Неклассические размеры (логаэды, дольник, тактовик) в русском стихосложении.

Логаэды (от греч. - прозаически-стихотворный). В метрическом стихосложении - стихи, образованный сочетанием двухсложных размеров (ямба, хорея) с трёхсложными (анапеста, дактиля). Полудекламационные-полупесенные, более связанные с хоровым пением. Это стихи, состоящие из разных стоп, были распространены у древнегреческих поэтов - Алкея, Сапфо, Архилоха. Ритм в таком стихе менее ровен, чем в равнодольном. Сапфическая, алкеева строфа.

Логаэды. Эта форма стиха пришла в русское стихосложение из стиха античного, где долгие слоги (которым в нашем языке соответствуют слоги ударные) упорядочивались не внутри одного стиха, а как бы «вертикально», то есть в строфе в определенной, заранее условленной последовательности, чередовались строки с различным расположением долгих слогов. То, что так непонятно объясняется, отчетливо видно в стихе:

Майска тиха ночь разливала сумрак.

Голос птиц умолк, ветерок прохладный

Веял, златом звезд испещрялось небо,

Рощи дремали.

Я один бродил, погруженный в мысли

О друзьях моих; вспоминал приятность

Всех счастливых дней, проведенных с ними;

Видел их образ.

(Востоков).

Такая форма называется «сапфической строфой» (от имени древнегреческой поэтессы Сафо или Сапфо, которая изобрела этот стих), и основывается он на том, что в каждой строфе в первых трех стихах ударения падают на первый, третий, пятый, восьмой и одиннадцатый слоги, а в четвертой строке — на первый и четвертый. И так повторяется на протяжении всего стихотворения, из строфы в строфу.

В поэзии XX века также есть логаэды, но пришли они уже совершенно явно не из античной метрики, а от собственных закономерностей стиха, от его внутреннего звучания:

Сегодня дурной день,

Кузнечиков хор спит,

И сумрачных скал сень

Мрачней гробовых плит.

(Мандельштам).

Здесь на протяжении всего стихотворения под ударением находятся второй, пятый и шестой слоги, то есть по внутреннему, «горизонтальному» строению стих не совпадает ни с одним из силлабо-тонических размеров, но «вертикально» он урегулирован очень строго. Ниже мы будем подробнее говорить о возникновении таких стихов.

Если логаэдический стих представляет собой замену одного вида урегулированности («горизонтального») другим («вертикальным»), то прочие виды русского неклассического стиха представляют собой разрушение регулярных закономерностей чередования внутри отдельного стиха. Систематически эти формы стали появляться в русской поэзии конца XIX и начала XX века, когда вообще вся поэзия переживала значительную эволюцию, если не сказать резче -- революцию. Достигшему холодной гармоничности стиху эпигонов конца XIX века — будь то эпигон Пушкина и Лермонтова Голенищев-Кутузов или эпигон Некрасова Надсон — противопоставляется стих дисгармоничный, «выламывающийся» из традиционной стиховой системы. Дисгармоничность эта достигается различными средствами — например, экзотической лексикой у Брюсова, подчеркнутой напевностью и завораживающими звуковыми переливами у Бальмонта, возрождением традиционного народного стиха у А. Добролюбова и т.д. Но одним из главнейших способов было введение не в качестве отдельных попыток, которые были и у Тютчева, и у Фета, и даже у некоторых поэтов XVIII века, а в качестве элементов системы стиха новых форм его построения.

Дольник. Споры о дольнике продолжаются в русском стиховедении уже достаточно давно, по крайней мере с десятых годов нашего века [xxi].

В трудах различных авторов он по-разному назывался (дольник, паузник, тактовик, леймический стих, ударник и т.д.), по-разному объяснялись закономерности его урегулированности и его возникновения. Поэтому вполне естественно, что изложение материала, относящегося к проблемам дольника, в нашей работе будет не общепринятым, и студенту придется считаться с тем, что при обращении к другим работам он сможет встретить другие объяснения, не совпадающие с нашими.

