Глава VII

После совместной экзекуции шпиона Эгона Мюллера и японской потаскушки Килемю князь Вибеску приобрел в Порт-Артуре большую популярность.
Однажды генерал Стессель вызвал его к себе и, протянув Моне конверт, сказал:
— Князь Вибеску, хоть вы и не русский, но без сомнения, являетесь одним из лучших офицеров в Порт-Артуре... Мы ожидаем подкреплений, но нужно, чтобы генерал Куропаткин поторопился... Если он проволынит еще немного, нам придется капитулировать... Эти собаки японцы так и караулят нас, в один прекрасный день их фанатизм превозможет наше сопротивление. Нужно, чтобы вы пересекли японские линии и передали эту депешу генералиссимусу.
Был подготовлен воздушный шар. Целую неделю упражнялись Моня с Рогонелем в управлении аэростатом, а потом однажды поутру шар надули.
Оба курьера забрались в гондолу и, после традиционного «отдать концы!», быстрехонько очутились среди облаков; земля предстала перед ними как нечто крохотное, на ней четко проглядывал театр военных действий с его армиями и бороздящими моря эскадрами, ну а спичка, зажженная, чтобы прикурить сигарету, оставляла за собой более яркий след, чем ядра гигантских пушек, которыми усердно пользовались воюющие стороны.
Свежий ветерок подхватил воздушный шар и понес его в сторону русской армии. Через несколько дней они приземлились в ее расположении, где их, поздравив с благополучным прибытием, встретил рослый офицер. Это был Федор, человек с тремя яичками, в прошлом любовник Элен Вердье, сестры Жопопии Залупи.
— Лейтенант, — сказал ему князь Вибеску, выпрыгивая из гондолы, — вы — честный человек, а оказанный нами прием вознаграждает нас за те тяготы, которые мы претерпели. Позвольте мне попросить у вас прощения за то, что я наставил вам в Санкт-Петербурге рога с вашей любовницей Элен, француженкой, воспитывающей дочь генерала Кокодрева.
— Вы правильно поступили, —ответил Федор, — представьте себе, что я обнаружил здесь ее сестру Жопопию, эта изумительная девушки служит тут кельнершей в женской пивной, которую часто посещают наши офицеры. Она покинула Париж, чтобы подзаработать на Дальнем Востоке, и зарабатывает много денег, ибо офицеры кутят здесь как люди, которым осталось жить мало времени, да к тому же с ней и ее подруга Алексина Проглотье.
— Как! — вскричал Моня, — Жопопия и Алексина здесь!.. Поскорее отведите меня к генералу Куропаткину, прежде всего нужно завершить свою миссию... А потом вы проводите меня в пивную.
Генерал Куропаткин весьма любезно принял Моню в своей резиденции — роскошно оборудованном вагоне.
Генералиссимус прочел послание и сказал:
— Мы делаем все возможное, чтобы освободить Порт-Артур. А пока что, князь Вибеску, я произвожу вас в георгиевские кавалеры...
Через полчаса награжденный очутился в компании с Федором и Рогонелем в пивной «Спящий казак». К ним, чтобы обслужить, подошли две женщины. Это оказались обворожительные Жопопия и Алексина. Одеты они были как русские солдаты, поверх просторных галифе, заправленных в сапоги, носили кружевные переднички, а их выдающиеся грудки и попки, радуя глаз, выпирали из-под военной формы. И завершали этот возбуждающе военный ансамбль крохотные фуражки, чудом удерживавшиеся набекрень поверх причесок. В целом — ну вылитые статисточки из оперетты.
— Смотри-ка — Моня! — закричала Жопопия. Князь обнял обеих женщин и потребовал, чтобы они рассказали свою историю.
— Идет, — согласилась Жопопия, — но ты тоже расскажешь, что там с тобой случилось.
— После той роковой ночи, когда взломщики оставили нас полумертвыми возле трупа одного из них, того, которому я в миг безумного наслаждения откусила елду, очнулась я, окруженная со всех сторон врачами. Меня нашли с воткнутым в задницу ножом. Алексина лечилась дома, а о тебе у нас не было никаких новостей. Ну а когда мы стали выходить, то узнали, что ты отбыл в Сербию. Вся эта история наделала слишком много шума, мой искатель жемчуга по возвращении меня бросил, а сенатор Алексины не захотел ее больше содержать.
— В Париже наша звезда стала потихоньку закатываться. Разразилась война между Россией и Японией. Альфонс одной из моих подруг занялся отправкой женщин для работы в сопровождающих русскую армию пивных-борделях, мы нанялись, вот, собственно, и все.
