Пирам и фисба

Фисба

Млеет,

Томный

Лепет:

«О, мой

Малыш...»

Пирам:

«Шалишь!»

Дрочит

Красу,

Лиет

Росу.

Но и она

Орошена.

— Прелестно! Дивно! Восхитительно! О, ты божественнейший пиит, пошли е...ться в спальный вагон, моя душа полна е...вым жаром.

Моня заплатил по двум счетам. Мариетта и Рогонель томно раз­глядывали друг друга. В коридоре Моня сунул пятьдесят франков служащему компании спальных вагонов, который пропустил обе пары в одно и то же купе.

— Договоритесь с таможней, — сказал князь мужчине в форменной фуражке, — нам нечего вносить в декларацию. Минуты, ну, скажем, за две до того, как пересечь границу, постучите нам в дверь.

В купе все четверо поскорее сбросили с себя одежду. Первой догола разделась Мариетта. Моня еще никогда не видел красотку голышом, но сразу узнал эти пышные, округлые бедра и лес раститель­ности, затенявший набухший бугор вульвы. Соски ее стояли под стать болтам Мони и Рогонеля.

— Рогонель, — сказал Моня, — е... меня в жопу, пока я отдраю эту красотку.

Эстель на раздевание потребовалось больше времени, и когда она, наконец, осталась голой, Моня уже пристроился по-собачьи к Мариетте и вовсю шуровал в ее влагалище, а та, вне себя от наслаждения, подмахивала своим большущим задом, который при каждом взмахе звонко шлепался Моне о живот. Рогонель засунул свою короткую толщенную коряжку в растянувшийся под его напором задний проход Мони, и тот заорал: «Свинья железнодорожная! Мы не сможем сох­ранить равновесие». Мариетта клохтала как курочка-несушка и ша­талась, будто пьяная. Моня, обхватив милашку руками, мял и плющил ее груди. Он восхищался красотой Эстель, чья сложная прическа выдавала руку незаурядного парикмахера. Это была современная жен­щина в полном смысле этого слова, ее завитые волосы удерживали вместе черепаховые гребни, цвет которых замечательно гармонировал с обесцвеченными по последнему слову науки волосами. Обворожительным было и тело. Нервная жопка чуть вздернута вверх весьма вызывающим образом. Умело подкрашенное лицо придавало ей вид шлюхи самого высокого полета. Груди слегка свисали, но это шло им как нельзя лучше, они были маленькие, чуть тощенькие, в форме груш. На ощупь же — нежные и шелковистые, можно было подумать, что дергаешь за вымя кормящую козочку, а когда она поворачивалась, они подпрыгивали, словно скомканный батистовый платочек, пляшу­щий у тебя под рукой.

Лобок ее окружал лишь крохотный завиток шелковистого руна. Она опустилась на кушетку и, извернувшись, закинула свои длинные, нервные ножки на плечи Мариетте, тесно обхватив ими горничную за шею, а та, обнаружив киску своей госпожи прямо у рта, принялась ее жадно и звучно сосать, одновременно запустив нос в щель между ягодиц, чтобы поглубже уткнуться им в задний проход. Эстель тем временем засунула язык в п...ду своей горничной и принялась вылизы­вать и сосать одновременно и внутренность разгоряченной вагины, и с пылом шурующий в ней здоровенный Монин поршень. Рогонель в блаженстве наслаждался этим зрелищем. Его толщенная бульба под завязку вошла в волосатый зад князя и медленно двигалась там то туда, то сюда. Дважды или трижды он протяжно пернул, наполнив воздух зловонием, чем преумножил наслаждение князя и обеих женщин. Эстель вдруг страшно задрожала, засучила ногами, ее зад так и заплясал под носом у Мариетты, кудахтанье которой вместе с вихлянием крестца резко усилилось. Эстель раскинула направо и налево свои ноги в черных шелковых чулках, обутые в туфельки на высоких каблуках в стиле Людовика XV, и при этом со всего размаху заехала ногой прямо в нос Рогонелю, буквально оглушив детину. Из носа тут же хлынула кровь. «Блядь!» — завопил Рогонель и в отместку изо всех сил ущипнул князя за жопу. Тот в ярости вцепился зубами в плечо Мариетте, которая, замычав, тут же и разрядилась. От боли она вонзила зубы прямо в п...ду своей госпожи, которая судорожно сжала бедра вокруг шеи горничной. «Задыхаюсь», — едва выдавила из себя Мариетта, но ее никто не слушал. Ляжки Эстель сдавливали ее все сильнее. Лицо у Мариетты посинело, а покрытый пеной рот так и остался прилепившимся к влагалищу актрисы.

