Характеристика русского высшего командного состава

Командному составу нашей старой Армии, как производной русского народа, прежде всего должны были быть свойственны те черты, которые присущи вообще русскому национальному характеру. Из этих черт нас, ввиду цели нашего исследования, интересуют, главным образом, черты отрицательного свойства.

В моем труде я подвергаю особенности русского национального характера довольно подробному разбору, опираясь на данные литературы (в том числе на мнения таких авторитетов, как Пушкин, Ключевский, М.И. Драгомиров и др.), а также на свой многолетний опыт, но здесь я ограничусь только их перечислением.

1. Пассивность и умственная апатия — наше пресловутое «ничаво».

2. Неспособность к продолжительному напряжению воли — физическая и умственная лень.

3. Беспечность и небрежность — русское «авось».

4. Отсутствие солидарности и взаимное недоверие.

5. Отсутствие гражданской дисциплины.

6. Нервность, которая на войне выражалась в частых паниках, «отскоках», крайней чувствительности флангов и т.д.

Кроме перечисленных недостатков, свойственных массе русского народа, наш интеллигентный класс обладает, в частности, еще некоторыми специальными чертами характера отрицательного свойства. Перечислю важнейшие из них.

1. Слабое развитие чувства долга.

2. Способность быстро падать духом.

3. Боязнь риска и ответственности как результат недостатка мужества. Эти дефекты характера влекли за собой отсутствие решительности, самоуверенности и предприимчивости. Дух почина, а тем более дерзания, чужд современному русскому интеллигенту.

4. Болтливость.

5. Сильно развитая способность к анализу, к критике. Это предпочтение аналитической формы мышления — синтетической умаляет способность образованного русского человека к созидательной работе и к «смотрению на дело в целом».

При таком «органическом» характере перечисленных недостатков не удивительно, как говорит один из наших зарубежных воен—

Высший командный состав

295

ных писателей, что в русском К.С. их «нельзя было ничем искоренить»... «ни обучением, ни опытом войны, ни маневрами, ни военной игрой». Правда, что в большом числе субъектов, принадлежащих к одному виду, имеются всегда и значительные отклонения от среднего типа этого вида, так что, говоря теоретически, должно бы представиться возможным на старшие командные должности избирать лиц, которые именно являются отклонениями от среднего типа в лучшую сторону. Но на практике такой подбор нелегок и та система его, которая действовала у нас, цели «отбора лучших» не достигла. Не было также принято и надлежащих мер, чтобы путем воспитания смягчить в командном составе отрицательные черты русского национального характера, не говоря уже о мерах по перевоспитанию всего народа.

К такому перевоспитанию государственной власти следовало приступить немедленно после первого же тревожного симптома Крымской войны, предупреждавшего о понижении национального типа. Меры подобного рода и были приняты, но в неверном направлении — не в духе усиления энергии русского народа, — что доказала новая, постигшая нас 50 лет спустя, крупная военная неудача на Дальнем Востоке. Это новое предостережение, которое должно было быть принято как явный признак начинающегося национального вырождения, на этот раз вызвало со стороны государственной власти, если не считать аграрной реформы Столыпина, меры только паллиативного характера, которые не могли предупредить новой, небывалой катастрофы, завершившейся порабощением России III Интернационалу.

Не упущено ли теперь уже время для возрождения русского народа? Я лично этого не думаю, о чем еще буду иметь случай говорить впоследствии. Во всяком случае, новое государственное строительство после свержения коммунистической власти должно будет поставить себе цель этого возрождения в качестве главной и неотложной задачи. Не входя в более подробное рассмотрение этого вопроса, ограничусь здесь только его постановкой как основанием для моего исследования. Возвращаясь к установленным мною недостаткам русского национального характера, рассмотрим теперь, в какой специфической форме выражались эти недостатки у нашего офицерского и командного состава и к каким ближайшим последствиям они приводили.

На войне пассивность К.С. выражалась во множестве самых разнообразных форм, которые сводились, более или менее, не только к отсутствию предприимчивости, но и к медленности или отсутствию реакции на «обращения неприятельские». Нашим начальникам был,

296

В. Флуг

в большинстве, чужд дух «рипоста», который темпераментного фехтовальщика побуждает немедленно использовать неудачный выпад противника, чтобы подставить ему шпагу, пока тот еще не вернулся в положение en garde. Так, например, отбив атаку, русские войска обыкновенно медлили с переходом в контратаку, что приводило к упущению благоприятных минут. Этот недостаток в Великую войну удалось отчасти устранить только к третьему году, благодаря продолжительной практике позиционной войны и настойчивым усилиям старшего командования.

