Социология войны

После лихолетий 1914–1920 гг. военные ученые и исследователи утвердились в мысли о том, что «борьба наций явила в Великой Мировой войне по объему такой исторический феномен, коему по содержанию не было и примера» (Баскаков). В этой связи остро вставал вопрос о способе изучения войны. Было ясно, что она прямо или косвенно затрагивает не только армию и военную промышленность, но все области жизни страны, все отрасли ее хозяйства, все социальные слои и каждую личность в отдельности. Профессор В. Баскаков, например, в статье «Эпохальное в историографии значение описания великой мировой войны» подчеркивал, что если прежде военное описание в основном ограничивалось характеристикой противников, показом причин, театра войны, планов операций и отражением военных действий, то отныне требуется охарактеризовать целые нации в исторической динамике, дабы увидеть их жизненные интересы и стремления; наряду с этим война исследуется по всем ее составляющим элементам, причем «исторические описания и аналитические исследования конструируются в направлении позитивного изучения явлений»¹⁰³. Иначе говоря, приходило понимание того, что войну необходимо изучать не только с ^сугубо военно-научной точки зрения, но и социологически, политически, экономически и т. д. В соответствии с этим пониманием и написаны многие ^труды эмигрантских авторов, что отметил Е. Месснер: «Приближение военной науки к наукам экономическим и политическим характерно для за—

492

рубежной военной мысли, причем это диктуется сознанием, что война ведется не армиями, а всем государственным организмом».

Наиболее продуманную и законченную форму размышления о методе изучения войны обрели в работе профессора Н. Головина «Наука о войне О социологическом изучении войны». Она вышла в свет в 1938 году, однако идеи, высказанные в ней, ученый вынашивал задолго до того под влиянием своих учителей Г.А. Леера и, особенно, Н.П. Михневича, последний из которых и говорил в начале века о «социологии войны». Головин также активно опирался в своей работе на положения западных мыслителей — К. Клаузевица, Дж. Милля, В. Парето, пользовался консультациями крупного русского социолога П. Сорокина. С 1927 года материалы по данной проблеме Головин публиковал в эмигрантской печати. Постараемся изложить суть его взглядов.

Поскольку война есть явление социальной жизни, то наука о войне «должна представлять собою социологическое исследование, объектом которого будет изучение процессов и явлений войны с точки зрения существования, сосуществования, сходства или последовательности их», поскольку же явления войны подчиняются известным закономерностям, — наука будет стремиться к открытию законов. До сих пор, считал Головин, в основном изучались «способы» ведения войны (теория военного искусства), но не сама война как явление общественной жизни во всей огромной совокупности ее элементов. Добиться глубокого изучения невозможно без трех вспомогательных (по отношению к «науке о войне») дисциплин: «радикально перестроенной военной истории», «психологии войны», «статистики войны».

Военно-историческая наука должна освободиться от «патриотических сказок», с одной стороны, и пацифистских писаний — с другой. «Чтобы военная наука не ушла в облака, а осталась на почве реальностей», необходимо ликвидировать явный крен'в исторических исследованиях, строящихся на преимущественном изучении внешней стороны войны — анализа одного лишь военного искусства (источник — боевые документы, мемуары военачальников), и внимательнее отнестись к изучению внутренней ее стороны — событий в боевых низах (свидетельства, воспоминания, наблюдения солдат и офицеров, непосредственно «наносящих и получающих удары»).

Помимо фиксирования «молекулярных проявлений жизни», составляющих внутреннюю сторону войны, требуется и расширение поля зрения военной истории (по классическому примеру Г. Дельбрюка, изучавшего военное искусство на фоне политической жизни народов).

Поскольку в явлениях войны громадную роль играет психика войск, то «социология войны» предполагает большую работу в области как индивидуальной, так и коллективной военной психологии. «Человек, участвующий в бою, находится в патологическом состоянии, и поведение бойца не есть поведение нормального человека, поэтому понять истинную сущность войны без применения психологического анализа невозможно», — пояснял Головин. Но еще важнее — социальная психология, изучающая те состояния, переживания, которым подвержены войска. Правда, качество их духа не есть величина постоянная, оно во многом зависит от материальных

Краткий очерк военной мысли Русского Зарубежья 493

факторов, однако последние не входят в предмет психологии. Потому и необходима наука, синтезирующая данные, выводы материального и духовного порядка.

Количественное измерение многих качественных изменений, происходящих внутри социального организма, — прерогатива военной статистики (которая в дореволюционной России была на высоте). Важнейшее значение имеют сведения о — потерях по категориям, о численности войск, технике, распределении сил между фронтом и тылом и т.д. Но условием продуктивности и ценности статистических данных является установление определенного «однообразия номенклатуры», что позволит уже говорить о «статистике войны».

При этом Головин понимал относительность возможностей социологии применительно к познанию войны, ибо наука об обществе в силу чрезвычайной сложности объекта не может в своих выводах и прогнозах соперничать с точными науками. Тем не менее он верил в существенную прикладную силу предлагаемой системы знания. Также было очевидно, что ввиду громадного объема материала для развития социологии войны требуются специальные учреждения и большие научные коллективы, но до Второй мировой войны таковых нигде не имелось.

Надо сказать, что ряд трудов ученого написаны именно с изложенных выше позиций, и прежде всего — по Великой войне, которой в Зарубежье уделялось колоссальное внимание.