В ответ Моня рассказал, что произошло с ним, опустив лишь все, связанное с «Восточным экспрессом». Он представил женщинам Рогонеля, не упомянув, что это и есть тот самый бандит, который всадил свой нож в задницу Жопопии.
Все эти разговоры способствовали усиленному потреблению напитком, а зал тем временем наполнился офицерами при фуражках, которые во все горло распевали песни и ласкали подавальщиц. — Пошли отсюда, — сказал Моня.
За ними последовали и Жопопия с Алексиной, так что впятером они покинули укрепление и направились в палатку Федора.
Ночь выдалась звездная. Когда они проходили мимо вагона генералиссимуса, Моне взбрела в голову фантазия. Он спустил с Алексины штаны, в которых, казалось, ее пышному заду было тесновато, и, пока остальные продолжали свой путь, прошелся рукой по восхитительной жопе, подобной бледному лицу, обращенному к бледной луне; потом, вытащив свой ожесточивший елдак, протер щель между ягодиц, потыкивая чуть-чуть им и в дырку, затем, услышав резкий сигнал трубы, за которым последовала барабанная дробь, вдруг решился. Его стенобитка съехала по склону между свежих ягодиц и оказалась в долине, в конце которой маячил грот влагалища. Спереди рука юноши, покопавшись в шерстке, принялись теребить клитор. Он шуровал туда-сюда лемехом своего плуга по Алексининой борозде, ну а та с наслаждением потряхивала лунным задом, на который, казалось, одобрительно улыбаясь, взирала с высот настоящая луна. Внезапно началась заунывная перекличка часовых, их крики однообразно повторялись в ночи. Алексина и Моня наслаждались втихомолку, а когда они спустили — почти одновременно, глубоко передохнув, — воздух над лагерем разорвал снаряд, упавший неподалеку и убивший нескольких спавших в окопе солдат. Они умирали, всхлипывая как дети, зовущие свою мать. Моня и Алексина на скорую руку привели себя в порядок и припустили к палатке Федора.
Там они обнаружили стоящего на коленях с расстегнутой ширинкой Рогонеля, которому Жопопия, спустив штаны, показывала зад. Он
говорил:
— Нет, ничего не заметно, никто никогда и не догадается, что
тебя пырнули в жопу ножом.
После чего он встал и пырнул ее в жопу своим долотом, — потом принялся обрабатывать ее, выкрикивая выученные русские
фразы.
Федор расположился перед нею и засунул свой член ей в п...ду. В первый момент можно было подумать, что Жопопия была красивым мальчиком, которого трахают в задницу, в то время как он сам вставил бабе. Действительно, одета она была как мужчина, а уд Федора вполне мог показаться ее собственным. Но присмотревшись, невозможно было не заметить ее слишком уж пышный зад. Да и тонкая талия, и выпирающая грудь выдавали, что она отнюдь не юный наездник. Все трио складно двигалось в такт, и Алексина подошла к ним, чтобы пощекотать три яичка Федора.
В этот момент какой-то солдат снаружи палатки во весь голос позвал князя Вибеску.
Моня вышел наружу, там его дожидался нарочный от генерала Мунина, который немедленно вызывал Моню к себе.
Следом за солдатом князь пересек весь лагерь и подошел наконец к фургону, в который Моня и поднялся, в то время как солдат объявил снаружи:
«Князь Вибеску».
Внутри фургон напоминал собою будуар, но будуар восточный. Здесь царила безумная роскошь, и генерал Мунин, пятидесятилетний гигант, встретил Моню с исключительной вежливостью.
Он указал князю на небрежно развалившуюся на диване красивую женщину лет двадцати от роду.
Это была черкешенка, жена Мунина.
— Князь Вибеску, — сказал генерал, — моя супруга, услышав сегодня пересуды о вашем подвиге, захотела обязательно вас с ним поздравить. С другой стороны, она беременна, сейчас на третьем месяце, и свойственные беременным желания неотвратимо подталкивают ее к тому, чтобы с вами переспать. Так что возьмите ее и исполняйте свой долг. Я же удовлетворю себя другим манером.
Повинуясь, Моня сбросил с себя одежду и принялся раздевать прекрасную Айдын, которая, казалось, была до крайности возбуждена и, пока Моня раздевал ее, его кусала. Она была изумительно сложена, и беременность ее еще никак не проявилась. Изумительно изящные груди напоминали своей округлостью пушечные ядра.
Тело ее оказалось податливым, одновременно стройным и пышным. Моне так понравилось несоответствие между пышностью зада и тонкостью талии, что его костыль расцвел словно норвежская ель.
Она цеплялась за него, пока князь ощупывал ее бедра, которые были сверху очень полными, но худели к коленкам.