В мирное время пассивность, при значительной доле участия лени, неблагоприятно влияла на любознательность и стремление к самоусовершенствованию. Только наличием отрицательных качеств можно объяснить факт, что многие начальники (в том числе и из офицеров ген. штаба) достигали высоких командных должностей, не прочтя со времени окончания последнего учебного заведения ни одной книги по специальности. Те, которые следили за военной литературой, часто делали это «постольку поскольку», для того чтобы не прослыть невеждами в мнении своего начальства (если' последнее придавало значение этому виду подготовки), для практических целей службы (например, для руководства тактическими занятиями) и по другим подобным соображениям. Доклады по военным вопросам посещались тогда, когда начальство этого требовало (например, в полках или когда было основание предполагать, что это может оказать влияние на аттестацию).

Начальники из офицеров генерального штаба (особенно в старших чинах), которые, казалось бы, должны бы были обладать большими, сравнительно со строевыми, привычкой к кабинетному труду и любознательностью, не составляли заметного исключения в общей массе. Для многих из них окончание академии было последним умственным усилием, к которому они вообще были способны, другие были слишком высокого мнения о полученном «высшем» образовании, чтобы стараться еще усовершенствовать его. Бытовые условия не оставляли досуга для кабинетных занятий на дому и часто лишали головы необходимой свежести для таких занятий.

Все это, в связи с не особенно высоким уровнем образования, вынесенным из кадетских корпусов и военных училищ, приводило к тому, что наш строевой командный состав по своему общему и военному образованию вообще уступал начальствующему персоналу главных иностранных армий. Но по моим личным наблюдениям, которые относились к офицерам французской, германской и японской армий, эта разница в разнообразии строевых офицеров нашей и иностранных армий была не так велика, как это обыкновенно принято думать, — может быть потому, что русский человек свой

Высший командный состав

297

недостаток знаний нередко восполняет природной сметкой, которой обыкновенно не хватает, например,' немцу и японцу. Не особенно значительной, вопреки ходячему мнению, показалась мне также эта разница в образовании между русским и немецким командными составами, но зато немецкие генералы заметно отличались от наших искренней уверенностью в превосходстве и непогрешимости своих знаний, своим научным апломбом.

Те немногие из наших старших начальников, которые к науке относились добросовестно, прилежно изучая военное дело по книгам, нередко впадали в противоположную крайность, в своего рода схоластический образ мыслей, подобный тому, который генерал Краусс приписывает австро-венгерскому генералитету: «Мы были перегружены тактической подготовкой, утратив вследствие этого простоту мышления»... «От избытка тактических идей многие потеряли способность понимать самые простые истины»¹.

Это — образ мышления, чересчур увлекающийся «маршами, контрмаршами и прочими военными хитростями», которые Суворов советовал оставить «бедным академикам». В позиционный период Мировой войны начальники этого типа, прослышав о новом открытии на Французском фронте — «заградительном огне», требовали от подчиненных им корпусных командиров организации такого огня при боевых фронтах корпусов в 40–50 верст и при артиллерии, насчитывавшей каких-нибудь 15–20 легких и мортирных батарей на корпус...

В противоположность г. В. Драгомирову, который полагает, что «вместе с охотой к постоянному совершенствованию пропадает и воля»², я уверен, что наоборот, при отсутствии воли не может быть охоты к совершенствованию, так как самый процесс усовершенствования требует значительных усилий воли. Лень есть недостаток не ума, а характера. Поэтому, чтобы поднять образование нашего В.К.С., необходимо развить в нем волю. Без этого условия не помогут ни насаждение новых учебных заведений, ни расширение их программ, к чему у нас всегда была преувеличенная склонность.

Тому же свойству, лени, можно приписать, что наши начальствующие лица часто имели тенденцию свое внимание посвящать преимущественно мелочам службы, упуская главное. Привыкнув к этим мелочам на высоких должностях, начальник, при дальнейшем повышении по службе, оказался неспособным примениться к новым требованиям, которые предъявляла к нему служба на более высоких постах. Ведь, к примеру сказать, гораздо легче оценку служебной пригодности подчиненного произвести посредством привычной по—

По Балку «Entwicklung der Taktik» 1920 г., стр. 322. Военный Сборник, № 4, стр. 99.