Проблема Первой мировой войны

Военные писатели эмиграции — это, в основном, участники Первой мировой. Уже потому проблема им чрезвычайно близка и первостепенно для них значима. Практически каждый из авторов, имея за спиной богатый личный боевой опыт, выступил в роли летописца, либо — исследователя. Среди них были и младшие, и старшие, и высшие офицеры, занимавшие на фронтах должности от командиров ротного звена до командующих фронтами, а по Генштабу — в дивизиях, корпусах, армиях, фронтах и в Ставке. Можно с уверенностью сказать, что последняя война Российской империи в наследии эмиграции получила отражение по всему своему «иерархическому» срезу. Тысячи источников (среди которых десятки капитальных трудов), повествующие о ходе и событиях войны, дающие ответы на вопросы о причинах и следствиях этой мировой драмы, роли в ней России, ее военном искусстве и многие другие есть не что иное, как русский взгляд на Великую войну. И в этом — его своеобразие, ибо Первая мировая война (особенно на русском фронте) в интерпретации иностранцев или советской (марксистско-ленинской) истории — во многом другая война, другие оценки, выводы и уроки. Значение наследия изгнанников велико еще и потому, что в советской историографии внимание к Первой мировой войне, по признанию, например, П.В. Волобуева «как в силу объективных, так и субъективных причин было... недостаточным»¹⁰⁴.

Надо сказать, исторически этой теме у нас крайне «не повезло». По окончании Великой войны умственный русский военный потенциал в значительной мере был расколот и перемолот Гражданской войной. Изучение

494

и апология последней сильно отвлекло, а рамки марксизма усекли советскую военную мысль (доходило до того, что в первом издании книги А. Зайончковского «Мировая война 1914–1918 гг.» не упоминалось имя М.В Алексеева). Эмиграция же работала в ненормальных, тяжких условиях и, несмотря на колоссальный объем созданного, объективно не могла реализовать всех своих возможностей. К тому же сделанное ею долгие десятилетия оставалось для нас за семью печатями и полностью не собрано по сей день. Стоит ли удивляться, что история Великой войны в сознании наших современников отражена поверхностно¹⁰⁵. А ведь именно ее ход и исход решающе предопределили дальнейшую судьбу России в XX веке. Один из тех, кто глубочайше осознал эту истину — А.И. Солженицын, полвека посвятивший созданию беспрецедентного десятитомного «повествования в отмеренных сроках» — «Красное колесо» — грандиозной панорамы 1914–1917 гг. При этом писатель в немалой мере опирался на источники эмиграции, особенно в период работы над второй половиной труда, когда и сам оказался в изгнании¹⁰⁶. Вероятно, неслучайно, в главах 38 и 39 «Октября шестнадцатого» представлена сцена встречи Свечина и Воротынцева в ресторане «Кюба». Их диалог, сочиненный автором на основе детального изучения различных источников, вполне можно представить и как некое сфокусированное выражение всей многосложности суждений эмигрантов о смысле и результатах войны¹⁰⁷.

Постараемся сколь возможно кратко показать: что же конкретно сделала военная мысль на чужбине в области познания и изучения Великой войны?

Главным образом в 20-е — 30-е годы создан целый ряд серьезных трудов. Среди них в первую очередь следует назвать принадлежащие перу Н. Головина: четырехтомное исследование «Из истории кампании 1914 года на Русском фронте», обстоятельно освещающее наш план войны, Восточно-Прусскую операцию и Галицийскую' битву; двухтомник «Военные усилия России в мировой войне», содержащий оригинальный анализ «военного напряжения» страны, ее реальных и мнимых возможностей. Широкую известность в Зарубежье по праву получили работы Ю. Данилова «Россия в мировой войне. 1914–1915 гг.», «Великий Князь Николай Николаевич» и «Русские отряды на французском и македонском фронтах». Специалисты высоко оценили стратегические очерки Е. Масловского «Мировая война на Кавказском фронте. 1914–1917», В. Доманевского «Мировая война. Кампания 1914 г.». Большой резонанс имели труды И. Хольмсена «Мировая война. Наши операции на Восточно-Прусском фронте зимою 1915 года», А. Керсновского «История Русской Армии» (пять заключительных глав которой посвящены Мировой войне) и др. Третий этап военной мысли эмиграции также отмечен несколькими яркими книгами, такими, например, как «В царской Ставке» А. Бубнова и «Луцкий прорыв» Е. Месснера.

Масса менее масштабных, но не менее ценных работ опубликовано на страницах военной периодики. Так, содержание одиннадцати книг белградского Военного Сборника более чем наполовину состоит из материалов по Первой мировой войне. Среди них дневник Ф. Палицына «В штабе Северозападного фронта», «Х-я армия в сентябре 1914 года» В. Флуга, «Краткий

Краткий очерк военной мысли Русского Зарубежья

495

стратегический очерк вооруженной борьбы на франко-германском фронте» р. Дрейлинга, «Краткий очерк военных действий русских армий в Галиции и Привислинском крае в августе 1914 г.» В. Драгомирова, «Стратегические планы сторон к началу мировой войны» С. Добророльского, «Львов — Рава русская — Перемышль» Д. Щербачева, «Действия VI корпуса и главные причины неудачи 2-й армии» И. Патронова и другие.

Такого рода публикации немало места занимали и на страницах «Русского Инвалида», а спаренный его номер 136–137 от 1939 г., вышедший на 24-х полосах, был полностью посвящен Великой войне в связи с 25-летием ее начала и представил очерки и статьи более двадцати известных авторов. Наряду с краткими очерками участия России в войне в целом (А. Гулевич, А. Зайцов), отдельно освещались действия русской пехоты (Б. Геруа), кавалерии (П. Краснов, П. Шатилов), артиллерии (В. Хитров), авиации (В. Баранов), других родов войск, Генерального Штаба (Н. Стогов), а также работа тыла и другие аспекты.

