Глава VIII. Сдавшись в плен под честное слово, Моня мог разгуливать по японскому лагерю где хотел

Сдавшись в плен под честное слово, Моня мог разгуливать по японскому лагерю где хотел. Тщетно разыскивал он Рогонеля. Во время этих своих прогулок он не раз и не два замечал, что за ним наблюдает взявший его в плен офицер. Князь захотел с ним по­дружиться, и ему удалось сойтись с этим жовиальным синтоистом, рассказавшим ему много замечательного о своей жене, которую он оставил в Японии.

— Она — очаровательная хохотушка, — говорил японец, — я обо­жаю ее так же, как обожаю и троицу, Амэ-но минакамусино ками. Она плодовита как Идзанаки и Идзанами, созидатели земли и пра­родители людей, и красива как Аматэрасу, дочь этих богов — само солнце. Дожидаясь моего возвращения, она думает обо мне, перебирая тринадцать струн кото или играя на семнадцатитрубочном сё.

— А вы, — спросил Моня, — вам никогда не хочется е...ться, пока вы на войне?

— Я, — объяснил офицер, — когда мне невмоготу, дрочу, глядя на непристойные картинки!

И он разложил перед Моней несколько небольших книжечек, состоявших из на удивление непристойных гравюр на дереве. Одна из них показывала, как женщины занимаются любовью со всевоз­можными животными — котами, птицами, тиграми, собаками, рыбами и даже отвратительными осьминогами, которые опеленывали своими покрытыми присосками щупальцами тела впавших в исступление гейш.

— Все наши офицеры и даже солдаты, — объяснил офицер, — эки­пированы книгами подобного содержания. Они могут обходиться без женщин и дрочить по мере надобности, созерцая подобные приапи­ческие рисунки.

Моня часто ходил навещать русских раненых. Там он отыскал и польскую санитарку, преподавшую ему в палатке Федора уроки же­стокости.

Одним из раненых был пехотный капитан родом из Архангельска. Ранен он был не слишком тяжело, и Моня частенько беседовал с ним о том, о сем, усевшись у изголовья его кровати.

Однажды Катыш — так звали раненого капитана — протянул Моне письмо с просьбой прочесть его. В письме говорилось, что жена Катыша изменяет ему с торговцем пушниной.

— Я ее обожаю, — сказал капитан, — я люблю эту женщину больше, чем самого себя, и страшно страдаю, зная, что она принадлежит другому, но я и счастлив, я чудовищно счастлив.

— Как вы примиряете эти два чувства? — спросил Моня. — Они же противоречат друг другу.

— Во мне они смешиваются, — сказал Катыш, — и я не испытываю сладострастия, если не испытываю страданий.

— Так вы мазохист? — живо заинтересовавшись, спросил Моня.

— Если вам угодно, — кивнул офицер. — Впрочем, мазохизм очень даже похож на наставления христианской религии. Ладно, раз вы мною интересуетесь, расскажу-ка я вам свою историю.

— С охотой ее выслушаю, — предупредительно сказал Моня, — но сначала выпейте, чтобы прочистить горло, этот лимонад.

И капитан Катыш начал свой рассказ.

— Я родился в 1874 году в Архангельске и с самых юных лет чувствовал своего рода горькую радость каждый раз, когда меня наказывали. Все несчастья, обрушившиеся на нашу семью, еще более развили и отточили эту способность наслаждаться несчастьем.

Причиной всему, конечно, послужил избыток нежности. Когда убили моего отца, а мне тогда, как я припоминаю, было пятнадцать лет, первый раз в жизни испытал я по поводу его кончины наслаждение. Потрясение и ужас заставили меня спустить. Моя мать сошла с ума,

и когда я ходил навещать ее в приют для умалишенных, я дрочил, слушая, как она омерзительнейшим образом несет околесицу, пос­кольку она считала, что превратилась в отхожее место, и описывала сравшие в нее воображаемые жопы. Приходилось запирать ее в те

дни, когда она воображала, что яма в ней оказывалась переполнена. Она становилась буйной и громогласно требовала, чтобы золотари ее опорожнили. Я едва мог все это слушать. Она меня по-прежнему узнавала.