.-»я;

298

В. Флуг

верки во вверенной ему части веса солдатских «порций», или чистоты портянок, или исправности несения внутренней службы, чем по его способности управлять частью в поле или руководить тактическими занятиями офицеров. Эта мелочность, которая, коренясь первоначально в лени, а потом развивавшаяся самостоятельно в силу национального склада ума, чуждого синтетическому мышлению, являлась одной из характерных черт наших старших начальников, особенно вышедших из строя.

Помимо этой причины, мелочности способствовала и самая постановка службы, которая обязывала начальников, даже на высоких постах, постоянно входить во все мелочи войскового быта, которые могли бы быть свободно предоставлены попечению начальников младших степеней. Французский писатель, подполковник Эмиль Майер, очень сочувственно отзывается о мере, которая, по его словам, была предписана для германской Армии императором Вильгельмом II и которою генералам воспрещалось производство «детальных смотров» (что, вероятно, соответствует нашим поверкам на инспекторских смотрах). По мнению Майера, эта мера, которую он рекомендует и для французской Армии, должна способствовать тому, чтобы мышление старших начальников не отклонялось в ненадлежащую сторону.

Физическая лень, свойственная нашему национальному характеру, у К.С. выражалась в его быстрой утомляемости, что влекло за собой слишком снисходительное отношение к утомляемости своих подчиненных. Например, наши войска, при надлежащем «нажиме», могли совершать огромные переходы, как доказывается немалым числом случаев из Мировой войны. Но начальники редко оказывались способными произвести такой нажим, и в результате этого, как говорит A.M. Зайончковский, «наши дивизии и корпуса медленно ходили на театре военных действий, не умели совершать в больших массах марши — маневры и в то время, когда германские корпуса легко в такой обстановке проходили по 30 км. много дней подряд, наши с трудом делали по 20». Самая слабость наших уставных требований к маршевой способности войск, сравнительно с требованиями в иностранных армиях, зависела, вероятно, от той же снисходительности.

В зимний период занятий спокойная работа в канцеляриях и казармах пользовалась у наших начальников безусловным предпочтением перед руководством занятиями войск в поле, почему зимние тактические ученья, маневры, походные движения и т.п. отбывались как докучливый номер и не могли возместить недостатков летней подготовки. Высказывавшиеся в литературе пожелания о перенесении центра тяжести обучения войск в поле (что, разумеется, было

Высший командным состав

299

сопряжено с крупными переменами,в войсковой организации и во всем быте войск) встречали со стороны большинства старших строевых начальников решительный отпор, т.к. при осуществлении такой реформы пришлось бы проститься с любимой зимней «спячкой» и приспосабливаться к совершенно новому порядку, оценке преимуществ которого мешали, кроме того, умственная апатия и рутина, облекавшаяся на этот случай в маску «преданности традициям».

После удачных боев, несмотря на признаваемую в теории важность «эксплуатации победы», наши строевые начальники охотно давали войскам «отдых» под предлогом необходимости приведения частей в порядок, пополнения боевых припасов и т.п.

Недостаток энергии у нашего командования выражался в отсутствии настойчивости в требованиях к подчиненным, почему старшие начальники легко подчинялись исходящим от масс пассивным противодействиям, а при малейшей неудаче отказывались от преследования намеченных целей.

Недостаток у нашего К.С. инициативы, решительности и готовности к принятию на себя ответственности можно бы было иллюстрировать бесчисленными конкретными примерами из военных действий на Русском фронте... Нерешительность и боязнь ответственности охотно прибегают к средству «военных советов». Большое пристрастие к таким советам и вообще к собеседованиям академического характера питали оба наши главнокомандующие в Японскую войну — Куропаткин и Линевич, забывая, что начальники, которые слишком часто обращаются за советами к своим подчиненным, быстро утрачивают в их глазах свой авторитет.