Много писалось о войне и в других изданиях. Уникальный материал фактологического и персонифицированного характера собран на страницах журналов полковых и других корпоративных объединений, касающийся действий конкретных частей, подразделений, служб в годы войны, который предназначался «для будущих историков», как часто с верой в перспективу «национальной России» и ее армии говорили изгнанники. Такого материала в Советском Союзе почти не было.

Огромное количество частных моментов войны было рассмотрено в рамках работы различных кружков и обществ. В основе этого анализа находились детали боев, операций, главным образом тщательно восстановленные по памяти офицеров, а зачастую и на основе сохранившихся у них или собранных ими боевых документов. Внимательно прорабатывалась и вся доступная военная литература¹»⁰.

В идейно-содержательном плане по данной проблеме обозначились следующие позиции.

Ясно и однозначно подчеркивалась жертвенная роль России на протяжении всей войны и указывалось на недопустимость забвения этой жертвенности. Н. Головин, А. Гулевич, Ю. Данилов, Б. Геруа, А. Керсновский'и другие авторы убедительно демонстрировали на страницах своих работ факт русского стратегического альтруизма. А. Баиов в очерке «Вклад России в победу союзников» писал, что Россия, работая с союзниками и на них, заставила весь свой народ перенести неизмеримое количество тягостей, испытать массу горя, «в буквальном смысле слова пожертвовать собою для спасения союзников»¹⁰⁹. Назывались основные жертвы. Во-первых, вступили в войну, пытаясь восстановить права и независимость Сербии. Во-вторых, не успев должным образом произвести мобилизацию, надлежаще сладить войска и снабдить их всем необходимым, спасая Францию, предприняли неподготовленное наступление в Восточной Пруссии. В результате оттянули на себя значительные силы немцев с Западного фронта, что дало возможность французам одержать победу на Марне. Сами же поплатились гибелью армии Самсонова. Следующими жертвами были и отправка на Салоникский и Французский фронты четырех русских бригад, и невыгодное

496

наступление, по определению Люддендорфа, «в болоте и крови» близ оз. Нароч весной 1916 (облегчали французам положение под Верденом), и досрочность Брусиловского прорыва (спасение итальянцев), и непосильное удлинение русского и без того громадного фронта для прикрытия вступившей в войну (севшей на изможденную шею России) Румынии... Постоянство таких ситуаций с горечью и блеском характеризовал А. Керсновский: «Русская «карета скорой помощи» опять понеслась на спасение очередного союзника»¹¹⁰. '

Нелицеприятным обоснованным оценкам со стороны военных писателей Зарубежья подверглась русская стратегия в Великой войне и накануне ее. Она, по их мнению, определялась в основе своей двумя факторами: политической линией России в предвоенные годы и на протяжении войны (сутью которой оказалась вышеочерченная жертвенность), а также довоенной подготовкой высшего командного состава.

Стратегия вступила в дело задолго до первых выстрелов, красноречиво отразившись в плане войны. Его тщательному анализу посвятили работы С. Добророльский, В. Доманевский, Н. Головин, М. Иностранцев, В. Дра-гомиров, А. Керсновский и др. Абсолютным большинством военных аналитиков эмиграции русский план по сути был признан несостоятельным. С. Добророльский, указывая на разрозненность стратегической работы участников франко_:русского союза и неустойчивость, неясность русской военной доктрины, констатировал: «В России десятками лет проводимая «оборона западных пределов Империи» неожиданно, за 4–5 лет до войны, сменяется намерением наступать на всем 600-верстном фронте»¹¹¹.

Внешние причины неудачного планирования, отклонения от прежнего традиционно оборонительного замысла Милютина-Обручева (что привело к колебаниям плана и идеи первоначальной группировки), виделись в отказе русской политики и дипломатии «от национализма и здорового государственного эгоизма», подлаживании под союзников¹¹². Внутренние (по отношению к армии) причины заключались в частой смене после 1905 года начальников Генштаба, бездарности, неподготовленности таких из них, как Жилинский и Янушкевич, роковых ошибках их сотрудников. Н. Головин, например, аргументированно сокрушил всю конструкцию плана, показав его «половинчатость», приводящую к дроблению сил (между Северо-Западным и Юго-Западным фронтами), вместо более решительного их сосредоточения на одном направлении. Наибольшие претензии предъявлялись «преступному по своему легкомыслию и стратегическому невежеству» решению Жилинского (принятому с ведома Сухомлинова) начать наступательные действия против Германии на 15-й день мобилизации, тогда как требовался срок минимум в три недели. Это решение Н. Головин назвал «главной причиной печального исхода всей войны для России»¹¹³. Жесткой критике подвергались состав и задачи созданных группировок армий. Керсновский, проанализировав неудачи в Восточной Пруссии, выносит свой приговор: «Первыми виновниками крушений были... составители плана войны, не сумевшие распорядиться силами Северо-Западного фонта и давшие этим силам схоластические задачи — географические объекты (обход Мазурских озер, блокада Кенигсберга). Жилинский и Данилов двигали

Краткий очерк военной мысли Русского Зарубежья _________ 497

рмии... вне всяких реальностей военной обстановки»¹¹⁴. Больше велась ечь не о роковой смене типа плана, с оборонительного на наступательный, ₀'грехах стратегической мысли, не сумевшей создать целесообразных группировок войск, предписать им верные активные задачи с учетом их реальных возможностей и заблаговременно дать армии соответствующий настрой. Как проницательно подчеркивал С. Добророльский, «мало составить наступательный план, его нужно выносить в умах и сердцах всех сознательных участников будущей войны. Идею.нужно взлелеять и привить _на хорошо подготовленной почве. Этого не было достигнуто до войны, и лихорадочное понукание наступления с началом войны, не выдержав даже сосредоточения, только преждевременно расстроило организм страны»¹¹⁵.