Наиболее полно и обстоятельно исследовал русский дольник М.Л. Гаспаров, многие выводы которого и положены в основу дальнейшего изложения [xxii].

Дольник представляет собой размер, в котором так же, как и в классических размерах, закономерно чередуются ударные и безударные слоги, но закономерность этого чередования ослаблена: количество безударных слогов между ударными может свободно колебаться от нуля до двух. При этом расположены они в различных строках неодинаково:

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

(Блок).

В первой строке ударения падают на второй, четвертый и седьмой слоги, во второй — на третий, пятый и восьмой, в третьей — на второй, пятый и седьмой, а в четвертой — на второй, четвертый и седьмой. Как видим, интервалы между ударениями колеблются в пределах 1-2 слогов. Такая свобода в выборе дает поэту дополнительные возможности для создания стиха с нервным, прерывистым ритмом, то ускоряя движение стиха, то замедляя его. Кстати сказать, такая свобода требует от поэта жесткого самоограничения, умения поставить перед собой точные границы, переступить которые он не имеет права, чтобы не разрушить стих. Именно поэтому иногда встречающееся мнение о том, что «дольник слишком облегчает задачу поэта, <...> он не дает самой почвы для тех чудодейственных “побед” над материалом, которые поражают нас в классическом стихе» [xxiii], вряд ли верно. Дольник представляет собой такую же равноправную форму существования русского стиха, как и классический стих, как и другие стихи, с еще более «расшатанным» ритмом. Поэт, в зависимости от своего внутреннего задания, выбирает ту или иную форму стиха. Точно написал об этом Маяковский: «Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтобы не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам.

Так обстругивается и оформляется ритм — основа всякой поэтической вещи, проходящая через нее гулом» [xxiv]. В этих словах мы отчетливо видим метод работы Маяковского, который в этом отношении аналогичен методам работы других современных поэтов: они не живут метром, определенным, заранее заданным и строго урегулированным построением задуманного стиха — они устремляются к ритму, к реальному звучанию, реальной энергии поэтической речи. Поэт, как правило (за исключением особых случаев, когда он задумывает создать произведение определенной, строго заданной формы — сонет, октаву и т.п. — или же создает перевод, где ритм задан ритмом оригинала), не выбирает размера своего стихотворения заранее, а подчиняется этому «гулу», слабо осознанному ощущению ритма, живущему в человеке подспудно. И будет ли это ритм классический, или же ритм дольниковый, ритм свободного стиха — принципиально безразлично. Главное — чтобы этот ритм совпадал с ритмом внутренним, живущим в поэте.

Вновь обращаясь к дольнику, отметим, что в рамках единой формы дольника существуют различные его разновидности, значительно отличающиеся друг от друга. В приведенном примере из Блока мы обнаруживаем наиболее свободную ритмически и в то же время дающую ощущение достаточно твердой ритмической заданности схему расположения ударений. В других примерах дольник может тяготеть к более строгим размерам — например, к логаэду:

Белые бивни

бьют

в ют.

В шумную пену

бушприт

врыт.

Вы говорите:

шторм —

вздор?

Некогда длить

спор!

(Асеев).

Явно ритмообразующую роль играет стык двух ударений в стихе, повторяющийся в качестве регулярного элемента в каждом стихе этой баллады, написанной именно таким стихом (вообще в ней употреблены переменные ритмы). По подсчетам В.Е. Холшевникова [xxv] 71% всех строк такого рода имеет ударения на первом, четвертом, седьмом и восьмом слогах, в остальных ударения расположены на первом, четвертом, шестом и седьмом слогах (или же с усечением на одно ударение в последних стихах каждой строфы — первый, четвертый и пятый слоги). Здесь явно доминирует тенденция к уравниванию ударений в их расположении по вертикали. Как предельный пример дольников такого рода могут интерпретироваться некоторые стихотворения О. Мандельштама.

Более свободные формы дольника уже тяготеют к тактовику или чисто тоническому стиху — стиху, где при соблюдении равенства числа ударений в строке, количество безударных слогов между ними свободно колеблется от 0 до 3-4, а иногда бывает и большим:

По городу бегал черный человек.

Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.

Медленный, белый подходил рассвет,

Вместе с человеком взбирался на лестницу.

(Блок).

При соблюдении регулярной четырехударности каждого стиха в этом произведении, междуударные промежутки колеблются от одного до трех слогов.

Как своеобразная форма тактовика может интерпретироваться и народный песенный стих, а также его имитации [xxvi].

Вообще необходимо сказать, что вопрос о дольнике и его формах является весьма запутанным, и разграничение дольника, тактовика, чисто тонического стиха иногда проводится чисто арифметически: если интервал между ударными слогами может быть 1--2 слога — это дольник, если 0--3 слога — тактовик, если более — чисто тонический стих. На наш взгляд, проблема не решается таким образом, и пути исследований русского дольника еще только намечаются.

Необходимо отметить, что в дольнике, так же, как и в тактовике, равноударность строк является не фактической, а принципиальной. Это означает, что в стихах, написанных трехударным дольником, вполне могут быть отдельные строки, в которых содержится два ударения:

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

(Ахматова).

В этом примере последний стих вовсе не выпадает из ритма трехударного дольника. В нем пропущено ударение, и пропуск этот получает художественный эффект именно на фоне строго соблюдаемой трехударности предшествующих строк. В известной степени это явление аналогично появлению «побочного» ударения в двухсложных размерах классического стиха или пропуску ударения в трехсложниках. Ритмическая инерция трехударного дольника остается ненарушенной, хотя ударения фактического и нет.

Но существуют и более свободные формы русского стиха, для обозначения которых нет даже специального названия. В русской поэзии такие стихи часты у Маяковского. В них соседствующие стихи отличаются друг от друга различным числом ударений (не говоря уже о том, что они не соответствуют законам силлабо-тоники), причем это число различествует очень значительно. Вот характерный пример (для большей наглядности мы снимаем чисто интонационную разбивку отдельного стиха на несколько строк, характерную для Маяковского и заменяем ее знаком /):

Скрипка издергалась, упрашивая,/ и вдруг разревелась/

так по-детски,

что барабан не выдержал:/ “Хорошо, хорошо, хорошо!”

А сам устал,/ не дослушал скрипкиной речи,/ шмыгнул

на горящий Кузнецкий

и ушел.

Здесь в первом стихе семь ударений, во втором — пять, в третьем — восемь и в четвертом -- одно. Аналогично в последней строфе этого стихотворения: 3 — 4 — 2 — 1. К такому стиху вряд ли могут быть подобраны какие-либо строгие ритмические определения, помимо предложенного в свое время немецким драматургом и поэтом Б. Брехтом, который свои стихи определял так: «стихи без рифмы и регулярного ритма» [xxvii]. Для Маяковского это верно не вполне: рифмой его стихи оснащены практически все (в 13-томном полном собрании сочинений мы находим лишь одно стихотворение, нарочито написанное без употребления рифмы), но отсутствие постоянного ритма для целого ряда стихов Маяковского несомненно. Здесь ритм меняется от одного стиха к другому, создавая каждый раз особую систему для каждого стиха и соединяя стихи между собой в группы не по признаку одинакового ритмического хода, а по различным, нередко контрастным, нередко дополняющим друг друга признакам.

Вообще ритмическая система Маяковского представляет собой совершенно особый случай, нуждающийся в тщательном исследовании, которое еще не проведено. Для подавляющего большинства его произведений характерна смена ритмов не только от стиха к стиху, но и от строфы к строфе, от одного отрывка к другому; свободные переходы от классического стиха к дольнику и тактовику, время от времени (чаще — в ранних стихах) обращение к стихам без постоянного ритма, иногда (чаще в ранний период) включение прозаических строк и пр. Подобное богатство и разнообразие ритмов делает его поэзию уникальной в истории русской литературы кладовой и для поэтов, и для исследователей стиха [xxviii].