Оказывается, что и в 1914 году к частому созыву военных советов из всех начальников отдельных частей корпуса и выше прибегал генерал Клюев в Восточной Пруссии во время несчастной операции генерала Самсонова. К этому же периоду относится случай, о котором упоминает И. Цихович в выпуске 3-м (1920 г.) издаваемого в Москве Военно-исторического сборника. Когда 12 августа выяснилось накопление крупных сил немцев против нашего I армейского корпуса и, следовательно, серьезная угроза левому флангу 2-й армии, «первое решение генерала Самсонова утром 13 августа сводилось к оттяжке XIII и X корпусов», но затем он собирает совещание, на котором «...принимает решение усилить I корпус подкреплениями, продолжать удар центральной группой» (стр. 167), т.е. продолжать втягиваться в расставленную 2-й армии западню.

Преследование одновременно нескольких целей является также одним из видов нерешительности. Наш В.К.С. не чужд

300

В. Флуг

был и этого порока. Стоит только вспомнить раздробление усилий армий Юго-Западного фронта летом 1916 г. в стремлении одновременно к двум объектам — Ковелю и Львову, из коих ни один достигнут не был.

Когда нерешительность становится привычкой, она принимает характер непротивления. Никогда это пагубное качество нашего В.К.С. не проявлялось так рельефно, как в период революции 1917 г. Бездействие петроградских военных властей дало незначительным беспорядкам среди столичной черни развиться в огромный военный мятеж, а отсутствие малейшей энергии в действиях командированного для подавления мятежа генерал-адъютанта Иванова этот местный бунт обратило во всероссийскую «революцию». Сравните это наше «непротивление» с энергичным образом действий республиканских властей и военного командования во Франции при подавлении серьезных мятежей, вспыхнувших в 1917 году на фронте после неудачного весеннего наступления Нивелля, — и невероятная слабость нашего командования предстанет перед нами во всей своей неприглядности.

Одним из обычных признаков отсутствия у командования решительности и самоуверенности является тенденция к преувеличению сил противника. В Японскую войну этот порок принимал порою уродливые формы: силы японцев исчислялись в цифрах, вдвое, втрое, впятеро превышавших их действительную величину; принимались на веру самые фантастические донесения тайных агентов — безграмотных и продажных китайцев. Заведовавшие разведкой офицеры удалялись от должностей в штабе армии, если они не «потрафляли» командованию в исчислении сил японцев в желательном для него смысле; то же самое, хотя и в смягченной форме, мы встречаем и в последнюю войну. Преувеличение сил революции было одной из причин капитуляции перед ней в 1917 году.

К той же категории должны быть причислены такие явления, как приписывание противнику превосходства в вооружении, которого у него вовсе нет (например, упорная вера с самого начала войны, что у немцев число пулеметов на батальон вдвое или втрое больше, чем у нас, хотя их было ровно столько же, а в лагерных частях даже совсем не было), затем вера в какой-то изумительно организованный шпионаж, который позволяет неприятелю свои операции разыгрывать как «по нотам». Насколько немцы разыгрывали по нотам свои операции, мы видели в С.-Кантенском и Гумбиненском сражениях. А во время «Танненбергской» операции, несмотря на огромную помощь; которую приносили немцам наши откровенные искрограммы, они сплошь и рядом действовали вслепую.

Высший кома ндй ы й с ос тав

301

От впавшего в такое состояние, начальника, который считает своего противника всесведующим и вездесущим, нельзя ожидать решительных действий. Он может составить великолепный и даже очень смелый план действий, по которому намечается нанесение неприятелю громового удара; но первая маленькая неустойка на фронте, первая тревожная просьба о поддержке из одного из боевых участков тотчас же заставляют его начать расходование своей ударной массы на «затычки». Такое расходование маневренных резервов было для нашего командования обычным в Мировую войну.

Свойственное нерешительным и неустойчивым в себе людям, при наличии опасности, отсутствие спокойствия духа приводит к растерянности, а в лучшем случае — к суетливости, которая в лице, облеченном начальническими правами, усиливается еще во много раз, когда оно, не доверяя своим подчиненным, подвергает их действия непрестанному и мелочному контролю. При этих условиях становится понятным, что на войне наши старшие начальники, перед ожидаемыми решительными событиями, нередко лишали себя сна и пищи, оказываясь к моменту решения с несвежей головой и с измотанной нервной системой. Например, во время Восточно-прусской операции 2-й армии командир XIII корпуса генерал Клюев не спал подряд десять ночей. В Маньчжурии в 1905 г. один из командующих армиями проводил ночи напролет за собственноручным составлением и писанием оперативных распоряжений по армии, несмотря на то, что в штабе у него было более чем достаточное число работоспособных, знающих и опытных офицеров генерального штаба в чинах от капитана до генерал-лейтенанта. Другие ночи тот же командующий армией проводил за разбором и изучением поступавшего непосредственно к нему, помимо разведывательного отделения штаба, разведочного материала, как-то: донесений кавалерийских разъездов и пехотных охотничьих команд, записок китайских шпионов и т.п.