Практически единственным, кто активно возражал против негативных оценок плана, был лишь один автор — Ю. Данилов, являвшийся основным разработчиком этого стратегического документа. Он сакраментально замечал, что после событий судить легко, и держался мнения о теоретической правильности плана, в составлении которого приходилось исходить из раздвоения главной стратегической задачи — вести борьбу на два фронта, против Германии и Австро-Венгрии.

Данилов, бывший генерал-квартирмейстер штаба Ставки, в своих многочисленных работах небезосновательно проводил мысль о неподготовленности России в 1914 году к войне вообще и к наступательной в частности, о «трудных условиях работы Русской стратегии», о ее невыгодной, подсобной роли в коалиционной войне. Такая роль, при всей невыразительности, требовала от армии постоянной готовности к энергичным, часто — наступательным действиям и маневрированию, к чему войска, в силу своей организации и недостатка ресурсов, подходили мало. С подобными утверждениями солидаризировалось большинство других авторов.

Анализ стратегии не ограничивался выявлением исторически неоправданного, жертвенного способа ведения войны. Н. Головин в четырех книгах труда «Из истории кампании 1914 года на Русском фронте» продемонстрировал блестящий разбор Восточно-Прусской операции и Галицийской битвы, буквально «по косточкам» разложив технику стратегической и оперативной работы русского командования. Странно выглядят утверждения некоторых современных историков о том, что события в Восточной Пруссии относятся к тем, что «еще не стали объектом углубленного исследования или попросту забыты»¹¹⁶. В эмиграции десятки книг и статей посвящены «вторжению в Восточную Пруссию», среди которых работы и Головина, и Зальфа, и Богдановича, и Патронова, и др. Головин строил исследование, анализируя «сосуществование и причинную связь явлений», стремясь «писать только правду и всю правду» и «найти поучение для будущих Деятелей в трудной области -военного творчества». Автор, раскладывая события по часам и минутам (недаром трем переломным дням Галицийской битвы отводит отдельный том), применяет тот самый метод «социологического изучения войны». Он раскрывает «психологический процесс кристаллизации идей высшего командования в трудном деле руководства современными сражениями», показывает важнейшую, иногда определяющую Роль отношений руководителей, трений между ними. Благодаря такому

498

углу зрения во многом становятся понятными те или иные решения, механизм их принятия. Наряду с этим использует множество документов, свидетельств, в том числе «боевых низов». Во всем этом особенность трудов Головина.

В одном из них он очень рельефно показал неэффективную работу, невежество штаба 2-й армии и ее командующего (Самсонова), выразившиеся в неадекватной реакции на складывавшуюся обстановку, потере связи и прекращении управления войсками. Кроме того, по мнению Головина, и в Ставке в тот момент преобладали фантазии, оторванные от действительности, в которой пребывали войска. При освещении Галицийской битвы, хотя и окончившейся для русской армии более или менее удачно («победа без стратегических последствий»), автор предупреждает, что «само строго объективное изложение фактов вскрывает несостоятельность работы штабов наших 3-й и 4-й армий».

Работы профессора Головина имеют преимущественно критический характер. В этой связи уместно привести его большую цитату, отражающую нравственное кредо ученого и один из принципиальных выводов: «Я считаю, что наша старая Русская Армия имела столь большие достоинства, что в глазах серьезных людей она может только выиграть от правды. В отношении воинской доблести и действий войсковых частей вплоть до дивизий Русская Армия 1914 года может быть поставлена выше всех воевавших тогда Армий. Тут сказалась та оплаченная кровью школа, которую прошла значительную часть нашего среднего командного состава в войну с Японией 1904–1905 гг. Мы хромали в 1914 году в области высшего командования и в технике Службы Генерального Штаба. Правда в этой сложнейшей области человеческой деятельности достигнуть совершенства чрезвычайно трудно. Всегда возможны ошибки... Исправление этих ошибок покупается на войне ценою крови. В такой армии, как старой Русской Армии, командный состав был избалован доблестью войск. Очень часто ошибки его могли оставаться незаметными под покровом излишне пролитой крови. Эта доблесть войск располагала к умственной лени. Подобно очень богатому человеку наш командный состав привык слишком нерасчетливо лить офицерскую и солдатскую кровь. А между тем, чем доблестней армия, тем более она имеет морального права требовать от своего командного состава высшего умения»¹¹⁷.

Признание высшего командного состава Российской армии в целом плохо подготовленным к ведению войны, а уровня его стратегической мысли крайне низким — общее место в трудах эмигрантов. Десятками хлестких цитат ведущих авторов можно проиллюстрировать этот вывод, но смысл их, пожалуй, перекроют всего несколько простых, но глубоких слов профессора А. Баиова: «Войну мы вели кустарно, по-любительски».

Вместе с тем, безусловно, отмечалось, что немало русских военачальников оказалось на высоте положения, проявив истинные образцы полко-водчества. Первым среди них по праву назывался генерал от инфантерии Н.Н. Юденич, которому был посвящен целый ряд работ. Юденич — фактически единственный командующий фронтом, добившийся нескольких крупных побед, выполнивший все стратегические задачи. Показ этой мощной

КраткийI очерк военной мысли Русского Зарубежья 499

фигуры, как и таких крупных деятелей. Российской армии периода Первой мировой войны, как Великий Князь Николай Николаевич, MB. Алексеев, которых на Родине пытались исключить из исторического и национального сознания, — бесспорная заслуга военной мысли эмиграции.