Когда, наконец, она оказалась совсем голой, он, взгромоздившись сверху, покрыл ее с грацией и звуками племенного жеребца, а она, прикрыв глаза, смаковала бесконечное блаженство.
Тем временем генерал Мунин привел маленького китайчонка, прелестного и перепуганного.
Его раскосые глаза не отрывались от занимающейся любовью парочки.
Генерал раздел мальчугана и пососал ему письку, размерами едва превосходящую плод ююбы.
Потом, повернув его к себе спиной, он принялся нашлепывать крохотную, худенькую и желтенькую попку. Схватив свою огромную саблю, он придвинул ее поближе.
После чего, наконец, вдел х... китайчонку в зад. Тот, похоже, был уже знаком с подобным методом просвещения Манчжурии, поскольку со знанием дела задвигал своим крохотным тельцем небесного педа.
Генерал приговаривал:
— Наслаждайся получше, моя Айдын, я тоже вот-вот кончу.
И его штырь почти целиком выскочил из гнезда, чтобы вновь туда прытко нырнуть. Когда наслаждение уже почти захлестнуло генерала, он схватил саблю и, стиснув зубы и не прекращая педалировать китайчонка, снес ему голову с плеч. Предсмертные конвульсии мальчугана доставили генералу почти непереносимое наслаждение, а кровь хлынула из перерубленной шеи, как вода из фонтана.
Генерал вытащил тогда из жопы свой кий и обтер его носовым платком. Потом он протер и саблю и, подобрав голову, отпавшую от маленькой тушки, показал ее Моне и Айдын, которые к тому времени сменили позу.
Черкешенка в полном раже, оседлав Моню, скакала на нем верхом. Ее сиськи так и плясали, а зад неистово вздымался и снова рушился долу. Моня с охотой лапал его чудесно круглящиеся пышные половинки.
— Поглядите, — сказал генерал, — как любезно улыбается малыш-китайчонок.
Голова жутко скалилась, но ее вид лишь удвоил эротическое рвение сношающихся, которые теперь трахались с еще большей горячностью.
Генерал отбросил голову, потом схватил жену за ляжки и засунул ей в жопу свою елду, чем преумножил удовольствие Мони. Два поршня, едва разделенные тонюсенькой перегородкой, принялись торкаться друг в друга мордочками, увеличивая наслаждение, испытываемое молодой женщиной, она кусала Моню и извивалась, как змея. Всех троих прорвало в один и тот же миг. Трио распалось, и генерал тотчас встал, поднял саблю и закричал:
— Теперь, князь Вибеску, тебе надлежит умереть, ты слишком многого навидался!
Но Моня без труда его разоружил.
Потом связал его по рукам и ногам и уложил в углу фургона, неподалеку от трупа китайчонка. После чего продолжал до утра сладостные потрахушки с генеральшей. Когда он, наконец, ее покинул, она была истомлена и спала. Спал и связанный генерал.
Моня отправился в палатку Федора, там тоже е...сь всю ночь напролет. Алексина, Жопопия, Федор и Рогонель спали, распростершись вперемешку на побросанных на пол плащах. Волосы женщин слиплись от спермы, а члены мужчин жалобно свисали.
Моня не стал их будить, а отправился побродить по лагерю. Здесь его оповестили о предстоящей битве с японцами. Солдаты снаряжались или завтракали. Кавалеристы чистили своих лошадей.
Один казак, у которого замерзли руки, отогревал их в п…дище своей кобылы. Животное тихо ржало, согревшийся казак вдруг влез позади него на стул и, вытащив огромную елду, длинную, как лргпко копья, с наслаждением запихнул ее кобыле в вульву, которая явно выделила лошадиную дозу афродизиака, поскольку человекообразное животное трижды кончило, размашисто помахивая чреслами, прежде чем сп...диться со стула.
Какой-то офицер, заметивший этот акт животного варварства, вместе с Моней подошел к солдату. Он резко отчитал кавалериста за то, что тот потакает своим страстям.
— Мой друг, — сказал он ему, — мастурбация — вот истинно воинская добродетель.
Всякий настоящий солдат должен знать, что в военное время онанизм — единственный допустимый любовный акт. Дрочите, но не трогайте ни женщин, ни животных.
С другой стороны, мастурбация весьма похвальна, поскольку она позволяет и мужчинам, и женщинам привыкнуть к скорому и окончательному их разделению. Нравы, рассудок, костюмы и вкусы двух полов становятся все более и более не похожи друг на друга. Уже давно можно это заметить, и мне кажется необходимым, если мы хотим господствовать на земле, учитывать тот естественный закон, который вскоре на ней установится.
И офицер удалился, оставив Моню, пока тот возвращался в палатку Федора, в задумчивости.
