Глава VI. Началась осада Порт-Артура

Началась осада Порт-Артура. Моня со своим денщиком Рогонелем оказался заточен в нем вместе с войсками бравого Стесселя.
Пока японцы пытались преодолеть кольцо укреплений из колючей проволоки, защитники города в качестве компенсации за постоянную угрозу пасть жертвой непрекращающихся обстрелов находили утешение в регулярных посещениях по-прежнему открытых борделей и кафе-шантанов.
В один из вечером Моня обильно отобедал в компании Рогонеля и нескольких журналистов. Им подали замечательное филе из конины, выловленную в порту рыбу и консервированные ананасы; все это они запивали отличным шампанским.
По правде говоря, десерт оказался прерван неожиданным появлением снаряда, который разорвался, разрушив часть ресторана и поубивав кое-кого из посетителей. Моню это приключение позабавило, он хладнокровно раскурил сигару от загоревшейся скатерти. После чего они с Рогонелем отправились в кафе-шантан.
— Этот чертов генерал, — рассуждал по дороге князь, — проклятый Кокодрев оказался явно незаурядным стратегом, он предугадал осаду Порт-Артура и, по всей вероятности, отправил меня сюда, чтобы отомстить за то, что я застал его за кровосмесительной связью с собственным сыном. Как и Овидий, я наказан за преступление своих глаз, но я не напишу ни «Скорбных элегий», ни «Писем с Понта». Я предпочитаю провести в утехах оставшиеся мне дни.
Несколько пушечных ядер со свистом пронеслось у них над головой, они перешагнули через валявшееся на земле тело разорванной ядром напополам женщины и оказались перед «Усладами Папаши».
Это был шикарнейший кабак Порт-Артура. Они вошли внутрь. В зале дым стоял коромыслом. Выступала немецкая певичка — рыжая и дебелая, пела она с сильным немецким акцентом, и ее то и дело заглушали аплодисменты тех зрителей, которые понимали по-немецки. Затем вышли четыре английские girls, какие-то sisters, они танцевали жигу, но с отдельными па кэк-уока и мачиша. Это были очень симпатичные девушки. Чтобы продемонстрировать отделанные разными финтифлюшками панталоны, они высоко задирали свои шуршащие юбки, но, к счастью, панталоны на них были с разрезами, и то и дело удавалось заметить в обрамлении батиста то увесистый зад, то оттеняющие белизну живота заросли. А когда они вскидывали вверх одну из ног, раскрывались и их замшелые вагины. Они пели
Му cosey corner girl
и пожали несравненно больше аплодисментов, чем их предшественница, нелепая Ггаикт.
Русские офицеры, слишком, вероятно, бедные, чтобы оплатить себе женщину, усиленно дрочили, наблюдая расширившимися глазами за этим райским — в магометанском смысле — зрелищем.
Время от времени из одного из членов вылетала мощная струя малофьи, попадая то на форму соседа, то, чего доброго, ему даже и бороду.
После girls оркестр разразился шумным маршем, и на сцене испанец с испанкой показали сногсшибательное представление. Живейшее впечатление на зрителей произвели уже их костюмы тореадоров, и публика тут же затянула подходящее к случаю «Боже, царя храни».
Испанка оказалась замечательной, очаровательно разболтанной девушкой. На ее бледном, идеально овальном лице ярко блестели черные глаза. У нее были точеные бедра, а одежда так и переливалась блестками.
Тореро, стройный и крепкий, тоже крутил задом, которому его мужская натура обеспечивала, без сомнения, некоторые преимущества.
Эта броская пара послала сначала правой рукой — а левой упираясь в круто выгнутое бедро — в зал несколько вызвавших фурор воздушных поцелуев. Потом они пустились в сладострастный, на манер их родины, танец. Чуть погодя, испанка задрала юбки до самого пупка и пристегнула их там так, чтобы остаться обнаженной до самой ложбинки пупа. Ее длинные ноги обтягивали красные шелковые чулки, на три четверти прикрывавшие ей бедра. Сверху их прихватывали, прикрепляя к корсету, золоченые подвязки, с которыми сплетались и шелковые нити, поддерживающие у нее на заднице черную бархатистую полумаску, — так, чтобы прикрывать дыру. П...ду скрывало иссиня черное, чуть завитое руно.
Что-то напевая, тореро извлек наружу свой необычайно длинный и твердый болт. Так они и продолжали танцевать, животом к животу, то, вроде бы, преследуя, а то — ускользая друг от друга. Чрево юной женщины колыхалось, словно вдруг загустевшее море, — точно так же сгустилась средиземноморская пена, чтобы породить непорочное чрево Афродиты.