Личность Юденича естественно оказалась в центре внимания стратегического очерка Е. Масловского «Мировая война на Кавказском фронте», увидевшего свет в 1933 году. В русской военной литературе это было первое капитальное исследование действий Русской армии на Кавказском театре военных действий. (В Советском Союзе лишь в конце 30-х и 40-х годах появились труды Н. Корсуна по этой проблеме.) Автор пояснял, что Кавказский фронт — особое поле для исследователя, ибо если на западе «проходил экзамен массовой работе (количеству), нервам, методике», то Кавказ — пространство для проявления Инициативы и применения маневра. Главный интерес для Масловского, бывшего генерал-квартирмейстера штаба Кавказской армии, представляло полководческое творчество («душа всех операций»), которое и вело армию Юденича неизменно к победе. «Одним из достижений зарубежной военной историографии» справедливо назвал книгу Б. Штейфон, с гордостью заметив, что курсы и кружки военного самообразования получили наконец возможность «изучать военное дело не по упадочным образцам европейских фронтов, а по делам наиболее полно выявляющим сущность русского военного творчества»¹¹⁸.

Максимально обобщенный, «социологический» взгляд на проблему предложил Н. Головин, неизменно применявший метод «социологического изучения войны», о котором говорилось выше. В труде с абсолютно точным названием «Военные усилия России в мировой войне» он попытался показать процессы, происходящие в государстве, испытывающем огромное военное напряжение. Словосочетание «военное напряжение», вошедшее в оборот задолго до Головина, наполняется у него конкретным, выверенным содержанием. Внимание ученого сосредоточено на изучении потребности фронта в живой силе и материальной части, сам же ход военных действий рассматривается в общих чертах, в основном с точки зрения возникновения и динамики этих потребностей, демонстрации влияния боевых событий на социальную психику войск и тыла.

Дабы оставаться в атмосфере реальностей, среди которых проходили жертвоприношения России, автор, рассеивая мираж колоссальных возможностей Империи, анализирует русские законы о воинской повинности, условия, затруднявшие использование многолюдия страны и надлежащее устройство ее вооруженной силы. Затем, на основе многочисленных статистических данных, устанавливаются объективные размеры военных усилий (численность призванных на службу, потери в личном составе, распределение людей между фронтом и тылом, потребности армии в вооружении и всевозможном имуществе, продовольствии, транспорте). «Психическо-соци-альное напряжение», вызванное этими усилиями, раскрывается посредством освещения хода войны и настроений армии, обстоятельств ее разложения в 1917 году. «Психологическая насыщенность» — одна из главных особенностей труда. На всем его протяжении Головин не упускает из внимания моральный дух войск, в качестве характеристики которого использует термин «моральная упругость». Показателями последней ученый считал

500

целый ряд статистических данных: потери (количество убитых, раненых, попавших в плен, сбежавших из Плена и различные их соотношения); чис-_% ленность больных и симулянтов, дезертиров; содержание писем (по отчетам военной цензуры), отражающее настроения солдатских масс...

Исследование Головина существенно обогащало взгляд военной эмиграции на Великую войну и выводило военную мысль на более широкое поле деятельности. Оно также избавляло от плена различных оценочных миражей («неисчерпаемого многолюдия», «неугасаемого патриотизма» и др.), позволяло отчетливее увидеть и осознать явления, обозначаемые терминами «военное напряжение», «перенапряжение», приведшие к надрыву государственного организма и крушению Российской империи.

Практически все писавшие о Великой войне стремились указать на причины неудач России, ее фактическое поражение, хотя и «без решительной победы ее врагов над Российской Армией на театре войны» (Головин). Главными из этих причин чаще всего назывались следующие: неподготовленность страны к большой войне вообще, к столь затяжной и кровавой в частности, слабость военно-экономической базы; жертвенная и подчиненная роль России в коалиционной игре союзников, несогласованная работа дипломатии и стратегии; слабость русской стратегии, стратегическое невежество, «безволие и дряблость» высшего командного состава; резкое снижение качества бойцов и младших офицеров после 1915 г. ' (почти все лучшие и опытные кадры выбиты в первые два года, «армия стала не та»); военное перенапряжение нации и как следствие разложение вооруженной силы весной — летом 1917 г. И еще в одном факторе видели военные писатели источник всех бед — это «моральное оскудение, которое, захватив собою всю Россию XIX и начала XX века, не могло не захватить и **- Армии» (Керсновский)¹¹⁹.

Мы обозначили только часть сделанного изгнанниками в области летописания и изучения Первой мировой войны. Ее «энциклопедической истории» изгнанники, безусловно, создать не могли, такой задачи и не ставили. Они спешили предать бумаге, запечатлеть тысячи эпизодов боевой жизни частей и соединений русской армии (чего кроме них было сделать некому), стремились проанализировать все ключевые операции русской армии, критично оценить военное искусство всех уровней, осмыслить сам феномен этой войны и разглядеть в нем контуры будущей. И это им удалось.

Гражданская война

Другой близкой эмигрантам войной была гражданская. Она, пожалуй, — самый «больной» предмет мысли военных изгнанников, ибо поражение в ней поломало их жизни, выбросило на чужбину, отлучило от родной земли.

Эмиграция дала колоссальный по объему и уникальный по характеру материал: тысячи источников — от многотомных трудов до небольших статей, массив архивных документов.