Дольник (паузник) - это размер, в котором закономерно чередуются ударные и безударные слоги, но закономерность эта ослаблена. Дольник занимает серединное положение между силлабо-тоническими и чисто тоническими системами стихосложения. Дольник имеет ощутимый внутренний ритм. Дольники появляются в лирике 19 века: Лермонтов, Фет. В широко употребление входит в начале 20 века: Есенин, Ахматова, Блок.

Тактовик (один из видов русского тонического стихосложения). Это стих, где при соблюдении равенства числа ударений в строке, количество безударных слогов колеблется от 0 до 3-4. В Дольнике и тактовике равноударность строк является принципиальной.

X Дольник, паузник, русский стихотворный размер. Занимает промежуточное положение между силлабо-тоническими и чисто тоническими системами стихосложения. Как и силлабо-тонические размеры, Д. имеет ощутимый внутренний ритм, образуемый чередованием сильных мест (иктов) и слабых мест (междуиктовых интервалов); сильным местам соответствуют, как правило, ударные слоги, слабым — безударные. Но объём междуиктовых интервалов в Д., в отличие от силлабо-тонических размеров, не постоянный, а переменный и колеблется в диапазоне 1—2 слогов; различные сочетания односложных и двухсложных интервалов образуют ритмические вариации Д. В чтении разница объёмов односложных и двухсложных интервалов может компенсироваться как растяжением слогов, так и появлением пауз между словами, но может и не компенсироваться вовсе. Аналогичные размеры существуют также в английском, немецком и др. стихосложениях. В русской поэзии первые пробы Д. появляются в романтической лирике 19 в. (М. Ю. Лермонтов, А. А. Григорьев, А. А. Фет); в широкое употребление Д. входит с начала 20 в. (после А. А. Блока и А. А. Ахматовой). Пример четырёхиктного Д.:

«Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою».

(А. А. Блок).

X Тактовик, один из размеров русского тонического стихосложения; в наиболее установившейся терминологии — это стих, в котором объём интервалов между сильными местами (иктами) колеблется в диапазоне: 1—2—3 слога (реже 0—1—2 слога); пропуски ударений на сильных местах редки, зато в 3-сложных интервалах часты избыточные ударения на среднем слоге. Таким образом, Т. занимает в системе русского стихосложения промежуточное место между более строгим дольником (где объём междуиктовых интервалов колеблется лишь в диапазоне 1—2 слогов) и более свободным акцентным стихом (где объём междуиктовых интервалов практически неограничен). Стих, близкий к Т., встречается в народной поэзии и её литературных имитациях («Песни западных славян» А. С. Пушкина); разработка его в русской лирике начинается с 1900-х гг.; окончательно оформляется Т. в творчестве В. А. Луговского, И. Л. Сельвинского, Н. Н. Асеева и др. Пример Т.:

Такая была ночь — что ни шаг, то окоп,

Вприсядку выплясывал огонь,

Подскакивал Чонгар, и ревел Перекоп,

И рушился махновский конь.

(В. А. Луговской).

Термин «Т.» был введён в стиховедение А. П. Квятковским (но определён им не по метрическим, а по декламационным признакам), употреблялся в расширенном значении Сельвинским, в суженном — Г. А. Шенгели, а некоторыми теоретиками отвергался вовсе.

X Логаэды (от греч. logaoidikós — прозаически-стихотворный),

1) в метрическом стихосложении — стихи, образованные сочетанием 3-сложных стоп (дактиль, анапест) с 2-сложными (ямб, хорей); их ритм менее ровный, чем в стихах из однородных стоп (отсюда название). Широко употреблялись в лирике (например, в сапфической строфе) и хоровых частях трагедий.

2) В тоническом стихосложении — стихи, внутри которых ударения располагаются с неравномерными слоговыми промежутками, повторяющимися из стиха в стих.

Будем жить и любить, моя подруга,

Воркотню стариков ожесточённых

Будем в ломаный грош с тобою ставить...

(А. Пиотровский; пер. из Катулла).