— Сынок, — говорила она, — ты разлюбил свою матушку, ты ходишь в другие нужники. Присядь же на меня и высрись в свое удовольствие. Найдешь сортир себе другой ты, но мать на свете лишь одна. Да, еще не забывай, сынок, яма уже полна. Вчера торговца пивом, который зашел в меня посрать, мучил понос. Я полна под завязку, мне больше ничего не вместить. Позови поскорее золо­тарей.

Поверьте мне, сударь, я испытывал сильнейшее отвращение, а также и огорчение, ибо боготворил свою матушку, но в то же время я чувствовал невыразимое наслаждение, слушая эти омерзительные речи. Да, сударь, я наслаждался, дрочил и трухал.

Я пошел в армию и, благодаря своим связям, остался служить на севере. Я часто навещал семью обосновавшегося в Архангельске про­тестантского пастора, он был англичанин, и у него росла дочь — столь восхитительная, что все мои описания могут разве что вполовину дать вам представление, какой красавицей она была на самом деле. Однажды мы танцевали с ней на семейной вечеринке, и после вальса Флоренс как бы случайно провела ручкой у меня между ног и спросила:

— У вас стоит?

Она заметила, что я пребывал в состоянии мучительной эрекции, но, тут же улыбнувшись, добавила:

— А я, я тоже вся мокренькая, но отнюдь не в вашу честь. Я спустила из-за Дира.

И она с нежностью устремилась навстречу Диру Киссарду, нор­вежскому коммивояжеру. Какое-то мгновение они обменивались шут­ками, потом начался новый танец и, обнявшись и не спуская друг с друга влюбленных глаз, они забыли об окружающих. Я терпел смер­тные муки. Ревность изгрызла мне сердце. И если Флоренс была для меня желанна, желал я ее несравненно сильнее с того самого дня, когда узнал, что она меня не любит. Я спустил, глядя как она танцует с моим соперником. Я представлял их себе в объятиях друг друга, и мне пришлось отвернуться, чтобы никто не заметил моих слез.

Тогда, побуждаемый демоном вожделения и ревности, я поклялся себе, что она станет моей женой. Были у Флоренс некоторые стран­ности: она говорила на четырех языках — французском, немецком, русском и английском, не зная, на самом деле, ни одного из них, и жаргон, которым она обходилась, нес на себе некий отпечаток дикости. Я же сам отлично говорю по-французски и досконально знал фран­цузскую литературу, особенно поэзию конца XIX века. Я сочинил для Флоренс стихи, которые сам называл символическими, на самом деле, они просто-напросто выражали мою тоску.

Жизнь гарнизона на севере России оставляет в мирное время сколько угодно досуга. Свободное время военного обычно заполняют собой охота и светская жизнь. Охота привлекала меня лишь в очень незначительной степени, а мои светские занятия можно было резю­мировать всего в нескольких словах: получить Флоренс, которую я любил и которая не любила меня. Это был тяжкий труд. Я без конца жестоко страдал, потому что Флоренс все больше и больше меня не выносила, насмехалась надо мною и флиртовала напропалую с охотни­ками на белых медведей, скандинавскими торгашами, а однажды, когда ничтожная французская оперетка решила осчастливить своими спектаклями наше туманное захолустье, я застал во время северного сияния Флоренс катающейся на коньках рука об руку с тенором, отвратительнейшим козлом, родом из Каркассона.

Но я, сударь, был богат и мои усилия были небезразличны отцу Флоренс, на каковой я не мытьем, так катаньем, в конце концов, и женился.

Мы отправились во Францию, и по пути она ни разу даже не позволила мне себя обнять. Мы прибыли в Ниццу в феврале, в разгар карнавала.