Вдруг, словно по волшебству, х... и п...да гистрионов соединились, и все решили, что они собираются просто трахнуться на сцене.
Но не тут-то было.
Своим отлично засаженным рычагом тореро приподнял молодую женщину, которая поджала ноги и осталась висеть над землей. Он прошелся по сцене. Тут же униформисты натянули в трех метрах над головами зрителей проволоку, и он, этакий непристойный канатоходец, прогулялся по ней со своей любовницей над налившимися кровью зрителями с одной стороны зала на другую. После чего, пятясь, вернулся на сцену. Присутствующие разразились бурными аплодисментами, восхищаясь прелестями испанки, чей скрытый под маской зад, казалось, им улыбался, ибо весь был усеян ямочками.
Потом пришел черед партнерши. Тореро подогнул ноги и, крепко укоренившись черенком в щели напарницы, в свою очередь оказался пронесен над залом.
Эти канатоходческие фантазии возбудили Моню.
— Аида в бордель, — сказал он Рогонелю.
«Веселый самурай» — так удачно назывался модный лупанарий во время осады Порт-Артура.
Содержали его двое, два поэта-символиста со стажем, которые, поженившись в Париже по любви, отправились утаить свое счастье на Дальний Восток. Здесь они освоили прибыльную профессию содержателя борделя и с успехом ее практиковали. Они одевались в женскую одежду и разговаривали, как лесбиянки, не отказываясь при этом ни от своих усов, ни от мужских имен.
Того, что постарше, звали Адольф Терре. Младший успел прославиться в Париже. Кто не помнит жемчужно-серую накидку и горностаевую горжетку Тристана де-Винегра?
— Мы хотим женщин, — заявил по-французски Моня кассирше, каковая оказалась Адольфом Терре. Тот завел один из своих стихов:

Однажды в сумерках на полпути между Версалем
И Фонтенбло за нимфой гнался я под шелестящим
Лесным шатром, и тут вдруг встал мой уд на лысую
Фортуну — худая и прямая, чертовски безмятежно
Брела она; я трижды вставил ей и закосел,
Потом дней двадцать от триппера избавиться не мог. Но боги
Поэта пощадили. Глицинии мне стали волосами,
И пусть насрать Марону на меня, но сей версальский стих...

— Хватит, хватит, — перебил Рогонель, — к черту, баб давай!
— А вот и наставница! — с уважением откликнулся Адольф.
Наставница, то есть светловолосый Тристан де Винегр, грациозно
выступил вперед и, не отрывая синих глаз от Мони, напевно прочел следующее историческое стихотворение:

Мой уд налился, как малина
В расцвете лет.
Шары болтаются в-точь тяжкие плоды,
Пора в корзину.
Роскошное руно, топорщится где палка,
Устлало все подряд
От ягодиц до паха, от паха до пупка,
С почетом заголяя хрупкий зад,
Который тужится, когда мне надо высрать
На высочайший стол, лощеные бумажки
Своих мыслей горячие какашки.

— В конце концов, — возмутился Моня, — это бордель или сельский нужник?
— Все дамы в салоне! — воскликнул Тристан и протянул Рогонелю
полотенце, добавив:
— Одно полотенце на двоих, господа, вы же понимаете — осада...
Адольф получил 360 рублей, эту сумму стоило в Порт-Артуре
общение со шлюхами, и друзья прошли в салон. Там их ожидало несравненное зрелище.
Шлюхи, разодетые в малиновые, смородинно-красные, ежевично-синие, бордовые пеньюары, играли в бридж, покуривая сигареты из
светлого табака.
В этот миг раздался ужасный грохот, — это снаряд, пробив насквозь потолок, тяжело рухнул вниз, словно болид, погрузившись в землю как раз посреди круга, образованного игравшими в бридж дамами. По счастью, снаряд не разорвался. Все женщины с криком попадали, опрокинувшись на спину. Ноги их невольно задрались кверху, и перед похотливыми взглядами двоих вояк предстали многовидные гузки.
В целом это было замечательное нагромождение задов всех национальностей, ибо сей образцовый бордель предлагал широкий выбор блядей всех рас. Грушевидные жопы фрисландок резко контрастировали с пухлыми попками парижанок, чудесными задницами англичанок, квадратными ягодицами скандинавок и покатыми задами каталонок. Единственная негритянка демонстрировала бурную массу, напоминавшую скорее кратер вулкана, чем женский круп. Едва успев подняться, она заявила, что вражеский стан не возьмет ни одной взятки, — так быстро привыкаешь к ужасам войны!