Внезапно до князя донесся странный шум, словно ирландские плакальщицы оплакивали где-то неподалеку неизвестного покойника.
Пока он подходил ближе, шум изменился, теперь его ритмизировали сухие шлепки, словно безумный дирижер стучал своей палочкой по пюпитру, пока оркестр продолжал играть под сурдинку.
Князь бросился вперед, и перед его глазами открылось странное зрелище. Подразделение солдат под началом какого-то офицера по очереди било длинными гибкими палками по спине обнаженных до пояса приговоренных к порке.
Моня, чье звание было выше, чем у офицера, командовавшего наказанием, решил взять руководство на себя.
Привели нового осужденного. Это был красивый татарский парень, почти не понимавший по-русски. Князь велел полностью его раздеть, после чего солдаты принялись сечь провинившегося, а утренний морозец добавлял свои укусы к хлестким ударам шпицрутенов.
Татарин оставался невозмутимым, и его спокойствие привело Моню в крайнее раздражение; он шепнул что-то на ухо офицеру, и тот тут же привел к месту экзекуции одну из подавальщиц пивной; это была дородная кельнерша, чей круп и бюст непристойно распирали обтягивающую военную форму. Эту симпатичную полненькую девушку ощутимо сковывала ее одежда, шла она вперевалку, словно уточка.
— Вы непристойно ведете себя, моя милая, — заявил Моня. — Таким женщинам, как вы, нельзя одеваться мужчинами; чтобы вы это усвоили, вы получите сто палок.
Несчастная задрожала как осиновый лист, но, повинуясь жесту Мони, солдаты сорвали с нее одежду.
Ее нагота замечательно контрастировала с наготой татарина.
Тот был высок ростом, с изможденным лицом, на котором светились спокойной злобой крохотные глазки; своей худобой его члены подобали бы Иоанну Крестителю, после того, как тот уже пожил в пустыне на одной саранче. Его руки, грудь и голенастые, как у цапли, ноги густо заросли волосами, а обрезанный пенис благодаря порке укрепился и топорщил налитую пурпуром головку, напоминавшую цветом блевотину опившегося красным вином пьянчужки.
Кельнерша, классический образчик немки из-под Брауншвейга, обладала тяжеленным задом; глядя на нее, можно было подумать, что коренастая кобылица люксембургской породы попала в компанию племенных жеребцов. Льняные волосы придавали ей очень поэтический вид, такими, должно быть, были и знаменитые рейнские ундины.
Пряди льняных волос свисали ей до середины бедер, того же цвета лохмы полностью покрывали и мясистый лобок. Весь облик этой женщины так и дышал крепким здоровьем; солдаты почувствовали, как их члены сами по себе взяли на караул.
Моня потребовал себе кнут, который ему тут же и принесли. Он протянул его татарину.
— Свинья некрещеная, — крикнул он ему, — если хочешь сохранить свою шкуру — не жалей шкуру этой потаскухи.
Татарин, не отвечая, со знанием дела изучал орудие пытки, состоявшее из кожаных ремешков, усеянных металлическими опилками.
Женщина плакала и просила по-немецки пощады. Ее бело-розовое тело содрогалось. Моня велел ей встать на колени, затем ударом ноги заставил задрать повыше пышный зад. Татарин со свистом рассек сначала кнутом воздух; потом, подняв руку повыше, замахнулся, было, с силой своим орудием, но в этот миг несчастная кельнерша, у которой не попадал зуб на зуб, звучно пернула, чем вызвала смех у всех окружающих и даже у татарина, который выронил кнут. Моня хлестнул его шпицрутеном по лицу, пробормотав:
— Идиот, я велел тебе ее пороть, а не смеяться.
После чего он передач шпицрутен татарину и велел, чтобы набить руку, сначала немку выпороть, чем тот, равномерно чередуя удары, и занялся. Уд азиата, оказавшись совсем рядом с пышным задом пациентки, торчал как кол, но, несмотря на всю похоть, рука татарина
опускалась, не сбиваясь с ритма, гибкий прут шпицрутена посвистывал в воздухе, потом с отчетливым хлопком прочерчивал очередную полоску на натянутой коже.
Татарин оказался настоящим художником, и следы от его ударов сплетались в сложный каллиграфический рисунок.
Пониже спины, над самыми ягодицами постепенно отчетливо проступало слово курва.
Все вокруг разразились бурными рукоплесканиями, а крики немки становились тем временем все более хриплыми. При каждом ударе ее зад на миг оживал, потом приподнимался, его половинки сжимались, потом разжимались и становилась видна круглая дыра, а пониже — отверстая и влажная п...да.