Мы сняли виллу, и в день битвы цветов Флоренс оповестила меня, что она решила потерять девственность сегодня же вечером. Я подумал, что моя любовь будет наконец вознаграждена, но не тут-то было. Увы! Я только вступал на голгофу своего сладострастия.

Флоренс добавила, что для того, чтобы свершить это, она выбрала отнюдь не меня.

Она заявила, что я слишком нелеп и не справлюсь с этим. «Я хочу француза, французы так галантны и разбираются в любви. Я сама выберу себе е...ря во время праздника».

Привыкнув к послушанию, я только склонил голову. Мы отпра­вились на битву цветов. Молодой человек, акцент которого выдавал в нем уроженца не то Ниццы, не то Монако, уставился на Флоренс. Она оглянулась на него и улыбнулась. Я страдал сильнее, чем суждено кому бы то ни было в любом из кругов Дантова ада.

Во время битвы цветов мы вновь его увидели. Он в одиночку восседал в двуколке, в изобилии украшенной редкими цветами. В нашей же открытой коляске можно было сойти с ума, поскольку Флоренс пожелала, чтобы ее целиком убрали туберозами.

Когда наши коляски встретились, он бросил цветы Флоренс, ко­торая любовно разглядывала его, кидая букеты тубероз.

Взволнованная, она в свою очередь очень сильно метнула в него свой букет, цветы и стебли которого, мягкие и клейкие, оставили пятно на фланелевом костюме хлыща. Флоренс тут же извинилась и, без обиняков спустившись, пересела в его коляску.

Это оказался богатый житель Ниццы, разбогатевший на унасле­дованной им от отца торговле оливковым маслом.

Просперо, так звали молодого человека, без особых экивоков принял мою жену, и в конце битвы их коляска получила первый приз, а моя — второй. Играла музыка. Я видел, как Флоренс держала вымпел, завоеванный моим соперником, которого она целовала прямо

в губы.

Вечером Флоренс категорически потребовала, чтобы мы обедали втроем с Просперо, которого она привезла с собой к нам на виллу. Вечер выдался бесподобным, и я безмерно страдал.

Жена привела в спальню нас обоих — меня, полумертвого от тоски, и Просперо, очень удивленного и слегка смущенного выпавшей ему

удачей.

Она указала мне на кресло и сказала:

— Вам предстоит присутствовать на уроке сладострастия, поста­райтесь этим воспользоваться.

Потом она велела Просперо ее раздеть, что он и сделал не без некоторой грации.

Флоренс была обворожительна. Ее упругая плоть, более пышная, чем можно было бы предположить, трепетала под рукой француза. Он тоже разделся, его член стоял. Я с удовольствием заметил, что был он не больше моего. Он оказался даже помельче и с острым кончиком. В общем и целом, это и в самом деле был подходящий таран, чтобы ломать целку. Оба они были обворожительны; я так и вижу ее, красиво причесанную, с пылающими от желания очами, розовую под кружевами своей рубашки.

Просперо сосал ей груди, соски которых вели себя, как любовно воркующие голубки, и засунув руку под рубашку, немножко подрочил ее, пока она забавлялась, оттягивая вниз его член, а потом его отпуская, отчего он звучно шлепал юношу по животу. Я рыдал у себя в кресле. Вдруг Просперо поднял мою жену на руки и задрал сзади подол ее рубашки, так что на белый свет явился замечательный полный зад, весь испещренный соблазнительными ямочками. Просперо отшлепал ее, а она смеялась, и розы смешивались с лилиями на ее изумительной заднице. Флоренс вскоре посерьезнела и сказала:

— Возьми меня.

Он отнес ее на кровать, и я услышал, как моя жена издала крик боли, когда разорванная плева уступила натиску и пропустила внутрь член ее завоевателя.

Больше они не обращали на меня никакого внимания, а я рыдал, наслаждаясь, тем не менее, своими страданиями, ибо, не в силах больше сдержаться, вытащил свой уд и дрочил его в их честь.