— Я беру негритянку, —объявил Рогонель, и эта царица Савская услышав, что ее вызывают, поднялась и приветствовала своего Соломона следующими любезными словами:
— Ты хошь ети мою толсту ка'тофлину, масса генерал?
Рогонель нежно ее обнял. Но Моню не удовлетворила эта международная выставка.
— Где японки? — спросил он.
— Это обойдется еще в пятьдесят рублей, — заявила наставница, подкручивая пышный ус, — вы же понимаете, это враги!
Моня заплатил, и в комнату ввели десятка два японских куколок, разодетых в национальные костюмы.
Князь выбрал одну, совершенно очаровательную, и наставница провела обе пары в отведенный для траханья закуток.
Негритянка, которую звали Корнелией, и японочка, откликавшаяся на изысканное имя Килемю, что означает бутон японской мушмулы, разделись, напевая, одна — на триполитанском макароническом жаргоне, другая — на бичламаре.
Разделись и Моня с Рогонелем.
Князь предоставил своему камердинеру самому разбираться в уголке с негритянкой и целиком занялся Килемю, чья одновременно детская и строгая красота очаровывала его.
Он нежно обнял ее, и всю эту ночь, ночь любви, до них то и дело доносился грохот обстрела. Кротко взрывались снаряды. Казалось, что некий восточный князь устроил фейерверк в честь какой-то грузинской принцессы-девственницы.
Килемю при всей своей миниатюрности была изумительно сложена, тело ее напоминало цветом персик, крохотные заостренные грудки упругостью не уступали теннисным мячикам. Волосы у нее на лобке были собраны в один маленький и жесткий черный завиток, напоминавший смоченную кисть.
Она легла на спину, и, прижав бедра к животу и согнув колени, развела ноги в стороны, словно открыла книгу.
Эта немыслимая для европейских женщин поза изумила Моню.
Он тут же оценил ее прелести. Его елдак целиком, по самую мошонку погрузился в податливое влагалище, которое, поначалу широко распахнувшись, тут же вновь удивительным образом сжалось. И оказалось, что эта, едва, казалось, достигшая брачного возраста девушка была оснащена щипцами, которыми впору было колоть орехи. Моня вполне в этом убедился, когда после последних конвульсий сладострастия спустил в тут же безумно сжавшуюся вагину, которая и высосала у него из стебля все до последней капли...
— Расскажи мне свою историю, — сказал Моня Килемю, пока из угла доносилась циничная икота Рогонеля и негритянки.
Килемю уселась.
— Я,— сказала она,— дочь музыканта, он играл на сямисэне— это инструмент наподобие гитары, на котором играют в театре. Мой отец изображал хор и, наигрывая печальные мелодии, нараспев декламировал под них лирические истории, находясь в укрытом ширмами от глаз зрителей закутке на авансцене.
Моя мать, красавица Июльский Персик, исполняла главные роли в излюбленных японской драматургией длинных пьесах.
Я вспоминаю, что мои родители играли в таких пьесах, как «Сорок семь ронинов», «Прекрасная Сигенаи» и «Тайкоки».
Наша труппа переходила из города в город, и восхитительная природа, среди которой я росла, всегда всплывает у меня в памяти в моменты любовной покинутости.
Я карабкалась на мацу, на этих хвойных гигантов, я ходила смотреть, как купаются в реках обнаженные и прекрасные самураи, огромные детородные органы которых не имели для меня тогда никакого значения, и я смеялась вместе с веселыми и красивыми служанками, приходившими их вытирать.
О! Заниматься любовью в моей вечно цветущей стране! Любить могучего борца под розовыми вишневыми деревьями, в обнимку спускаться с ним с холмов!
Матрос, получив отпуск в кампании «Ниппон Дзосен Каиша», — а приходился он мне кузеном — лишил меня в один прекрасный день
девства.
Мои родители играли в «Великом воре», и зал был переполнен. Мой кузен взял меня с собой на прогулку. Мне было тринадцать лет. Он уже побывал в Европе и рассказывал мне о чудесах мироздания, о которых я знать не знала. Он привел меня в пустынный сад, полный ирисов, темно-красных камелий, желтых лилий и лотосов, напоминавших своими розовыми лепестками мой язычок. Там он обнял меня и спросил, занималась ли я раньше любовью, на что я ответила — нет. Тогда он, распахнув кимоно, стал щекотать мои груди, отчего мне стало смешно, но я сразу посерьезнела, когда он сунул мне в руку свой твердый, толстый и длинный член.