Всю литературу по данной проблеме можно условно разделить на две количественно неравных части — «историческую» и «теоретическую». К первой относятся все мемуары, где авторы стремятся запечатлеть ход событий, отразить свои переживания и личный опыт, а также исследования,

Кратким очерк военной мысли Русского Зарубежья 501

отражающие и объясняющие картину событий на основе анализа и выявления причинно-следственных связей. Меньшая часть — это работы, в которых рассматриваются вопросы природы гражданской войны, особенности ее военного искусства, военной организации, закономерностей борьбы и т.п. Они особо значимы с точки зрения военной мысли, но в отличие от первых до сих пор практически не востребованы, не исследованы.

Укажем на некоторые особенности источников первой части и отдельные их ключевые проблемы. Тем более что об основных работах эмиграции в этой области есть возможность почерпнуть сведения в современных обзорных исследованиях¹²⁰.

Из мемуаров закономерно выделяются те, что принадлежат авторству вождей, видных деятелей Белого Движения. Это «Очерки Русской Смуты» А.Деникина, «Записки» П.Врангеля, воспоминания П. Краснова, А. Луком-ского, А. Родзянко, А. Богаевского, С. Денисова, К. Сахарова, Е. Миллера и др. Их труды прежде всего значимы тем, что освещают и объясняют события Гражданской войны с высоты прложения авторов, находившихся в самом центре борьбы, в ее фокусе¹²¹. Конечно, написанное ими субъективно, но вместе с тем наполнено оригинальными оценками, богато фактурой, подробностями сугубо военного характера, высвечивает высочайшую авторскую культуру, являясь фундаментальным материалом для создания картины Гражданской войны, максимально приближенной к истине. Одни только деникинские «Очерки Русской Смуты» представляют собой целое явление в литературе о гражданской войне, по фактологической насыщенности и охвату, думается, никем не превзойденное. (Не случайно, взявшись за переиздание труда, издательство «Наука» за девять лет так и не осилило его выпуск полностью. Только журнал «Вопросы истории» настойчиво, с 1990 по 1995 год, печатал главы «Очерков...»). Написать за шесть лет (1920–1925) пятитомный труд автору бесспорно помог его опыт активного публициста, которого до революции читающая русская армия знала под псевдонимом Иван Ночин¹²².

Из оставшихся в живых первых лиц Белого Движения только генерал Н.Н. Юденич не оставил своих воспоминаний. Зато он тщательно хранил богатейший личный архив, оказавшийся после его смерти в Архиве Гуве-ровского института войны, революции и мира Стенфордского университета (США). Коллекция Юденича дает богатый материал исследователям. Использование его, например, позволило историку А.В. Смолину подготовить солидную монографию «Белое Движение на Северо-Западе России: 1918–1920 гг.» (СПб., 1998), где в центре внимания, разумеется, — фигура Н.Н. Юденича.

Особо значимы работы военной профессуры, ярких военных писателей, специалистов Генштаба. Отличительная черта их трудов — научный подход. Наиболее внушительные здесь — «1918 год. Очерки по истории гражданской войны» А. Зайцова и «Российская контрреволюция в 1917–1918 гг.» Н. Головина.

Книгу Зайцова Головин назвал «первой попыткой объективного исследования нашей гражданской войны», ибо до нее выходили либо мемуары, либо «истории», напечатанные большевиками и, значит, по мнению Головина, «преднамеренно искажающие события». Зайцов понимал, что ввиду

502

недостатка архивного материала невозможно дать исчерпывающего описания Гражданской войны и писал: «Не важнее ли подвести итоги ее опыта в тот период, когда этот опыт еще не устарел и... имеет еще практическое

~* значение?»¹²³. Он, пытаясь понять природу такого рода войны в русских условиях, ее своеобразие и уроки для военного искусства, рассмотрел Гражданскую войну в тесной связи с Первой мировой войной, ибо эта связь, по его убеждению, оказала решающее значение на ход и исход противоборства. Заметим, что Зайцов подготовил и продолжение труда — «1919 год», издать который не удалось¹²⁴.

Труд Н. Головина «Российская контрреволюция в 1917–1918 гг.» — самое крупное исследование в области Гражданской войны (5 частей в 12 книгах). Оно проводилось по заказу Института «Исследования Русской Революции» при Стенфордском университете США и реально представляет собой научное обоснование не абстрактной контрреволюции, а конкретной борьбы, участниками которой было большинство военных изгнанников и сам Головин.

Автор изучает исключительно контрреволюцию, не Белое Движение и не Гражданскую войну в целом или ее периодах (как, например, Зайцов). Новизна и особенность в том, что контрреволюция рассматривается как явление закономерное, одна из сторон диалектически развивающегося процесса революции. Головин пристально прослеживает и убедительно, на

. основе множества свидетельств и документов, показывает зарождение контрреволюционного движения, его нарастание по мере «углубления революции» — гибельной политики Временного правительства, особенно по отношению к воюющей армии и институту государственности весной-летом 1917 года. Ученый указывает на чрезвычайно сложное строение «организма» контрреволюции, так как в ней присутствуют и реставрационные вожделения, и охранительный национализм, и демократические силы, сметенные революционными радикалами... Различие и несогласованность элементов контрреволюционного целого представляет колоссальную проблему для его лидеров и обусловливает поражение контрреволюции.

Доводя исследование до конца 1918 года, автор подчеркивает, что именно на этом рубеже завершается единое выражение контрреволюции, а далее она обретает три формы: война белых и красных; «Зеленое движение» и крестьянские восстания¹²⁵. Соответствующими должны быть направления дальнейшего изучения.