Они так пое...лись раз десять. Потом моя жена, словно вновь заметив мое присутствие, обратилась ко мне:

— Приди же, мой дорогой муженек, посмотри, как славно по­трудился Просперо.

Я подошел к кровати с воздетым в воздух удом, и моя жена, заметив, что размерами он явно превосходит член Просперо, тут же преисполнилась к нему презрением. Она принялась дрочить мой х..., приговаривая:

— Просперо, ваш елдак ничего не стоит, коли елдак моего идиота-мужа больше вашего. Вы меня обманули. Мой муж отомстит за меня. Андрей (Андрей — это я) — отстегай-ка до крови этого человека.

Я набросился на него, схватив с ночного столика лежавшую там плетку для собак, и исхлестал его со всей силой, которую вдохнула в меня моя ревность. Долго стегал я его. Я был сильнее его, и под конец моя жена над ним сжалилась. Увы! Она сказала мне:

— Андрей, дайте мне ваш х…

Она отдрочила меня, но не позволила к себе прикоснуться. Потом позвала свою собаку, красивого дога, кобеля, которого она тоже чуточку подрочила. Когда его заостренный прут встал, она заставила меня покрыть ее, приказав мне помогать бедной зверюге, у которой язык вываливался из пасти — так она задыхалась от вожделения.

Я так страдал, что, эякулируя, потерял сознание. Когда я пришел в себя, Флоренс громкими криками звала меня к себе на помощь. Собачий х..., единожды внедрившись, больше не желал выходить наружу. Оба, и женщина, и животное, уже полчаса продолжали бесплодные попытки разъединиться. Клубень залупы удерживал челн дога в сжавшейся вагине моей жены. Я плеснул на них холодной воды, и после этого они смогли, наконец, обрести свободу. С тех пор моей жене больше не приходило в голову желание совокупиться с кобелем. В качестве благодарности она отдрочила меня и отправила спать в мою комнату.

На следующий вечер я умолял свою жену позволить мне исполнить свои супружеские обязанности.

— Я обожаю тебя, — говорил я, — никто никогда не сможет полю­бить тебя так же, как я, я — твой раб. Делай со мной все, что захочешь.

Она была нага и обворожительна. Ее волосы разметались по постели, земляничники грудей притягивали меня, я не мог удержаться от слез. Она вытащила мой х... и медленно, скупыми движениями руки отдро­чила его. Потом позвонила, и в спальне появилась молодая горничная, которую она наняла в Ницце, девка была в одной рубашке, ибо уже легла в постель. Жена опять заставила меня усесться в кресло, и я стал свидетелем игр и шалостей двух разгоряченных трибад, которые, задыхаясь и пуская слюну, раз за разом доводили друг друга до оргазма. Они делали друг другу минет, дрочили друг друга своими ляжками, и я видел, как зад юной Нинетты — полный и упругий — вздымался над моей женой, чьи глаза тонули в омуте похоти.

Я хотел подойти к ним, но Флоренс и Нинетта принялись насме­хаться надо мной и меня отдрочили, вновь погрузившись после этого в свой противный природе разврат.

На следующий день моя жена уже не звала Нинетту, теперь очередь мучить меня пришла какому-то офицеру альпийских стрелков. У него был огромный и очень темный член. Он оказался грубияном и хамом, меня оскорблял и избивал.

Вые...в мою жену, он приказал мне подойти к кровати и, схватив все ту же плетку для собак, хлестнул меня ею по лицу. От боли я закричал. Увы! Взрыв смеха моей жены вновь вызвал у меня все тот же приступ болезненного сладострастия, который я уже испытывал.

Я дал себя раздеть грубому солдафону, которому, чтобы возбудиться, было необходимо подвергнуть кого-то бичеванию.

Когда я остался голым, этот самый альпиец принялся меня оскор­блять, называя рогоносцем, рогачем и всякими другими подобными словами, а потом, подняв плетку, обрушил ее на мой зад; первые удары показались чудовищно жестокими, но я увидел, что жена входит во вкус моих мук, и ее удовольствие стало моим. Я сам обрел в страданиях удовольствие.