— Что ты хочешь с ним сделать? — спросила я его.
Не отвечая, он уложил меня, заголил мне ноги и, засунув в рот язык, прорвал заслон моей девственности. Я нашла в себе силы закричать, и мой крик, должно быть, взволновал вольные злаки и прекрасные хризантемы в просторном пустынном саду, но во мне уже проснулось сладострастие.
Потом оружейник поднял меня, он был прекрасен, как Дайбицу из Камакуры, а его уд, словно сделанный из золоченой бронзы и поистине неисчерпаемый, заслуживает религиозного поклонения. Каждый вечер, перед тем как заняться любовью, мне казалось, что я не смогу ею насытиться, но испытав пятнадцать раз подряд, как орошает его горячее семя мою вульву, я сама подставляла ему свой нежный тыл, чтобы он мог насытиться хоть им, а если я слишком уставала, то брала его член в рот и сосала, пока он не велел прекратить! Он покончил с собой, следуя предписаниям бусидо, и, свершив сей рыцарский поступок, оставил меня неутешной и одинокой.
Меня приютил англичанин из Иокогамы. От него пахло трупом, как от всех европейцев, и я долго не могла свыкнуться с этим запахом.
И вот, я умоляла его, чтобы он имел меня в зад, чтобы только не видеть перед собой его животное лицо с рыжими бакенбардами. Однако под конец я привыкла к нему и, поскольку он очутился у меня под каблуком, частенько заставляла его лизать себе вульву, пока однажды от спазма в языке он не смог им больше пошевелить.
Утешала меня одна моя подруга, с которой я познакомилась в Токио — и до безумия в нее влюбилась.
Она была прекрасна, как весна, и всегда казалось, что две пчелки присели собрать нектар на кончике ее грудей. Ублажали мы друг друга при помощи куска желтоватого мрамора, вырезанного с обоих концов в форме мужского члена. Мы были ненасытны в объятиях друг друга, обезумев, покрытые пеной, что-то вопя, мы яростно трепыхались, будто две собаки, которые хотят сгрызть одну и ту же кость.
В один прекрасный день англичанин сошел с ума, он решил, что он — сегун, и захотел отомстить микадо.
Его забрали, и я стала вместе со своей подругой шлюхой, пока не влюбилась в немца — большого, сильного, безбородого, с огромным и неистощимым членом. Он избивал меня, и я обнимала его, обливаясь слезами. В конце, совсем избитой, он подавал мне милостыню своим удом, и я наслаждалась, как одержимая, сжимая его изо всех сил.
Однажды мы сели на корабль, он отвез меня в Шанхай и продал там хозяйке публичного дома. Он ушел, мой прекрасный Эгон, даже ни разу не оглянувшись, оставил меня в отчаянии среди насмехавшихся надо мною женщин из публичного дома. Впрочем, они неплохо выучили меня своему ремеслу, но когда я накоплю достаточно денег, я уйду отсюда как честная женщина в открытый мир, чтобы разыскать своего Эгона, почувствовать еще раз у себя в вульве его член и умереть, вспоминая о розовых деревьях Японии.
И маленькая японочка, прямая и серьезная, удалилась, как тень, оставив Моню со слезами на глазах размышлять о хрупкости человеческих страстей.
Потом он услышал звучный храп и, оглянувшись, увидел целомудренно спящих в объятиях друг друга негритянку и Рогонеля, но оба они были чудовищны. Наружу торчала огромная жопа Корнелии, на которой играл пробившийся через открытое окно отблеск лунного света. Моня вытащил из ножен саблю и воткнул ее в эту груду мяса.
В зале тоже кто-то закричал. Следом за негритянкой туда вышли и Рогонель с Моней. Дым тут стоял коромыслом: только что сюда заявилось несколько пьяных и грубых русских офицеров; изрыгая грязные ругательства, они набросились на работающих в борделе англичанок, которые, не в силах перебороть отвращение к омерзительному внешнему виду этих солдафонов, наперебой бормотали свое В1оос1у или Оатпес!.
Рогонель и Моня понаблюдали чуть-чуть, как насилуют шлюх, а затем под всеобщую и совершенно головокружительную содомизацию вышли наружу, оставив безутешных Адольфа Терре и Тристана де Винегра, пытавшихся навести в своем заведении хоть какой-нибудь порядок и без конца путавшихся в подолах собственных платьев.
