий и желаний!

В сердцах скитальцев пробуждаешь ты

Заветную печаль воспоминаний,

И образы любимых и мечты;

Когда спокойно тающий в тумане

Вечерний звон плывет из темноты...

(Дон Жуан, Песнь 3, стих 108)

Эта же мысль не менее красиво выражена другим английским поэтом - Греем

в строчке, посвященной церковному звону, который раздается вечером среди

величественных вязов и тисов английского кладбища:

Отходный звон по гаснущему дню,

Вечерний колокол велит тушить огни.

В самом деле колокольный звон, раздаваясь в такое время и в таком

месте, может произвести сильное впечатление. Подобные свидетельства

эмоционального воздействия колоколов на слушателя можно найти не только у

поэтов, но и в фольклоре. Мы не сможем понять до конца идей народа, если не

учтем того глубокого отпечатка, который придают им чувство и эмоция; в

особенности же трудно отделять мысль от чувства в области религии.

Постижения разума, ощущения тела и чувствования сердца не разграничены между

собой какими-то непроницаемыми перегородками. В волнах эмоций они сливаются,

растворяясь друг в друге; а что же более способствует наплыву этих волн, чем

сила музыки? Еще не сделано настоящих попыток изучения эмоциональных основ

фольклора; исследования ограничивались почти исключительно логическим и

рациональным (или, если угодно, алогическим и иррациональным) элементом. Но,

бесспорно, можно ожидать больших открытий от будущего изучения тех влияний,

которые оказывала страсть на формирование общественных институтов и судеб

человечества.

Через все средневековье вплоть до нового времени к колокольному звону

постоянно прибегали, чтобы смутить ведьм и колдунов, которые незримо

собирались в воздухе, насылая порчу на людей и скот. Были определенные дни в

году, когда эти злосчастные особенно охотно отправлялись на свои нечестивые

сборища - шабаши, как их обычно называли. И в такие дни, естественно, в

церквах поднимали трезвон, иногда на всю ночь, потому что под покровом

темноты ведьмы и колдуны свободнее вершат свои бесовские дела. Во Франции,

например, было поверье, что ведьмы справляли шабаш преимущественно в ночь

св. Агаты, 5 февраля. В эту ночь в приходских церквах обычно звонили в

колокола, чтобы разогнать нечисть. Тот же обычай наблюдался, говорят, в

некоторых местностях Испании. Одним из самых бесовских моментов в году была

Иванова ночь, поэтому в швабском городе Ротенбурге церковные колокола

трезвонили без устали с девяти часов вечера до рассвета, и все честные

обыватели тщательно запирали ставни и даже затыкали каждую щелочку, чтобы

страшные создания не проникли в дом. Далее, шабаши справлялись на

"двенадцатую ночь" (канун крещения) и на пресловутую вальпургиеву ночь (ночь

на 1 мая), и в эти дни по различным местностям Европы было принято разгонять

грозное, хоть и невидимое, сонмище чудовищным шумом, в котором не последнюю

роль играло треньканье колокольчиков.

Но хотя ведьмы и колдуны обычно выбирали определенные дни в году, чтобы

справлять свои бесовские игрища, не было ночи, когда они не могли бы

встретиться запоздалому путнику в своих губительных скитаниях; не было ночи,

когда они не пытались бы пробраться в дом к почтенному человеку, который

лежит в своей постели спокойно, ко отнюдь не в безопасности. Значит, надо

было что-то предпринять в защиту мирных обывателей от таких ночных

покушений. С этой целью на сторожей, ходивших дозором по улицам в

предупреждение обычных преступлений, возлагалась дополнительная обязанность

- разгонять страшные сонмища всякой нечисти, что бродят вокруг, подобно

рыкающим львам, выслеживая добычу. Для выполнения этой задачи сторож

располагал оружием разного рода, но равной мощи: он звонил в колокольчик и

распевал благословение. И если окрестных жителей будило и раздражало

треньканье первого, то, может быть, однозвучная заунывность второго их

успокаивала, и они снова засыпали, вспомнив, что это только, по словам

Мильтона,

...сторож шепчет наговор,

благославляя сонно двор,

чтоб отогнать ночную порчу.

Благословение, нарушавшее таким образом тишину ночи, обыкновенно

облекалось в столь безвкусную поэтическую форму, что стихи ночных сторожей

вошли в пословицу. Об их обычном характере можно судить по тем строкам,

которые Геррик вкладывает в уста одного такого общественного стражника, чьи

ночные молебствия не раз тревожили сон поэта, как и самого Мильтона.

Не бойтесь, граждане, пожара,

Убийцы тайного удара!

Пусть всякие напасти вас

В ночной не беспокоят час,

И спите мирно - сторож бдит,

И черт испуганный бежит.

Проходит час, пройдет второй,

И вас поздравлю я с зарей.