Литература в системе культуры. Понятие о культурной и литературной традиции

ТРАДИЦИЯ (лат. tradere — передавать). Термин этот в литературе применяется и по отношению к преемственной связи, объединяющей

ряд последовательных литературных явлений, и по отношению к результатам такой связи, к запасу литературных навыков. По смыслу своему традиция соприкасается с подражанием, влиянием изаимствованием (см. эти слова), отличаясь от них, однако, тем, что традиционный материал, будучи общепризнанным в данной литературн. среде, составляет часть ее художественного обихода, санкционированную обычаем, ставшую общим достоянием, — в то время, как подражание, влияние и заимствование имеют дело с материалом, лежащим вне данной среды, еще не усвоенным ею. Впрочем, логически различные, понятия эти с трудом бывают различимы на практике, ибо большинство литературных явлений соединяется между собой не одной, а несколькими связями, и традиция нередко переплетается с непосредственным влиянием, подражанием и заимствованием: так, лермонтовская поэзия отображает, с одной стороны, байроновекую традицию, вошедшую в русскую литературу через Пушкина, с другой же стороны — являет ряд непосредственных подражаний Байрону.

Материалом литературной традиции могут служить все элементы поэтики: тематика, композиция, стилистика, ритмика... Но большею частью элементы эти передаются традицией не порознь, а в некотором друг с другом сочетании, в соответствии с той постоянной связью, которая существует между ними в искусстве слова вообще. Впрочем, по отношению к отдельным элементам поэтики, в традиции можно установить некоторую градацию: так, в пределах литературы данного народа наибольшей устойчивостью обладает язык, идеи — наименьшей.

Областью литературной традиции может быть как творчество одного народа, так и творчество международное: можно говорить о гоголевской традиции в русской литературе, о классической традиции в литературе мировой.

Интенсивность литературной традиции бывает неравномерна: традиция то ослабевает, то усиливаетса, как напр., традиция пушкинская, то, наконец, прекращается. Угасшая традиция может быть возрождена,

сознательно или бессознательно — под влиянием благоприятных исторических условий. Но материал угасшей традиции никогда не отмирает до конца: даже, если исчезают общие условия, поддерживающие традицию, он остается в качестве литературных пережитков.

Во всяком литературном процессе — сочетание 2-х начал: традиции и личного творчества. Там, где личное творчество углубляет традицию, мы можем говорить о литературной эволюции, там же, где личное творчество восстает против традиции, оно создает литературную революцию; на практике эти два явления никогда не встречаются порознь: так, русский символизм, революционно настроенный против предшествующей ему классической традиции, бессознательно продолжал участвовать в общей литературной эволюции, ведущей свое начало от Пушкина.

В том случае, когда личное творчество восстает против традиции, оно нередко создает в свою очередь новую традицию: так, романтизм, являясь началом антитрадиционным по отношению к классическому искусству, сам положил начало новой, романтической традиции.

Личное творчество может устанавливать новые традиции и не порывая со старыми, так было с Пушкиным, впитавшим в свою поэзию и традицию классическую, и традицию романтическую. Различные традиции могут сосуществовать, иногда объединяясь в одно целое, иногда лишь некоторыми частями соприкасаясь друг с другом.

Нередко протест против установившейся традиции выражается не путем создания чего-либо нового, но путем возрождения старой традиции (ср. лозунги «Назад к Пушкину», «Назад к Островскому»). Однако, нередко, желание возродить традицию рождает лишь стилизацию, т.-е. сознательное подражание приемам данного искусства. Такой стилизацией может быть названа работа В. Брюсова над пушкинскими «Египетскими ночами». Этот пример ярко показывает, что стилизатор никогда не может отделаться от влияния своей литературной школы и что литературная

традиция не подчиняется писательской прихоти, но может развиваться только тогда, когда встречает для этого благоприятную почву в соответствующей среде или личности: сквозь сознательно подделанный Брюсовым пушкинский стиль просвечивает облик поэта-символиста (см. книгу Р. М. Жирмунского «Валерий Брюсов и наследие Пушкина», Петербург 1921 г.).