Моня с воплями спустил в бесчувственное влагалище. Рогонель с вылезшими на лоб глазами слил малофью князю в жопу, выдавив из себя: «Если ты не залетишь, ты не мужчина».

Все четверо отпали в изнеможении. Растянувшись на кушетке, Эстель скрипела зубами и молотила во все стороны кулаками, суча при этом ногами. Рогонель ссал на дверь. Моня пытался вытащить свой член из п...ды Мариетты, но ему это никак не удавалось. Тело горничной застыло в неподвижности.

— Выпусти же меня, — обратился к ней Моня и погладил ее, потом ущипнул за попку, укусил, но все безрезультатно.

— Раздвинь-ка ей ляжки, она откинула копыта! — сказал Моня Рогонелю.

Лишь с огромным трудом удалось Моне вытащить наконец свой болт из чудовищно сжавшейся скважины. Потом они попытались привести Мариетту в чувство, но у них ничего не вышло. «Говно! Она закоченела, как х... моржовый», — заявил Рогонель. И это была правда; Мариетту придушили насмерть бедра ее госпожи, она была мертва, безвозвратно мертва.

— Мы влипли!.. — сказал Моня.

— Все из-за этой суки, — заявил Рогонель, показав на потихоньку успокаивающуюся Эстель. Выхватив из несессера актрисы щетку для волос, он принялся с остервенением колошматить ее. Щетина при каждом ударе втыкалась актрисе в кожу. Это наказание, похоже безмерно ее возбудило.

Тут постучали в дверь. «А вот и сигнал, — промолвил Моня, — через несколько мгновений мы пересечем границу. Нужно, я в этом поклялся, трахнуться наполовину во Франции, наполовину в Германии. Засунь-ка той, что померла». Моня с вставшим елдарём набросился на Эстель, которая, растопырив ляжки, с готовностью приняла его в свою пылающую п...ду, крича: «Поглубже, давай... давай!» В тре­пыханиях ее зада появилось что-то демоническое, изо рта стекала слюна, которая, смешиваясь с косметикой, покрывала пятнами ей подбородок и грудь; Моня засунул в рот актрисе свой язык, а в задницу — ручку от щетки для волос. Это вызвало у нее новый приступ сладострастия, и она изо всех сил вцепилась Моне зубами в язык, ему пришлось до крови ущипнуть ее, чтобы она его отпустила.

За это время Рогонель перевернул лицом вниз труп Мариетты, — уж больно страшным было ее лиловое лицо. Раздвинув ей ягодицы, он с трудом вставил своей огромный болт в содомическую дыру, после чего полностью отдался причудам свойственной ему от природы кро­вожадности. Руками он прядь за прядью выдирал красивые светлые волосы покойницы, зубы его разрывали ее заполярной белизны спину, и хлещущая алая кровь тут же запекалась на коже, словно застывала

на снегу.

Почувствовав, что вот-вот кончит, он запустил руку во все еще теплую вульву и, засунув ее туда по локоть, принялся вытягивать наружу кишки несчастной горничной. К моменту, когда он, наконец, спустил, ему уже удалось вытянуть наружу пару метров кишок, которыми он обмотался вокруг талии, словно спасательным поясом.

Кончая, он одновременно выблевал и весь свой обед — отчасти его укачало в поезде, отчасти его переполняли эмоции. Моня как раз только что спустил сам и с изумлением наблюдал, как его камердинера корчат позывы рвоты, а затем он блюет на жалкий труп. Среди окровавленных волос, потроха и кровь смешивались с блевотиной. «Бесстыжая свинья, — вскричал князь, — насилие над этой мертвой девушкой, которую я обещал тебе в супруги, тяжким бременем ляжет на тебя в долине Иосафата. Если бы я тебя так не любил, то убил бы как собаку». Окровавленный Рогонель встал, давясь последними глотками своей блевотины, и указал на Эстель, расширившимися от ужаса глазами наблюдавшую за омерзительным зрелищем.

— Причиной всему — она, — заявил он.

— Не будь жесток, — ответил Моня, — она же дала тебе возмож­ность удовлетворить твой вкус к некрофилии.

И, поскольку они въехали на мост, князь приник к окну, дабы насладиться созерцанием романтической панорамы Рейна, простор­ными меандрами разворачивающей свои зеленеющие красоты до самого горизонта. Было четыре часа утра, коров выгоняли на пастища, и детишки уже танцевали под раскидистыми германскими липами. Мо­нотонные, похоронные звуки дудок возвещали о присутствии прусского гарнизона, их заунывные напевы тоскливо вплетались в металлическое побрякивание моста и глухой перестук колес. Счастливые патриар­хальные городишки то и дело оживляли берега, над которыми воз­вышались вековые замки. Знаменитые рейнские виноградники до бес­конечности мостили окрестности драгоценной и аккуратной мозаикой.