Нечто подобное в отношении недостатка в характере спокойствия рассказывали мне об одном из наших лучших морских начальников адмирале фон Эссене, в бытность его командующим морскими силами Балтийского моря во время Мировой войны. Незначительная операция какого-нибудь корабля второстепенного боевого значения или нескольких миноносцев была для него достаточным поводом, чтобы не ложиться по ночам спать. Такие ночи, несмотря на все уговоры приближенных, он проводил в тревожном ожидании на верхней палубе своего адмиральского корабля. Хотя адмирал умер от случайной причины, воспаления легких, схваченного в 1916 г. во время одного из таких ночных бдений, но не подлежит сомнению, что смерть не прервала бы так преждевременно дни

302 В. Флуг

этого еще не старого и необходимого для России человека, если бы силы его организма не были подорваны таким непрестанным внутренним горением.

Следует ли удивляться неспокойному состоянию духа наших вождей на войне, когда почти такую же картину можно было постоянно наблюдать на маневрах мирного времени. <...>

Недостаток у представителей нашего К.С. силы воли, а частью и отсутствие гражданской дисциплины («индивидуализм» — по характеристике, данной нам одним из иностранных авторов) приводили на практике еще к одному довольно характерному для старой русской Армии явлению, которое можно бы условно назвать распущенностью нравов. Выражалось это в том, что старший в присутствии младшего мало «стеснялся». Раз отсутствует строгое око более высокого начальства или вообще страх репрессии, исчезает и стимул, заставлявший себя сдерживать: дается воля лени, небрежности и дурным инстинктам. Недаром еще М.И. Драгомировым было замечено, что «многим воинская дисциплина рисуется до сих пор так, как будто она столь же полно обязывает одних, сколько развязывает других». Чем как не подобным менталитетом нашего офицерства можно объяснить факт, приводивший в изумление иностранцев, что во время Великой войны в начальнических кругах нашей Армии ни в малейшей степени не стеснялись, нередко в присутствии младших чинов, открыто нарушать Высочайшее повеление о запрещении вина и карт.

Генерал П. Ольховский приводит такой факт, что в одном лагере офицеры саперной бригады додумались до снятия с себя погон, чтобы иметь поменьше хлопот с отданием и принятием чести¹. Что касается вообще этого обряда, то общеизвестен факт, что большинство наших офицеров и генералов чести не принимали, а только «отмахивались», пользуясь, как усматривает тот же автор, своим «правом сильного» не стесняться в присутствии младшего требованиями устава.

Нашему офицерскому и командному составам было далеко до понимания истины, высказанной одним из наиболее «духовно мыслящих» французских военных писателей, что «равенство перед долгом службы является одним из важнейших устоев Армии»².

Свойственное русским людям взаимное недоверие в войсковой практике приводило к органическому пороку нашей Армии — ме—

¹ Военный Сборник, № 7, стр. 22 и 30. Gavet, стр. 40.

Высший командный состав

303

лочному вмешательству начальников в законную сферу ведения их подчиненных, к лишению их самостоятельности, к их обезличиванию. Пагубность этого порока заключалась в том, что в подчиненных убивались интерес к делу и дух почина, а начальник втягивался в мелочи, его ведению не подлежащие, с неизбежными упущениями в области своих прямых обязанностей. Генерал Пали-цын в своих воспоминаниях о войне приводит факт, что в бытность его при штабе 10 армии, в начале лета 1915 г., ему пришлось серьезно просить этот штаб: по крайней мере три дня «не посылать никаких указаний и не вмешиваться в работу» подчиненного командующему армией ген. Горбатовского (одного из лучших корпусных командиров), который был «подавлен попечительным к нему отношением штаба армии»¹.