Труды Зайцова и Головина различны и по предмету исследования, и по методу. Но, дополняя друг друга, они дают существенную картину Гражданской войны в России, являясь самыми яркими образцами научного творчества военной эмиграции в этой области. (Сожаление вызывает то, что до сих пор эти труды у нас не переизданы и по существу не исследованы. А они того стоят более многих других.)

Обогащают и детализируют широкую панораму Гражданской войны такие работы эмигрантов, как «Корниловский ударный полк» (составитель М. Критский), «Кавалергарды в Великую и Гражданскую войну» В. Звегин-цова и другие «полковые истории». Эта тематика свойственна исключительно изгнанникам, ибо в Советском Союзе отражения событий в таком ракурсе не могло быть по определению.

Краткий очерк военной мысли Русского Зарубежья 503

В 20-е годы многие в эмиграции с ощутимым предубеждением относились к опыту и военному искусству гражданской войны. Не случайно практически нет материалов по данной проблеме в «Военном Сборнике», «Войне и Мире» и других изданиях. От темы уходили сознательно. В работе «Современная война и красная вооруженная сила» Н. Головин пояснял: «Опыт гражданской войны может заслонить собою опыт большой войны... $ принимаю на себя смелость утверждать, что опыт нашей гражданской войны может иметь отрицательное влияние¹²⁶. Опасения понятны, правда, такие взгляды разделяли не все. «Это уже надоевший конек профессора — презрение к опыту гражданской войны», — писал С. Добророльский¹²⁷.

Пожалуй, первым в эмиграции к анализу «стихии гражданской войны» приступил А. Геруа (глава в труде «Полчища», 1923), которого Б. Штейфон небезосновательно именовал «философом гражданской войны». Прежде всего он сделал вывод о том, что гражданская война порождается большой «внешней» войной, которая и «питает нужду, питает «народную» войну». Опираясь на взгляды Г. Лебона, автор «Полчищ» полагал, что источник энергии казалось бы уже истощенных народных масс кроется в их психологии. Момент социального перенапряжения — благая почва для деятельности Лениных и К⁰, умело бросающих простые лозунги-цели и эксплуатирующих моральные ценности войны. Непременное условие разжигания братоубийства — разложение армии. Но поскольку армия финала «большой» войны — это по сути «полчище», и близко не обладающее качеством и политическим иммунитетом регулярного войска, то она есть готовый материал для «народной» войны.

Важны заключения Геруа об особенностях организации и тактики в таких условиях: о «районности» фронта и его элементах, о «партизанских бандах» как остове гражданской войны, о возможности и желательности их использования (взаимодействия с ними) и «обрегуляривания», способах их боевого применения (чего белые не сумели, а красные смогли). А ведь «славная история императорской русской армии знает многочисленные случаи слияния банд с работою регулярной армией» — указывал Геруа, приводя примеры из опыта Кавказских и Туркестанских кампаний¹²⁸.

В конце 20-х годов в связи с обострением международной обстановки и признаками неизбежности грядущего мирового потрясения проблема гражданской войны актуализировалась. Своеобразным сигналом к ее обсуждению послужила книга Б. Штейфона «Кризис Добровольчества» (1928), получившая немало высоких оценок. Через год Б. Штейфон выступил в газете «Новое Время» с серией статей «Важность опыта гражданской войны», где, в частности, писал: «гражданская война один из труднейших видов войны... Ей необходимы и военно-философские обоснования». Там же, в «Новом Времени» тему поддержал и развил А. Геруа, затем она вышла на страницы «Царского Вестника» и «Вестника Военных Знаний». В одном из номеров последнего Е. Месснер отмечал: «Мало ли есть стран на земном Шаре — и наша Родина в особенности — над которыми носится призрак гражданской войны? Это должно привести нас к заключению, что изучение гражданской войны необходимо, и что офицерство, знающее только приемы «нормальной» войны, не может быть признано стоящим на высоте современных требований. Поэтому мы должны преодолеть это отвращение к

504

«неправильной» войне-междоусобице и заняться исследованием теории этой

ВОИНЫ»¹.

Работы по этой проблеме на страницах указанных изданий активно публикуют А. Керсновский, Е. Месснер, Б. Казанович, Б. Карпов, В. Ма-зур-Ляховский и другие. По инициативе А. Геруа, А. Керсновского и Е Месснера организуется «Общество изучения гражданской войны» в Белграде (попытки создания «Семинария гражданской войны» имели место и в Париже). При этом придерживались предложенной Е. Месснером широкой программы изучения гражданской войны, суть которой заключалась в выяснении особенностей государственного и военного строительства, военного искусства в условиях этого противоборства.

Устанавливалось, что война гражданская подчиняется тем же законам, что и война народов, и отличается лишь их «сравнительной важностью». Например, в гражданской войне «операции на социальном театре» столь же важны, как и военные операции, а «закон духовного превосходства» чаще важнее «закона превосходства численного». Особенностью гражданской войны является.то, что ведется она главным образом в вертикальной плоскости (между классами и социальными слоями) в равной степени мечом и словом, в отличие от большой войны, ведущейся в горизонтальной плоскости — между государствами — главным образом мечом (Месснер).

Нормальная война вдохновляется и направляется авторитетом и всеми силами функционирующего государства, в гражданской же войне государственные функции отсутствуют или резко снижены. Если в нормальной войне такие понятия, как своя и неприятельская территория, свой и вражеский народ, свой тыл и тыл противника — вполне определенные, то в гражданской войне они отнюдь не имеют четкости. Подчеркивалась разница типов фронта: обычного оперативного — в нормальной войне и дополнительного, социального — в гражданской (Штейфон).