Творчество Достоевского отчетливо доказывает, что принадлежность к той или иной традиции не исключает возможности ее пародирования: несомненно связанный традицией с Гоголом, Достоевский в ряде произведений («Двойник», «Село Степанчиково») пародирует гоголевский стиль, гоголевскую идеологию. (Об этом подробно у Юрия Тынянова. «Достоевский и Гоголь», изд. «Опояз» 1921).

Эволюция, воскрешение традиции, пародия — таковы формы, какие принимает отношение писательской индивидуальности к традиционному наследию. При отсутствии творческого отношения традиция превращается в трафарет (см. это слово).

Подобно художественной литературе, и литературная критика подчиняется известным традициям: они сказываются как в методах работы, так и в выводах. Опять-таки, подобно тому, как это бывает в художественной литературе, традиция в литературной критике может стать и элементом эволюции, и элементом косности, — в зависимости от того, насколько она вызывает в данной литературной среде творческое к ней отношение. Творческое же отношение в этой области, как в области всякого исследования, совпадает с отношением критическим.

Место художественной словесности в ряду искусств. Литература и средства массовой коммуникации

В разные эпохи предпочтение отдавалось различным видам искусства. В античности наиболее влиятельна была скульптура; в составе эстетики Возрождения и XVII в. доминировал опыт живописи, которую теоретики обычно предпочитали поэзии; в русле этой традиции – трактат раннего французского просветителя Ж.-Б. Дюбо, полагавшего, что «власть Живописи над людьми более сильна, чем власть Поэзии»[140].

Впоследствии (в XVIII, еще более – в XIX в.) на авансцену искусства выдвинулась литература, соответственно произошел сдвиг и в теории. Лессинг в своем «Лаокооне» в противовес традиционной точке зрения акцентировал преимущества поэзии перед живописью и скульптурой. По мысли Канта, «из всех искусств первое место удерживает за собой поэзия»[141]. С еще большей энергией возвышал словесное искусство над всеми иными В.Г. Белинский, утверждающий, что поэзия есть «высший род искусства», что она «заключает в себе все элементы других искусств» и потому «представляет собою всю целость искусства»[142].

В эпоху романтизма роль лидера в мире искусства с поэзией делила музыка. Позже понимание музыки как высшей формы художественной деятельности и культуры как таковой (не без влияния Нищие) получило небывало широкое распространение, особенно в эстетике символистов. Именно музыка, по убеждению А.Н. Скрябина и его единомышленников, призвана сосредоточить вокруг себя все иные искусства, а в конечном счете – преобразить мир. Знаменательны слова А.А. Блока (1909): «Музыка потому самое совершенное из искусств, что она наиболее выражает и отражает замысел Зодчего <...> Музыка творит мир. Она есть духовное тело мира <...> Поэзия исчерпаема <...> так как ее атомы несовершенны – менее подвижны. Дойдя до предела своего, поэзия, вероятно, утонет в музыке»[143].

Подобные суждения (как «литературоцентристские», так и «музыкоцентристские»), отражая сдвиги в художественной культуре XIX – начала XX вв., вместе с тем односторонни и уязвимы. В противовес иерархическому возвышению какого-то одного вида искусства над всеми иными теоретики нашего столетия подчеркивают равноправие художественной деятельности. Не случайно широко бытует словосочетание «семья муз».

XX век (особенно в его второй половине) ознаменовался серьезными и сдвигами в соотношениях между видами искусства. Возникли, упрочились и обрели влиятельность художественные формы, опирающиеся на новые средства массовой коммуникации: с письменным и печатным словом стали успешно соперничать устная речь, звучащая по радио и, главное, визуальная образность кинематографа и телеэкрана.