Опека над подчиненными на войне часто выражалась в пространных тактических поучениях, которыми начальники пытались снабжать войска, невзирая на обстановку, часто совершенно не благоприятствующую изучению этих руководств. В Маньчжурии такие поучения, выходившие из-под пера генерала Куропаткина и других лиц В.К.С, составляли обширную литературу, которую многие из подчиненных если и читали, то обыкновенно только для того, чтобы в случае надобности сложить с себя ответственность за неудачу: поступали, мол, точно на основании инструкции № такой-то. Те, которые к поручениям относились более добросовестно, старались, по нашей привычке, найти в них рецепты для действий, чем сковывалась их инициатива и самодеятельность...

Вероятно, подобное же значение имели обычно разные наставления войскам, издававшиеся у нас во время Мировой войны, из коих некоторые, по утверждению г. В. Драгомирова, приходилось «прятать от войск» во избежание бед, которые могли бы явиться результатом их применения на деле. А.А. Незнамов отмечает, что в январе 1915 г. в самый разгар боев между нами и немцами на левом берегу Вислы, старшими чинами штаба Северо-Западного фронта велись с командующим 2-й армией и начальником штаба 1-й армии бесконечные разговоры по аппарату, которые представляют «целую литературу по вопросу о-том, как вообще надо действовать при контратаках». Состоялся уже прорыв немцев, а в это время высший штаб, разумеется, по указанию главнокомандующего, поучает, что «нужно контратаку вести без промедления».

Насколько система постоянного и назойливого поучения вошла в наши нравы, можно, между прочим, судить по тому, что такой писатель, как профессор Головин, к голосу которого, несомненно,

Палицын, Военный Сборник, № 3, стр. 172.

304

В. Флуг

прислушиваются, находит возможным рекомендовать для будущей Российской Армии, по примеру якобы Суворова, чтобы начальники на войне не только управляли, но в каждом данном случае учили своих подчиненных, как надо действовать¹.

Надо думать, что давая такой совет, автор его находится еще под сильным впечатлением уроков позиционной войны, в обстановке которой иногда может быть оправдано издание руководящих тактических указаний для определенного случая. Но если я ошибаюсь в своем предположении и высказанные Н.Н. Головиным мысли о необходимости подвергать подчиненных непрестанной опеке являются плодом непоколебимого убеждения, то невольно впадаешь в мучительные сомнения относительно возможности возрождения прежней победоносной Русской Армии при условии, что воспитанием ее будут руководить последователи идей профессора Головина...

В числе наших национальных недостатков мною было еще установлено чрезмерное развитие у русского интеллигента духа анализа. При наличии такого направления ума исходившие от начальства оперативные и тактические распоряжения в подчиненных инстанциях обыкновенно принимались с большой дозой критики, чему способствовало также отсутствие единства военной мысли. Но возможно, что и самое отсутствие такого единства являлось результатом природного предрасположения к критике, приводившего к отсутствию дисциплины мысли в нашей военной среде. Это могло быть одной из причин, почему у нас не установилась единая военная доктрина.

Отсутствию чувства солидарности можно, отчасти, приписать довольно распространенный недостаток нашего В.К.С. — грубое обращение с подчиненными. У нас были генералы, пользовавшиеся громкой известностью... не одержанными ими победами над врагами Родины, а своею легендарною грубостью, граничившей с хамством. Хотя этот недостаток и коренился в более глубоких бытовых и культурных условиях русского народа, все-таки можно думать, что если бы военное начальство было глубже проникнуто сознанием своей солидарности с прочими чинами Армии, независимо от их рангов, оно относилось бы более бережно к личному достоинству своих подчиненных. Тогда и в подчиненных не убивалось бы, как часто случалось, сознание своего единства с начальником и не создавалось бы отношение к нему, как к какой-то враждебной силе. Отсутствие солидарности в нашей Армии выражалось еще в той тугости, с которою в ней прививалось установленное законом взаимное приветствие воинских чинов.

Тактика в задачах, стр. 85,

Высший командный состав

305

Как уже было сказано, я воздерживаюсь вообще от разбора положительных качеств русского национального характера ввиду ненадобности такого разбора для целей моего исследования, однако не могу не коснуться здесь одной из таких положительных черт потому, что в применении к военным вождям она теряет отчасти свое положительное значение, обращаясь в недостаток. Черта эта — мягкосердечие, сердобольность. Ее можно было бы только приветствовать в представителях К.С, если бы она проявлялась в заботливости и в попечении о своих подчиненных, но она становится крупным недостатком, когда этой заботливости приносится в жертву достижение цели боя или операции, или когда вид понесенных войсками в бою потерь подавляет волю начальника к энергичному продолжению трудной боевой задачи, или когда сердобольность мешает ему предъявить крайние требования к выносливости войск для совершения форсированного марша, для каких-нибудь экстренных ночных работ или при особенно неблагоприятных условиях погоды. В этих и им подобных случаях начальник, подавляя свои личные чувства, должен быть способен проявить даже некоторую долю жестокости.