Отвернувшись от окна, Моня увидел, что мрачный и зловещий Рогонель уселся прямо на лицо Эстель. Его колоссальная жопа покрыла все лицо актрисы. Он срал, и вонючее жидкое говно стекало со всех сторон.

Сжимая в руке здоровенный нож, он шуровал им в трепещущем животе женщины. Тело актрисы несколько раз содрогнулось. «По­дожди, — бросил Моня, — сиди, где сидел». И, взгромоздившись на умирающую, засунул затвердевший член в отходящую в мир иной п...ду. Он наслаждался последними конвульсиями убитой, которая, должно быть, перед смертью страшно мучилась, и окунул руки в горячую кровь, хлеставшую у нее из живота. Когда Моня кончил, актриса уже не двигалась. Она окоченела, а закатившиеся глаза ее были не видны под скопившимся в глазницах говном.

— Теперь, — сказал Рогонель, — пора уносить ноги.

Они почистились и оделись. Было уже шесть часов утра. Распахнув дверь вагона, они храбро улеглись, вытянувшись во весь рост, на подножке мчащегося на полной скорости экспресса. Потом, по сигналу Рогонеля, как могли мягко соскользнули с подножки и скатились на железнодорожную насыпь. Встали они чуть оглушенными, но целыми

и невредимыми, и нарочито помахали уже почти не видному у горизонта поезду.

— Пронесло! — сказал Моня.

Они добрались до ближайшего города, передохнули там пару дней, а затем отправились на поезде в Бухарест.

Двойное убийство в «Восточном экспрессе» всколыхнуло газеты по меньшей мере на полгода. Убийц так и не нашли, и преступление списали на счет Джека-Потрошителя — на него можно свалить все,

что угодно.

В Бухаресте Моня принял наследство вице-консула Сербии. Бла­годаря своим связям в Сербской колонии, он получил однажды пригла­шение провести вечер у Наташи Колович, жены полковника, поса­женного в тюрьму из-за враждебности к династии Обреновичей.

Моня и Рогонель прибыли около восьми часов вечера. Красавица Наташа встретила их в салоне, стены которого были задрапированы черной тканью; освещали его желтые свечи, а украшали черепа и

берцовые кости.

— Князь Вибеску, — обратилась к Моне дама, — вы будете присут­ствовать на тайном собрании антидинастического комитета Сербии. Сегодня вечером, без сомнения, мы проголосуем и осудим на казнь гнусного Александра и его шлюху-супругу, Драгу Машину; речь идет о том, чтобы вернуть короля Петра Карагеоргиевича на трон его предков. Если вы поведаете кому-либо, что вы здесь видели или слышали, невидимая рука тут же поразит вас, где бы вы ни находились.

Моня и Рогонель в знак согласия склонили головы. Заговорщики собирались поодиночке. Душой заговора был Андре Бар, парижский журналист. Мрачный, как смерть, он прибыл, завернувшись в испан­ский плащ.

Заговорщики разделись догола, и прекрасная Наташа явила свою чудесную наготу. Ее зад сиял, ее живот скрывало черное витое руно, подступавшее к самому пупку.

Она улеглась на стол, покрытый черным сукном. Вошел облаченный в жреческое одеяние поп, он расставил священные сосуды и начал служить обедню на животе Наташи. Моня стоял рядом с ней, и она схватила его уд и принялась сосать его, пока обедня шла своим чередом. Рогонель набросился на Андре Бара и начал обрабатывать его жопу, что содомизируемый сопроводил следующим лирическим излиянием: «Клянусь этим грандиозным болтом, которое радует меня до глубины души, что династия Обреновичей вскоре угаснет. Давай же, Рогонель! От твоей е...ли у меня встает». Расположившись сзади от Мони, он засадил свою елду ему в жопу, пока тот спускал малофью в рот прекрасной Наташе. При виде этого все заговорщики с рвением предались содомскому греху. Повсюду в зале виднелись нервные мужские зады, насаженные на весьма замечательные рукоятки.

Поп заставил Наташу дважды отдрочить себя, и его экклезиастическая малофья пролилась на тело прекрасной полковничихи.

— Пусть введут молодоженов, — вскричал поп.