Каждый удар обрушивался мне на ягодицы как чуть чрезмерный приступ вожделения. Первоначальная жгучая боль почти сразу же превратилась в изощренную щекотку, и мой уд немедленно встал. Удары уже сдирали с меня клочья кожи, и показавшаяся на заднице кровь странным образом разогревала меня, намного преумножая мое наслаждение.

Палец моей жены копошился среди мха, украшавшего ее преле­стную п...ду. Другой рукой она подрачивала моего палача. Град ударов внезапно чуть ли не удвоился, и я почувствовал, что приближа­ется момент оргазма. Мой мозг преисполнился восторга, подобные моменты переживали, должно быть, прославляемые церковью му­ченики.

Я поднялся, весь в крови и со стоящим колом членом, и бросился на свою жену.

Ни она, ни ее любовник не в силах были мне помешать. Я упал в объятия своей нареченной, и мой член, едва дотронувшись до золоченой шерстки у нее на п...де, выметнул под мои ужасающие вопли из себя всю малофью.

Но альпиец уже оторвал меня от едва обретенного прибежища, а покрасневшая от гнева жена заявила, что я заслуживаю наказания.

Она взяла булавки и стала втыкать их одну за другой мне в тело, испытывая при этом нескончаемое сладострастие. От боли я страшно кричал. Любой пожалел бы меня, но только не моя недостойная супруга: она, вся раскрасневшись, улеглась на кровать и, раздвинув ноги, схватила своего любовника за огромный ослиный х... и, раздви­нув волосы и губы своей п...ды, погрузила его член внутрь —до самой мошонки, а любовник ее тем временем кусал ей груди, ну а я как безумный катался по земле, еще глубже загоняя себе в тело булавки.

Я пришел в себя в руках у красотки Нинетты, которая, присев надо мной на корточки, выдергивала из меня булавки. Я слышал, как в соседней комнате моя жена бранится и кричит, кончая в объятиях офицера. Боль, которую мне причиняли вытаскиваемые Нинеттой булавки, смешивалась со страданиями, причиняемыми наслаждением моей жены, и х... мой, казалось, был готов от них разорваться.

Нинетта, как я уже говорил, присела надо мной на корточки, и я не мог удержаться, чтобы не схватить ее за опушавшую п...ду бородку, палец мой соскользнул во влажную щель, но...

Увы! В этот момент открылась дверь и внутрь ввалился жуткий botcha, то есть подручный каменщика из Пьемонта.

Это был любовник Нинетты, и его обуял приступ безудержной ярости. Он задрал юбку своей любовницы и изо всех сил принялся отвешивать ей удары прямо у меня перед глазами. Потом он расстегнул свой кожаный ремень и начал стегать ее им. Она кричала:

— Я не трахалась с моим господином!

— Это за то, — отвечал каменотес, — что он держал тебя за шерсть на манде.

Тщетно защищалась Нинетта. Ее пышный смуглый зад подскакивал и извивался под ударами кожаной ленты, которая свистела, рассекая воздух, словно бросающаяся на добычу змея. Через миг ее задницу словно объял огонь. Ей, должно быть, нравились подобные голово­мойки, поскольку она обернулась и, схватив своего любовника за ширинку, расстегнула ему штаны и извлекла наружу елду вместе с мошонкой, все это сооружение весило самое меньшее килограмма три с половиной.

X... у мерзавца стоял, как у хряка. Он взгромоздился на Нинетту, которая скрестила изящные и трепетные ноги за спиной у работяги. Я видел, как толщенный болт нырнул в заросшую волосами п...ду, которая сглотнула его, будто пастилку, и тут же вытолкнула вновь, словно поршень. Они кончали неспешно и долго, и их крики смешива­лись с криками моей жены.