Мало-помалу немка, похоже, привыкла к ударам. При каждом хлопке палки спина вяло, словно с ленцой, приподнималась, задница приоткрывалась, а п...да разевала от удовольствия рот, словно готовясь к посещению нежданного наслаждения.
Вскоре она рухнула, будто задохнувшись от удовольствия, и Моня тут же остановил руку татарина.
Он вернул ему кнут, и возбужденный азиат, обезумев от желания, принялся настегивать этим жестоким орудием спину немки. Каждый удар оставлял глубокие кровоточащие следы, поскольку вместо того, чтобы приподнимать кнут после каждого удара, татарин с оттяжкой выбирал рукоятку на себя, благодаря чему прикрепленная к кожаным лентам металлическая крошка выдирала из кожи и плоти жертвы крохотные кусочки, которые разлетались во все стороны, пятная кровоточащими капельками форму толпящейся вокруг солдатни.
Немка уже не чувствовала больше боли, они извивалась, корчилась и сипела от наслаждения. Ее лицо раскраснелось, изо рта сочилась слюна, а когда Моня приказал татарину остановиться, от слова курва не осталось уже и следа, поскольку вся ее спина превратилась в одну сплошную рану.
Татарин замер, выпрямившись с окровавленным кнутом в руке во весь рост; казалось, он ждал одобрения, но Моня посмотрел на него с презрением: «Ты хорошо начал, но плохо кончил. Твое произведение никуда не годится. Ты запорол его, как невежда. Солдаты, унесите эту женщину и доставьте мне одну из ее товарок в соседнюю пустую палатку. Я займу ее с этим никчемным татарином».
Он отослал солдат, часть из которых унесла немку, а сам вместе с осужденным уединился в палатке.
Там он принялся вдругорядь пороть его двумя шпицрутенами. Татарин, возбужденный только что развернувшимся у него на глазах зрелищем, одним из главных действующих лиц которого был он сам, недолго мог удерживать кипящую у него в яичках малофью. Под
ударами Мони его уд все выше задирал голову, и вскоре хлынувшая из него малофья заляпала весь брезентовый потолок палатки.
В этот момент доставили еще одну женщину. Она была в рубашке, поскольку ее вынули прямо из постели. На лице у нее отражались изумление и глубочайший ужас. Поскольку она была немой, из глотки у нее вырывались хриплые нечленораздельные звуки.
Эта красивая девушка родом была из Швеции. Дочь директора пивной, она вышла замуж за его компаньона-датчанина. Четыре месяца назад у супругов родился первый ребенок, которого мать сама вскармливала грудью. С виду ей можно было дать года двадцать четыре. Ее наполненные молоком груди — она оказалась на диво хорошей кормилицей — так и выпирали из-под рубашки.
Как только Моня завидел красотку, он тут же отослал доставивших ее солдат и задрал на ней рубашку. Пышные ляжки шведки, словно колонны, поддерживали замечательное сооружение, нежно курчавились золоченые завитки волос. Моня приказал татарину высечь женщину, пока сам он будет ее отсасывать. Удары градом посыпались на руки немой красавицы, но рот князя, прильнувший к ее полярной п...де, не упустил ни единой капли из пролитой ею любовной росы.
Потом он, предварительно сняв рубашку с пышущей жаром женщины, улегся голышом на кровать, а она обосновалась сверху. Уд Мони глубоко погрузился между ослепительной белизны бедрами. Ее упругая и массивная жопа ритмично поднималась и опускалась. Князь взял в рот одну из набухших грудей и принялся высасывать восхитительное молоко.
Не остался в стороне и татарин; со свистом рассекая розгой воздух, он принялся осыпать хлесткими ударами оба полушария еще девственного глобуса немой, чем только усилил ее наслаждение. Он лупцевал свою жертву как одержимый, исполосовав этот изысканный зад, без всякого почтения покрыв отметинами белизну ее очаровательных пухленьких плечей, прочертив канавки у нее на спине. Уже немало наработавшийся Моня наслаждался не спеша, и немая, доведенная до исступления палкой, кончила пятнадцать раз подряд, пока он добирался на перекладных.
После чего он поднялся и, увидев, что татарин как нельзя далеко зашел в эрекции, приказал ему по-собачьи покрыть прекрасную кормилицу, каковая казалась ничуть не удовлетворенной, а сам тем временем, схватив кнут, окровавил спину солдата, который от наслаждения испускал ужасающие крики.
Татарин не бросил тем не менее своего поста. Стоически перенося удары, наносимые ужасным кнутом, он без устали копошился в любовном гнездышке, в котором вполне уютно обосновался. Пятикратно преподносил он там свои горючие дары. Потом замер, наконец, в неподвижности на теле все еще охваченной сладострастной дрожью женщины.