Интересны мысли о стратегии •гражданской войны. Е. Месснер определял ее как «совокупность трех искусств» — ведение военной борьбы, экономической и социальной¹³⁰. Б. Штейфон заострял внимание на стратегических принципах гражданской войны. Первый из них — «районность действий», то есть целесообразный выбор первоначального плацдарма борьбы. Второй принцип — «уширения борьбы» — овладение новыми плацдармами. Третий — «законности авантюры», сущностью которого является оправданный риск, допускающийся и необходимый при одном условии — «когда психологическая обстановка соответствует этому»¹³¹.

Необычайно актуальной и полезной сегодня, например, выглядит работа Месснера «Уличный бой», где речь идет о трудностях и особенностях действий войск в городе против вооруженного, агрессивного населения. Знакомясь с ней невольно проводишь параллели с реалиями многочисленных очагов «мятежевойны» периода распада СССР и последующих, вплоть до чеченской войны 1995–1996 гг.

Таким образом, есть все основания полагать, что военная мысль Русского Зарубежья, главным образом в лице «балканской группы», хотя и не сформулировала цельного учения о гражданской войне, но сделала для этого немало, что несомненно следует отнести к ее заслугам.

Краткий очерк военной мысли Русского Зарубежья 505

Для изгнанников принципиально важно (хотя и крайне болезненно) было определение причин поражения Белого Движения в России. Вернее, как подчеркивали некоторые авторы, — «вооруженного выступления белых» (А. фон Лампе) или «контрреволюции» (Н. Головин), ибо, напомним, Белое Движение — Белое Дело, по убеждению его участников, как «духовное делание», как антибольшевизм и антикоммунизм повержено не было.

Вопреки сложившемуся в советское время мнению (разделяемому многими и сегодня) о крайней субъективности оценок эмиграции, она достаточно полно и глубоко проанализировала этот вопрос (хотя многие изгнанники прекрасно понимали и откровенно признавали, что абсолютно беспристрастными здесь они быть не могут¹³². В работах А. Деникина, П. Врангеля, А. Будберга, Н. Головина, П. Краснова, П. Залесского, Б. Штейфона, А. Геруа, А. Лампе, Д. Филатьева, А. Зайцова, Е. Месснера, Н. Петрова и многих других военных авторов выявлен целый комплекс причин, не позволивших белым выйти победителями в Гражданской войне.

В социально-политической сфере главной из них, по мнению Н. Головина, была разобщенность контрреволюционных выступлений различных социальных групп, действовавших практически вне связи друг с другом. Это объяснялось тем, что их «контрреволюционное созревание» не совпадало во времени: интеллигенция, например уже включалась в борьбу с большевизмом, а крестьянство еще оставалось инертным. Лидеры же Белого Движения не понимали этого, как не сумели сплотить вокруг себя и все антибольшевистские политические и военные силы и дать им позитивно-содержательные политические лозунги.

Во внешнеполитической деятельности ошибка белых заключалась в их «преждевременной великодержавности» (Д. Филатьев)¹³³. Это выражалось: в неуемном стремлении следовать стереотипам императорской России — нежелании признать самостоятельность Финляндии, Прибалтийских стран, Польши, гетманской Украины; в неумении использовать их в борьбе с большевиками; в непонимании эгоистической сущности иностранной интервенции.

Основная причина поражения белых военно-государственного характера состояла в «кризисе добровольчества» — неспособности после закономерного добровольческого этапа и партизанщины перейти к принципу регулярст-ва в военном строительстве (Б. Штейфон, А. Баиов). Имелось и противоречие между сосредоточением всей, в том числе политической, власти в руках военных при отсутствии у них соответствующих навыков и государственно-политического опыта; сказалось неумение работать с населением, склонить его на свою сторону, а также организовать тыл, который саморазлагался.

В военно-стратегическом и военно-профессиональном отношениях к поражению вели: отсутствие единого командного центра; изолированность фронтов друг от друга; отказ Деникина летом 1918 года идти через Цари-Цын на соединение с Восточными силами белых («проблема Царицына»)¹³⁴; стремление Колчака через Пермь двигаться на слияние с Северным фронтом («расходящиеся операционные линии»); инерционная приверженность Классическим способам «воевания» и медленное освоение стратегии и тактики гражданской войны.

506

Военно-психологические причины: недопонимание роли «социального фронта», особенностей «психологии гражданской войны»; неумение белых вождей «изучать психологию народного недовольства, организовывать его и пользоваться им»; слабость агитационно-пропагандистского аппарата.

Военные авторы не просто фиксировали события Гражданской войны, хотя и это — ценнейший исторический материал, но осмысливали сам ее феномен, пытались объяснить ход событий, определить причины поражения Белого Движения. Благодаря их работам имеется возможность смотреть на «вторую русскую смуту» глазами военной контрреволюции, а также узнать о последней изнутри, что несомненно является условием объективности исторических исследований.

Повторимся, это была нетрадиционная, новая тема для русской военной мысли. Тем не менее «зарубежные» ее представители наработали колоссальное количество первичного материала (дневники, мемуары, очерки) и вышли на уровень теоретических трудов и принципиальных обобщений. Их детальное изучение опыта гражданской войны и ее особенностей, прикладной характер выводов и рекомендаций не утратили актуальности и сегодня, в затянувшийся период тлеющей угрозы «третьей русской смуты».

Дата добавления: 2015-08-27