Таков был Наполеон, когда под Иеной, в 1806 г., он приказывает своим войскам, для которых, по его мнению, не должно было быть ничего невозможного, поднять полевую артиллерию на руках на неприступные кручи Ландграфенберга; таков был фельдмаршал Гурко, когда он, не боясь заморозить свои плохо одетые войска, приказал им, в зимнюю стужу, перейти Балканы.

Не думаю, чтобы у нас в последнюю войну было много таких «жестоких» начальников, но таких, которые проливали слезы над боевыми потерями своих частей и при виде их теряли энергию для продолжения своей задачи, мне приходилось видеть.

Этой же сердобольности следует, вероятно, приписать отчасти тот факт, что наши вожди почти никогда не умели заставить утомленные боем войска преследовать отступавшего неприятеля, и она же была причиной, почему на службе терпелись, сплошь и рядом, негодные для нее элементы.

Установившийся в России около ста лет тому назад государственный и общественный строй, сковывавший личную инициативу, взявший в опеку не только деятельность, но и образ мыслей граждан, словом, установившийся во всех сферах жизни бюрократический порядок, в связи с падением значения дворянства как передового сословия, оказались, вероятно, главными факторами, которые лишили русский образованный класс сильных и самостоятельных характеров, подведя его под общий уровень безволия, нерешительности и пассивности. Ярким представителем такого направ—

306

В. Флуг

ления в военном ведомстве был всемогущий Аракчеев, систематически вытравлявший волю из строевых начальников.

ч<Без протекции», говорил про эту эпоху А.Н. Куропаткин, «пробирались вперед» только офицеры, «наиболее послушные воле начальства, в каких бы диких формах эта воля ни проявлялась»¹.

Служба обратилась в рутину, в мертвечину. Нигде влияние бюрократизма не оказалось столь пагубным, как именно в Армии, что и не замедлило сказаться в понесенных ею в Крымскую войну неудачах. Гражданское мужество, которое еще в допетровскую эпоху нередко проявляли царские воеводы, которым в такой высокой степени обладал сам великий Петр, писавший с Прута в Москву, чтобы, буде он окажется в плену, никаких его приказов не исполняли; это качество, которым в советах Петра блистал князь Яков Долго-, рукий, которое мы видим у Суворова, Кутузова, Ермолова и многих других из их современников, в последующие эпохи исчезает у нас из обращения. Начинает утверждаться доктрина «слушаюсь». Не рискуя ошибиться, можно сказать, что едва ли лицо, обладавшее гражданским мужеством, могло сделать карьеру при управлении таких министров, как Ванновский, Куропаткин и Сухомлинов.

Отсутствие у нашего В.К.С. гражданского мужества во время войны выражалось, между прочим, в том, что начальники боялись сознаться в своих неудачах или в слабости достигнутых успехов, что приводило к крайне вредному пороку — искажению истины в донесениях, который Ю.Н. Данилов называет «старой язвой» нашей Армии. Случалось, что этот недостаток принимал отвратительную форму, когда начальник пытался вину в понесенной неудаче свалить на подчиненного или на соседей. К счастью, это было редким явлением, и подвержен этому был К..С. не одной только нашей Армии...

В мирное время отсутствие гражданского мужества привело к таким постыдным явлениям, как фальсификация результатов смотровых стрельб и другие тому подобные обманы начальства, из которых лишь немногие были официально зарегистрированы, большинство же ускользало от такой регистрации. Со Скобелевым и Гурко закатились последние звезды нашей былой военной славы. Правда, что после Ахал-Текинской экспедиции 1880–1881 гг. наступил продолжительный мирный период, в течение которого военные таланты не имели случая показать себя в блеске боевых успехов², но и по мирной дея—

Записки генерала Куропаткина о Русско-японской войне. Итоги войны. — Берлин 1909 г., стр. 29.

Из этого периода нельзя не отметить, с чувством глубокого удовлетворения, акта гражданского мужества, проявленного в 1885 г. под Кушкой генералом А.В. Комаровым.