Но князь не оставил его в покое, он зажег сигарету и начал прижигать разные места на лопатках и плечах татарина. Потом поднес зажженную спичку ему под яички, и этому ожогу выпала участь воодушевить несгибаемый член. Татарин устремился к новой разрядке. Моня вновь подхватил кнут и принялся изо всех сил стегать соединенные воедино тела татарина и немой женщины; хлынула кровь, удары с громким шлепаньем сыпались один за другим. Моня ругался по-французски, румынски и русски. Татарин жутко наслаждался, но в его глазах промелькнула ненависть к Моне. Он знал язык глухонемых и, взмахнув рукой перед лицом своей партнерши, подал ей какие-то знаки, которые та поняла как нельзя лучше.
Когда его наслаждение почти достигло предела, Моне пришла в голову новая фантазия, он ткнул своей мерцающей сигаретой по влажный сосок немой шведки. Переливающаяся перламутром капля молока, которая скопилась на кончике растянутого соска, потушила сигарету, но женщина, тем не менее, испустила, кончая, жуткий вой.
Она что-то показала татарину, и тот быстрехонько освободился от нее. Вдвоем они набросились на Моню и его обезоружили. Женщина схватила шпицрутен, а татарин вооружился кнутом. С горящими ненавистью глазами, воодушевленные надеждами на отмщение, они принялись жестоко избивать офицера, подвергшего их жутким страданиям. Как Моня ни кричал и ни отбивался, удары не шадили никакую из частей его тела. Однако же татарин, опасаясь, как бы расправа над офицером не принесла трагических последствий, отбросил вскоре свой кнут и, как и его партнерша, вооружился простым шпицрутеном. От порки Монин х... стоял как вкопанный, и женщина всячески старалась попасть своей палкой князю по животу, мошонке или уду.
В это время датчанин, муж немой шведки, заметил исчезновение своей жены, поскольку их крохотная дочурка расплакалась, не найдя на месте утешительной груди матушки. Подхватив на руки своего сосунка, он отправился на поиски жены.
Кто-то из солдат указал ему, в какой палатке се искать, но не уточнил, что она там поделывает. Обезумев от ревности, датчанин устремился туда и, откинув полог, ворвался внутрь палатки. Его ждало не очень обычное зрелище: окровавленная голая жена в компании окровавленного и голого татарина избивали неведомого юношу.
На земле валялся кнут, и датчанин, уложив по соседству свою дочь, схватил это жестокое орудие и изо всех сил принялся осыпать ударами свою жену и татарина, которые, крича от боли, повалились
на землю.
Под ударами член князя уже и без того привстал, а теперь, когда Моня наблюдал за семейной сценой, он и вовсе встал торчком.
Маленькая девочка плакала, лежа на полу. Моня схватил ее и распеленал, потом расцеловал крохотную розовую попочку и малюсенькую, полненькую и голенькую щелочку и, придвинув ее к своему елдарю и заткнув второй рукой девочке рот, ее изнасиловал; его болт разорвал в клочья нежную детскую плоть. Моня не мог сдержаться и кончил очень быстро; как раз в этот миг отец и мать, слишком поздно заметившие его преступление, бросились на него.
Мать подхватила ребенка. Татарин в спешке оделся и был таков, но датчанин, глаза которого налились кровью, занес. над головой кнут. Он собирался обрушить на голову Моне смертельный удар, когда заметил валяющуюся на земле офицерскую форму. Его рука бессильно упала, ибо он знал, что жизнь русского офицера священна, он может изнасиловать, ограбить, но простой смертный, торгаш, который осмелится поднять на него руку, будет неминуемо повешен.
Моня тут же сообразил, какие мысли промелькнули в мозгу датчанина. Воспользовавшись этим, он вскочил и подобрал свой револьвер. С презрительным видом он приказал торгашу спустить штаны. Потом, наведя на него револьвер, велел изнасиловать в попку собственную дочь. Как датчанин его не умолял, ему все же пришлось засунуть свой жалкий член в нежную попку потерявшего сознание младенца.
А в это время Моня, перехватив револьвер левой рукой, вооружился одним из шпицрутенов и осыпал ливнем ударов спину немой шведки, которая вся в крови корчилась от боли. Розга падала на плоть, распухшую от предыдущих ударов, и муки, испытываемые бедной женщиной, являли собой жуткое зрелище. Но Моня с замечательной стойкостью продолжал свое дело, и его рука не потеряла своей твердости до самого момента, когда несчастный отец кончил в зад своей крохотной дочурки.
Тогда Моня оделся и приказал датчанину последовать своему примеру. Потом он заботливо помог юной чете привести в чувство своего дитятю.
— Бесчувственная мать, — обратился он к немой шведке, — вы что, не видите, что ваш ребенок проголодался и хочет грудь?