Адиссон рассказывает, как ему приходилось слышать сторожа, начинавшего

свою полночную проповедь одним и тем же вступлением, которое он зимней порой

из ночи в ночь повторял в течение двадцати лет:

О, смертный человек, рожденный во грехе!

Если такое нелестное обращение склоняло, может быть, к благочестивым

размышлениям какого-нибудь Адиссона, то в груди рядового обывателя оно

скорее должно было вызвать ярость и злобу, разбудив его от первого сладкого

сна только для того, чтобы напомнить ему в столь неурочный час учение о

первородном грехе.

Мы уже видели, что, согласно средневековым авторам, в церковные

колокола звонили часто во время грозы, дабы разогнать злых духов, которые,

по общему поверью, причиняли бурю. Один старинный германский писатель XVI в.

под именем Наогеоргуса сочинил сатирическую поэму о суеверии и

злоупотреблениях католической церкви. В своей поэме он в таких выражениях

упоминает об этом обычае:

Случится ль грому прогреметь, надвинуться грозе,

Забавно видеть, как они дрожат, трепещут все.

Откуда вера вдруг взялась? Была иль не была,

Звонит усердно пономарь во все колокола,

И далеко несется звон, чудесен и могуч,

Пока не смолкнет вовсе гром, не станет видно туч.

Крестили колокол не зря, паписты говорят:

Он властен бурю победить, унять грозу и град.

Однажды колокол такой я в Нумбурге видал,

Который надписью своей хвастливо так вещал:

"Марии тезка, я могу трезвоном разогнать

Грозу, невзгоду, ураган и злобных духов рать".

Конечно, если колокол и вправду так силен,

Не удивлюсь я, что папист спешит поднять трезвон.

Как только загрохочет гром, зарница заблестит,

Сберутся тучи или град по крышам застучит.

В средние века, как нам известно, по всей Германии во время грозы

трезвонили колокола; пономарь получал от прихожан особую мзду зерном за

усердное исполнение обязанностей звонаря в непогоду. В некоторых местностях

эта плата взималась еще вплоть до середины XIX в. Так, например, в Юбаре, в

Альтмарке, когда разражалась гроза, пономарь обязан был раскачивать

церковный колокол и получал от каждого фермера пять "грозовых" снопов за

труды во спасение пажитей от гибели. Рассказывая о швабских обычаях середины

XIX в., один немецкий писатель сообщает нам, что "в большинстве католических

приходов, в особенности в Верхней Швабии, во время грозы принято звонить в

колокола, чтобы прогнать град и отвратить молнию. Многие церкви имеют для

этой цели особые колокола; например, Вейнгартенский монастырь (близ

Альтдорфа) славится так называемым "колоколом святой крови", который

раскачивают только во время грозы. В Вурмлингене звонят в колокол на холме

Ремигия;

если раскачать его вовремя, ни одна молния не ударит нигде по всей

округе. Однако в соседних деревнях, например в Езингене, звон часто вызывает

недовольство, потому что крестьяне верят, что вместе с грозой колокола

прогоняют также и дождь". Про Констанцу мы читаем в различных источниках,

что там во время грозы поднимался звон во всех приходских церквах не только

по городу, но и по окрестным деревням. И так как колокола эти были освящены,

то многие верили, что звон обеспечивал полную защиту от ударов молнии. В

своем рвении некоторые прихожане помогали пономарю тянуть канаты и налегали

на них изо всех сил, чтобы раскачать колокол как можно сильнее. И хотя

случалось, сообщают нам, что кое-кого из таких добровольцев молния убивала

на месте в самый разгар трезвона, пример неудачливых товарищей не отвращал

других от этого занятия. Даже дети в таких случаях звонили в маленькие

свинцовые (или из другого металла) колокольчики, украшенные изображениями

святых и получившие благословение в церкви Марии Лоретто (в Штейермерке) или

же в Эйнзидельне. Среди прочих феодальных повинностей вассалы были обязаны

звонить в колокола по самым различным случаям, но главным образом во время

грозы.

Колокола торжественно святились, и в народе бытовало мнение, что

священники совершают над ними крещение. Их, конечно, нарекали определенным

именем, омывали, благословляли и кропили миррой, "дабы отогнать и отвратить

злых духов". Надписи, выгравированные на церковном колоколе, нередко говорят

о предполагавшейся в нем силе против грома, молнии и града. Некоторые

надписи приписывали эту силу самому колоколу, другие, более скромные, молят

небо о спасении верующих от этих бедствий. Так, например, на одном колоколе

в Газельне латинская надпись гласит: "От молнии, града и бурь, господи

Иисусе Христе, избави нас!" Говоря об источнике святой Винифриды, во

Флинтшире, известный в XVIII в. путешественник и любитель старины Пеннант

сообщает нам, что "колокол, принадлежавший церкви, тоже был окрещен в честь

святой. Мне не удалось, к сожалению, разузнать имена кумовьев, которые, как

Дата добавления: 2015-08-27