Когда они, наконец, кончили, пьемонтец, рыжая скотина, привстал и, увидев, что я дрочу, осыпал меня оскорблениями и, подхватив свой ремень, принялся со всех сторон охаживать им уже меня. Удары причиняли мне страшную боль, ибо я ослаб, и мне уже не хватало сил, чтобы испытать сладострастие. Пряжка глубоко впивалась мне в тело. Я закричал:

— Сжальтесь!..

Но в этот момент в комнату вошла моя жена со своим любовником и, поскольку под нашими окнами старый шарманщик наигрывал вальс, обе растерзанные пары принялись танцевать на моем теле, безжалостно наступая мне на яички, на лицо, так, что скоро все мое тело было покрыто кровью.

Я долго не мог оправиться. Я оказался отмщен, поскольку каменщик вскоре упал с лесов и проломил себе череп, а альпийского, офицера, оскорбившего своего сотоварища, тот убил на дуэли.

Приказом Его Величества меня отправили служить на Дальний Восток, и я расстался со своей женой, которая по-прежнему мне изменяет...

Так закончил Катыш свой рассказ. Он распалил и Моню, и польскую санитарку, которая вошла в палатку к концу рассказа и слушала его, вздрагивая от сдерживаемого вожделения.

Князь и санитарка устремились к несчастному раненому, рис к рыл и его и, схватив в беспорядке валявшиеся на земле древки захваченным в последней битве в плен русских знамен, принялись избивать несчастного, зад которого подскакивал при каждом ударе. Он бредил:

— О моя дорогая Флоренс, вновь бьет меня твоя божественная рука. У меня встает... Я наслаждаюсь каждым ударом... Не забудь подрочить меня... О, как хорошо... Ты слишком сильно бьешь меня по плечам... О! От этого удара у меня хлынула кровь... Она течет для тебя... моя супруга... моя горлица... моя ненаглядная мушка...

Потаскуха-санитарка лупила его так, как никто до нее. Зад не­счастного увлажнился, то здесь, то там на нем появились пятна бледной крови. Сердце Мони сжалось, когда он вновь столкнулся с жестокостью полячки, и его ярость обратилась на недостойную санитар­ку. Он задрал ее юбки и принялся ее лупцевать. Она повалилась на землю, трепыхаясь своим сволочным задом, белизну которого под­черкивала большая родинка.

Он колотил изо всех сил, и из бархатистой плоти хлынула кровь.

Она, крича, как одержимая, перевернулась. Тогда палка Мони с глухим звуком обрушилась ей на живот.

На него нашло гениальное озарение и, подхватив с земли и вторую палку, которую выпустила из рук санитарка, он принялся выбивать на голом животе полячки барабанную дробь. Рата-та с головокружи­тельной скоростью, заставившей бы покраснеть приснопамятного малыша Бара на Аркольском мосту, выстукивал он на своем импровизированном

барабане.

В конце концов живот прорвался, но Моня продолжал выбивать свою дробь, и снаружи японские солдаты, решившие, что их зовут к оружию, продолжали строиться в боевые порядки. Горн пропел в лагере тревогу. Со всех сторон строились подразделения — и как нельзя вовремя, ибо русские предприняли неожиданное наступление и надви­гались на японский лагерь. Если бы не князь Моня Вибеску со своей барабанной дробью, японский лагерь был бы взят. А так, благодаря садисту-румыну, все обернулось полной и окончательной победой японцев.

Вдруг внутрь вошло несколько санитаров, которые доставили новых раненых. Они увидели, как князь покрывает ударами растерзанный живот полячки. Увидели они и истекающего кровью голого раненого, лежащего на кровати.

Санитары набросились на князя, связали его и увели с собой.

Военный трибунал постановил запороть пленника насмерть, и ничто было не в силах смягчить японских судей. Просьба о помило­вании, поданная самому микадо, не возымела никакого результата,

Князь Вибеску храбро принял свою участь и стал готовиться умереть, как истинный наследственный господарь Румынии.

Дата добавления: 2015-08-27