В этот момент подоспел генерал Стессель, и все вытянулись в струнку, даже негритянка.
Японцы только что начали первый приступ осажденного города.
Моне захотелось даже вернуться назад и посмотреть, что делает его шеф, но со стороны укреплений послышались дикие крики.
Появились солдаты, они тащили за собой пленника. Это был высокий юноша, немец, которого нашли на переднем крае защитных линий, когда он грабил трупы. Он кричал по-немецки:
— Я не вор. Я люблю русских, я дерзко пробрался сквозь японские линии, чтобы предложить себя в качестве педрилы, петуха, козла. Вам наверняка не хватает баб, и я придусь ко двору.
— Смерть ему, — кричали солдаты, — пусть подыхает, шпион, вор, грабитель трупов!
Поскольку с солдатами не было ни одного офицера, Моня шагнуль вперед и потребовал объяснений.
— Вы заблуждаетесь, — сказал он чужестранцу, — баб у нас сколько угодно, а вот за ваше преступление вам должно воздасться. Вы будете по вашей же просьбе пропедалированы солдатами, которые вас поймали, а потом вас посадят на кол. Таким образом, вы умрете, так же, как и жили, а это, по свидетельству моралистон, самая прекрасная смерть... Ваше имя?
— Эгон Мюллер, — задрожав, сообщил тот.
— Отлично, — сухо заявил Моня, — итак, вы явились из Иокогамы, где постыдно продали, как истинный сутенер, свою любовницу, японку по имени Килемю. Педрила, шпион, сутенер и охотник до трупов — вот кто вы такой. Пусть приготовят кол, а вы, бравы ребятушки, попользуйте петушка... не каждый день выпадает такая удача.
Красавчика Эгона тут же раздели. Это и вправду был изумительно красивый юноша с округлой, как у гермафродита, грудью. При виде его прелестей солдаты повытаскивали свои проснувшиеся причиндалы.
Тронутый зрелищем, Рогонель со слезами на глазах упрашивал своего господина приберечь Эгона, но Моня был неумолим и дозволил ординарцу лишь дать отсосать очаровательному эфебу свой член, пока тот получал в подставленную жопу одну за другой внедряющиеся во все более и более раздолбанную дыру пышущие ражем солдатские битки; ну, а солдаты со смирением божьих коровок возносили всевышнему молитвы с благодарностями за выпавшую им удачу.
Когда в шпиона спустили в третий раз, он тоже начал испытывать все более и более неистовое наслаждение и принялся взбрыкивать задом, ни на секунду не выпуская изо рта член Рогонеля, будто перед ним еще маячило лет тридцать жизни.
За это время установили и железный кол, который должен был послужить сидением новоявленному Антиною.
Когда все солдаты перее...ли пленника, Моня произнес несколько слов на ухо Рогонелю, который все еще сверкал надраенным пером.
Рогонель сходил в бордель и вскорости вернулся с юной японской проституткой Килемю, которая не могла понять, что от нее хотят.
Вдруг она заметила Эгона, которого только что посадили на кол, воткнув в зад заостренный железный стержень. Немца корежили судороги, помогавшие пике мало-помалу проникать ему в жопу. Спереди его елдак раздулся до того, что, казалось, вот-вот лопнет.
Моня показал солдатам на Килемю; несчастная малютка не отрывала от своего посаженного на кол возлюбленного глаз, в которых ужас, любовь и сострадание смешались в некую высшую, безутешную скорбь. Солдаты раздели ее донага и взгромоздили бедное птичье тельце японки на тело проткнутого немца.
Они раздвинули несчастной ноги, и раздутый уд, о котором она так мечтала, вновь проник в нее.
Бедной малютке с простой душой было не понять подобного варварства, но целиком наполнивший ее член пробудил в ней безмерное сладострастие. Она словно сошла с ума и своими судорожными движениями понемногу насаживала тело любовника все глубже на кол. Он спустил, отходя.
Странную эмблему являли собой проткнутый мужчина и копошащаяся на нем женщина с перекошенным ртом!.. У подножия кола натекла лужа темной крови.
— Солдаты, отдайте умирающим честь, — вскричал Моня и, обращаясь к Килемю, добавил: — Я исполнил твои пожелания!.. В этот миг в Японии цветут вишни, влюбленные бродят среди розового снега опадающих лепестков!
И, наведя на нее револьвер, он вдребезги разнес ей голову, так что мозг маленькой куртизанки забрызгал офицеру все лицо, словно она хотела плюнуть в глаза своему палачу.

Дата добавления: 2015-08-27