Ввели странную пару: мальчика лет десяти — в костюме, зажавшего под мышкой шапокляк, — и очаровательную девочку, которой было от силы лет восемь; она была наряжена невестой — в белое атласное одеяние, все изукрашенное флердоранжем.

Поп прочел над ними нужные формулы и сочетал браком, заставив обменяться кольцами. После чего их стали побуждать к случке. Мальчик вытащил схожую с мизинчиком писюльку, а новобрачная подобрала свои юбочки в оборках, обнажив миниатюрные беленькие бедрышки, под которыми разевала рот голенькая розовая щелочка, напоминающая разинутый клюв только что вылупившегося из яйца галчонка. На собравшихся спустилась благоговейная тишина. Мальчик попытался воткнуться в девочку, но у него ничего не получалось, и чтобы ему помочь, с него спустили штаны, и Моня принялся пош­лепывать его по попке, а Наташа начала щекотать кончиком языка его крохотную залупочку и яички.

Пальчик мальчика начал топорщиться, и он сумел наконец сломать девочке целку. После того как они поупражнялись минут десять, их разъединили и Рогонель, вцепившись в мальчугана, буквально вломился ему в попку своим мощным елдаком. Моня не мог сдержать желания оттрахать девочку, он усадил ее верхом себе на колени и погрузил в крохотное влагалище свой пышущий жизнью прут. Оба ребенка жутко кричали, а в пах Моне и Рогонелю стекала кровь.

Потом девочку уложили сверху на Наташу, и поп, как раз за­кончивший обедню, задрав ей юбки, принялся вдругорядь шлепать ее белоснежный и соблазнительный задик. Поток Наташа встала и уселась верхом на расположившегося в кресле Андре Бара, воткнув в себя огромный штырь заговорщика. После чего они принялись яростно трахаться на манер Святого Георгия, как говорят англичане.

Встав на колени перед Рогонелем, мальчик, обливаясь горючими слезами, отсасывал у того набухшее жало. Моня пердолил в крохотный задик отчаянно, как кролик, которому вот-вот перережут глотку, отбивающуюся девочку.

Остальные заговорщики с перекошенными лицами содомизировали друг друга. Потом Наташа встала и, отвернувшись, выставила свой зад, чтобы все заговорщики могли к нему по очереди приложиться. В этот момент внутрь ввели кормилицу с лицом мадонны, огромные сиськи которой распирало изобильное молоко. Ее заставили встать на четвереньки, и поп принялся доить ее, как корову, в святые сосуды. Моня тем временем трахнул кормилицу в такой тугой, что казалось, он вот-вот лопнет, зад ослепительной белизны. Потом девочку заставили пописать в чаши, чтобы заполнить их доверху. После чего заговорщики сподобились причастия молоком и ссаками.

Затем, похватав кости, они поклялись, что смерть настигнет Алек­сандра Обреновича и его жену, Драгу Машину.

Вечеринка закончилась самым гнусным образом. Привели старух, младшей, из которой было семьдесят четыре года, и заговорщики перетрахали их всеми возможными способами. К трем часам утра полные отвращения Моня и Рогонель покинули сборище. Вернувшись домой, князь тут же скинул всю одежду и подставил свой прекрасный зад жестокому Рогонелю, который семь раз в него примерился, прежде чем в первый раз от него оторваться. Подобные ежедневные сеансы они называли проникновенными усладами.

Какое-то время Моня продолжал вести в Бухаресте подобное размеренное существование. В Белграде убили короля Сербии и его жену. Их убийство вошло в историю и неоднократно обсуждалось на самые разные лады. Потом разразилась война между Японией и

Россией.

Однажды утром князь Моня Вибеску голышом, ничуть не уступая в таком виде Аполлону Бельведерскому, исполнял с Рогонелем 69. Оба жадно обсасывали друг у друга леденцы на палочке, взвешивая свои тяжеленные валики, ничуть не напоминающие валики фоногра­фов. Они спустили одновременно, и у князя был полон рот малофьи, когда в комнату вошел предельно корректный английский камердинер, неся на золоченом серебряном подносе какое-то письмо.

Письмо это оповещало князя Вибеску, что, как иностранец, он был зачислен в России лейтенантом в армию генерала Куропаткина.

Князь и Рогонель выказали своей энтузиазм по этому поводу, взаимно пропедалировав друг друга. Потом они собрались и отправились в Санкт-Петербург, чтобы попасть в свою воинскую часть.

— Война мне подходит, — провозгласил Рогонель. — Да и задницы у японцев должно быть, что надо...

— Ну, уж п...ды японок — те точно удовлетворят самый придирчи­вый вкус, — добавил князь, покручивая ус.

Дата добавления: 2015-08-27