Датчанин махнул жене рукой, и та стыдливо извлекла наружу одну грудь и дала ее младенцу.
— Что касается вас, — сказал Моня датчанину, — будьте осторожны, вы изнасиловали у меня на глазах свою дочь. Я могу вас погубить. А посему, не болтайте, моему слову всегда будет оказано больше доверия, чем вашему. Ступайте с миром. Отныне ваша торговля всецело зависит от моей доброй воли. Если вы будете помалкивать, я окажу вам покровительство, разболтаете, что произошло здесь, — и вас повесят.
Датчанин покрыл поцелуями и слезами признательности руну молодцеватого офицера и поскорее увел свою жену с дочкой, Мони направился к палатке Федора.
Сони к тому времени уже проснулись и после утреннего туалет
оделись.
Весь день шла подготовка к начавшемуся к вечеру сражению. Моня, Рогонель и обе женщины уединились в палатке Федора, который ушел сражаться на передний край. Вскоре раздались первые залпы пушечной канонады, и в лагерь стали возвращаться санитары.
Палатку преобразовали в пункт первой помощи, а Рогонель с обеими женщинами был послан, чтобы подбирать умирающих. Моня остался один на один с тремя впавшими в бред русскими ранеными.
Тут подоспела и дама из Красного креста, облаченная в элегантный балахон из сурового полотна с повязкой — красным крестом — на правом рукаве.
Это оказалась красавица-полька благородных кровей. У нее был необычайно нежный, словно ангельский голос, и, услышав его, раненые обратили к ней свои блуждающие взоры, решив, что лицезрят мадонну.
Своим нежным голоском она дала Моне отчетливые указания. Он подчинился ей, как ребенок взрослому, удивленный энергией прекрасной девушки и странным светом, струящимся иногда из ее зеленых глаз.
Время от времени ангельское личико незнакомки вдруг ожесточалось, а чело омрачало, казалось, облачко непростительных пороков. Похоже, что невинность этой женщины была приправлена преступными наклонностями.
Моня наблюдал за ней и вскоре заметил, что ее пальчики задерживаются дольше, чем следовало бы, внутри или на краю ран.
Тут принесли чудовищно обезображенного раненого. Все лицо ему заливала кровь, а грудь была разворочена.
Прекрасная санитарка со сладострастием принялась его перевязывать. Она запустила правую руку в зияющее отверстие и, казалось, испытывала животное наслаждение от прикосновения трепещущей в агонии плоти.
Вдруг вампирша подняла глаза и увидела, что с надменной улыбкой на устах с другой стороны от носилок за ней в упор наблюдает Моня.
Она покраснела, но он ее успокоил:
— Успокойтесь и ничего не бойтесь, я лучше чем кто бы то ни было понимаю испытываемое вами сладострастие. Я и сам нечист на руку. Наслаждайтесь этими ранеными, но не уклоняйтесь от моих
объятий.
Она молча опустила глаза, и Моня мгновенно очутился позади полячки. Он задрал ее юбки, открыв чудеснейший зад, две половинки которого так тесно прижались друг к другу, будто поклялись никогда не расставаться.
Теперь сестра милосердия с ангельской улыбкой на губах лихорадочно разрывала руками чудовищную рану умирающего. Она нагнулась, чтобы Моня мог полнее насладиться зрелищем ее зада.
Он тут же засунул сзади, по-собачьи, свое копьецо между бархатными губками ее п...ды, правой рукой лаская восхитительные округлости, а левой копошась под юбками в поисках клитора. Санитарка наслаждалась в безмолвии, судорожно сжимая руки внутри раны умирающего, который жутко хрипел. Он испустил дух в тот самый миг, когда спустил и Моня. Санитарка тут же выставила его уд вон и, спустив штаны с покойника, член которого стоял как железный, погрузила его себе во влагалище и принялась наслаждаться — по-прежнему безмолвно и с еще более ангельским личиком, нежели всегда.
Моня отшлепал для начала ходящий ходуном пышный зад, который то выплевывал из губ прячущейся под ним вульвы, то вновь жадно заглатывал трупный столбец. Его собственный елдец обрел вскоре изначальную твердость и, пристроившись сзади к наслаждающейся санитарке, он оттрахал ее в жопу как одержимый.