Высший командный состав

307

тельности нашего В.К.С. за четверть века, предшествовавшие Японской войне, можно было с большой вероятностью заключить о низком уровне его способности к вождению войск на войне. Лишь немногие из наших высших начальников показали себя выдающимися учителями и воспитателями вверенных им войск, а также сильными своим личным обаянием, способным увлечь массы. <...>

Не знаю, это ли место моего труда имеет в виду один из моих оппонентов, говоря, что автор «иногда сгущает отрицательные случаи неудачных замещений командных должностей в русской Армии»... «чем как бы чернит» ее прошлое. Смею уверить моего уважаемого критика, что я чужд малейшей тенденции чернить прошлое нашей славной Императорской Армии; напротив, я с детских лет благоговею перед именами ее незабвенных победоносных вождей, преклоняюсь перед ее геройскими подвигами, записанными на скрижалях Истории на протяжении почти двух веков и всею силою своего чувства скорблю о тех невзгодах, которые постигли ее в Маньчжурии и в Восточной Пруссии. Но именно резкий контраст между той эпохой, когда в нашем Отечестве раздавался непрерывный гром победы, и современным мне мрачным периодом нашей истории, окончившимся небывалым позором 1917 и 1918 годов, властно побуждает меня, не заботясь о своей «патриотической» репутации, повинуясь единственно голосу совести, постараться обнаружить те язвы, которые, по моему мнению, привели нас к крушению, с тем чтобы наметить пути исцеления, в возможность которого я непоколебимо верю...

Если мы хотим в будущем исправить недочеты, которые привели нашу Армию к крушению, то мы прежде всего должны иметь мужество, хотя бы с сокрушенным сердцем, в них откровенно сознаться'.

После данного абзаца редакция «Вестника Общества Русских Ветеранов Великой войны» напечатала следующий отклик одного из своих сотрудников: «Прочтя эту главу труда ген. В.Е.Флуга, его блестящую характеристику русского В.К.С, я испытал тяжелое чувство; безжалостно, хоть и совершенно объективно, вскрыты недостатки наших вождей в мировую войну, и самое тяжелое, что эти отрицательные качества выведены из национальных недостатков, присущих русскому народу. Но, «да не смущается сердце наше», наша Россия и ее Армия на протяжении истории проходили через годы упадка и поражений; но в последующие периоды и нация, и ее военный гений блестяще проявились, несмотря на отрицательные черты национального характера, постоянно существующие. В прошлом были у России и Армии Суворов, Кутузов, Багратион, Скобелев, Гурко и многие другие. Да и в мировую войну, наряду со многими, к нашему горю, отрицательными примерами, были ведь у нас и наш Верховный Главнокомандующий, Юденич, Алексеев, Духонин, Деникин, немало и других доблестных вождей; были и блестящие победы; Галицийская операция 1914 года, Брусиловский прорыв, поразительный разгром турок под Сарыкамышем... Нам нужно, конечно, безжалостно и правдиво вскрывать наши болезни и недостатки, приведшие нас к небывалому

308

В. Флуг

Высший'командный состав

309

Приступая теперь к изложению в общих чертах реформ, которым, я полагаю, будет необходимо подвергнуть наш командный состав, чтобы вернуть русской Армии ее прежнюю победоносность, обязуюсь предварительно доложить, что я отнюдь не делаю никаких иллюзий относительно возможности проведения этих реформ «одним ударом», немедленно по восстановлении в России нормального государственного порядка. На свои реформы я смотрю как на идеал, к достижению которого необходимо стремиться, но который раньше, чем он будет осуществлен в главных чертах, неминуемо пройдет через ряд всяких урезок, приспособлений и компромиссов. Чтобы знать, каковы будут эти уступки реальным условиям жизни, необходимо быть точно осведомленным о состоянии той почвы, на которой реформа будет проводиться, т.е. о состоянии, во всех отношениях, России к моменту ее освобождения, о том материале Красной Армии, который может быть утилизирован для образования Национальной Армии, о размере средств, которыми можно будет располагать, и т.д. Все эти величины неизвестные, а если бы они и были известны, то и в этом случае задача по исследованию вопроса о практическом применении проектированных мною реформ была бы настолько сложна и обширна, что не могла бы уместиться в рамках моего конкурсного труда.

i j

Дата добавления: 2015-08-27