Потом они привели себя в порядок, и тут как раз принесли еще одного раненого — красивого юношу, которому картечью оторвало руки и ноги. Этот человеческий обрубок все еще обладал, однако, замечательным членом просто идеальной твердости. Как только санитарка осталась наедине с Моней, она тут же уселась на этот сук, ствол которого захрипел, и во время последовавшей неистовой скачки верхом сосала к тому же и Монину елду, которая разрядилась быстро, как у монаха. Человеческий обрубок продолжал жить, истекая кровью из всех своих четырех культей. Санитарка, как вампир, присосалась к его х..., и под этой чудовищной лаской он и отошел в мир иной. Высосанная ею при этом сперма, как она объявила Моне, была почти холодной. Санитарка после этого казалась настолько вне себя, что обессиленный Моня уговорил ее расстегнуть платье. Он пососал ей груди, и она, встав на колени, попыталась вдохнуть новую жизнь в княжеский орган, засунув его, чтобы помастурбировать, между грудей.
— Ах! — вскричал Моня, — жестокая женщина, которой всевышний препоручил приканчивать раненых, кто ты? Кто ты такая?
— Я, — отвечала она, — дочь Яна Морнесского, князя-заговорщика, которого гнусный Гурко сослал на погибель в Тобольск.
Чтобы отомстить за себя и за свою мать, Польшу, я приканчиваю русских солдат. Я хотела бы убить Куропаткина и мечтаю о смерти Романова.
Мой брат — он к тому же и мой любовник, лишил меня девственности во время одного из погромов в Варшаве, опасаясь, что цвет моего девичества станет добычей казака, — разделяет мои чувства. Он завел в глушь полк, которым командовал, и утопил его в озере Байкал. Об этом своем намерении он рассказывал мне перед отъездом.
Вот так мы, поляки, мстим тирании проклятых москалей.
Эти патриотические неистовства подействовали на все мои чувства, и самые благородные страсти уступили во мне место жестокости. Я жестока, не так ли, как Тамерлан, Атилла или Иван Грозный. Когда-то я была благочестива, как святая. Теперь же Мессалина и Екатерина по сравнению со мной не более чем нежные овечки.
Не без содрогания выслушал Моня признания этой потрясающей бляди. Он хотел во что бы то ни стало вылизать ей дупу во славу Польше и рассказал ей, как косвенным образом оказался вовлечен в заговор, который стоил в Белграде жизни Александру Обреновичу.
Она слушала его с восхищением.
— Увижу ли я когда-либо день, — вскричала она, — когда царя выкинут из окна!
Моня, будучи преданным офицером, запротестовал против подобной идеи и выразил свою приверженность к освященному законом самодержавию: «Я вас обожаю, — заявил он польке, — но, будь я царем, я бы в целом уничтожил всех этих поляков. Эти безмозглые пьянчужки одну за другой изготовляют свои дурацкие бомбы — на нашей планете становится просто невозможно жить! Даже в Париже эти садисты, которые в равной степени могут проходить по ведомству суда присяжных и по ведомству приютов для душевнобольных и обиженных богом, вносят треволнения в размеренный быт мирных жителей».
— В общем-то, правда, — сказала полька, — что мои соотечественники — народ не слишком игривый, но верните им их родину, дайте им говорить на родном языке, и Польша вновь превратится в страну рыцарской чести, роскоши и красавиц.
— Ты права! — вскричал Моня и, опрокинув санитарку на носилки, он принялся с ленцой ее обрабатывать, и пока они трахались, перед глазами у них вставали далекие, преисполненные изящества образы. Ну чистый декамерон, да еще в окружении зачумленных.
— Восхитительная дама, — сказал Моня, — обменяемся клятвами взаимной верности.
— Да, — подтвердила она, — мы поженимся после войны и наполним весь мир отголосками наших жестокостей.
— Хорошо бы, — сказал Моня, — но пусть это будут освящаемые законом жестокости.
— Быть может, ты и прав, — отвечала санитарка, — нет ничего слаще, чем свершить то, что дозволено.
На этом они впали в транс, они сжимали друг друга в объятиях, кусались и наслаждались до глубины души.
Тут раздались крики; это окончательно опрокинутая японскими войсками русская армия пустилась в беспорядочное бегство.
Доносились жуткие вопли раненых, артиллерийская канонада, чудовищный грохот взрывающихся зарядных ящиков, ружейная пальба.
Дверь палатки вдруг распахнулась и внутрь ворвалась группа японцев — Моня и санитарка едва успели привести себя в порядок,
Японский офицер шагнул к князю Вибеску.
— Вы — мой пленник! — провозгласил он, но выстрелом из револьвера Моня уложил его наповал, после чего переломил на глазах у остолбеневших японцев о колено свою шпагу.
Тогда вперед вышел другой японский офицер, Моню окружили солдаты, и он сдался в плен. Когда он вместе с маленьким японским офицером выходил из палатки, ему стали видны усеявшие вдалеке равнину припозднившиеся беглецы, тщетно пытавшиеся догнать и беспорядке отступающую русскую армию.

Дата добавления: 2015-08-27