В связи с этим появились концепции, которые применительно к первой половине столетия правомерно называть «киноцентристскими», а ко второй – «телецентристскими». Практики и теоретики киноискусства неоднократно утверждали, что в прошлом слово имело гипертрофированное значение; а ныне люди благодаря кинофильмам учатся по-иному видеть мир; что человечество переходит от понятийно-словесной к визуальной, зрелищной культуре. Известный своими резкими, во многом парадоксальными суждениями теоретик телевидения М. Маклюэн (Канада) в своих книгах 60-х годов утверждал, что в XX в. произошла вторая коммуникативная революция (первой было изобретение печатного станка): благодаря телевидению, обладающему беспрецедентной информативной силой, возникает «мир всеобщей сиюминутности», и наша планета превращается в своего рода огромную деревню. Главное же, телевидение обретает небывалый идеологический авторитет: телеэкран властно навязывает зрительской массе тот или иной взгляд на реальность. Если раньше позиция людей определялась традицией и их индивидуальными свойствами, а поэтому была устойчивой, то теперь, в эпоху телевидения, утверждает автор, личное самосознание устраняется: становится невозможным занимать определенную позицию дольше, чем на мгновение; человечество расстается с культурой индивидуального сознания и вступает (возвращается) в стадию «коллективной бессознательности», характерной для племенного строя. При этом, полагает Маклюэн, у книги нет будущности: привычка к чтению себя изживает, письменность обречена, ибо она слишком интеллектуальна для эпохи телевидения[144].

В суждениях Маклюэна много одностороннего, поверхностного и явно ошибочного (жизнь показывает, что слово, в том числе письменное, отнюдь не оттесняется на второй план, тем более – не устраняются по мере распространения и обогащения телекоммуникации). Но проблемы, поставленные канадским ученым, являются весьма серьезными: соотношения между визуальной и словесно-письменной коммуникацией сложны, а порой и конфликтны.

В противовес крайностям традиционного литературоцентризма и современного телецентризма правомерно сказать, что художественная словесность в наше время является первым среди равных друг другу искусств.

Своеобразное лидерство литературы в семье искусств, ясно ощутимое в XIX–XX вв., связано не столько с ее собственно эстетическими свойствами, сколько с ее познавательно-коммуникативными возможностями. Ведь слово – это всеобщая форма человеческого сознания и общения. И литературные произведения способны активно воздействовать на читателей даже в тех случаях, когда они не обладают яркостью и масштабностью в качестве эстетических ценностей.

Активность внеэстетических начал в литературном творчестве порой вызывала у теоретиков опасения. Так, Гегель полагал, что поэзии угрожают взрыв со сферой чувственно воспринимаемого и растворение в стихиях чисто духовных. В искусстве слова он усматривал разложение художественного творчества, его переход к философскому пониманию, религиозному представлению, прозе научного мышления[145]. Но дальнейшее развитие литературы не подтвердило этих опасений. В своих лучших образцах литературное творчество органически соединяет верность принципам художественности не только с широким познанием и глубоким осмыслением жизни, но и с прямым присутствием обоб(104)щений автора. Мыслители XX в. утверждают, что поэзия относится к другим искусствам, как метафизика к науке[146], что она, будучи средоточием межличностного понимания, близка философии. При этом литература характеризуется как «материализация самосознания» и «память духа о себе самом»[147]. Выполнение литературой внехудожественных функций оказывается особенно существенным в моменты и периоды, когда социальные условия и политический строй неблагоприятны для общества. «У народа, лишенного общественной свободы, – писал А.И. Герцен, –литература –единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести[148].Ни в коей мере не притязая на то, чтобы встать над иными видами искусства и тем более их заменить, художественная литература, таким образом, занимает в культуре общества и человечества особое место как некое единство собственно искусства и интеллектуальной деятельности, сродной трудам философов, ученых-гуманитариев, публицистов

В раннем, синкретическом обществе основным видом искусствава считался танец и пантомима. Античность - скульптура. Евр. средневек. к-ра + страны востока - архитектура. Эпоха Возрожд. - живопись. В 19-20 вв - лит-ра. К нач. 19 в. она начала действовать на все др. виды искусства: театр, кино, музыка. Но к посл. времени многие заявляют о том, что лит-ра сдает свои позиции и вынуждена уступить место видам масс. Коммуникации.Литература -- один из способов раскрытия человеческого духа. Литература - не спонтанное выражение, а представление в виде, обретшем свою форму.

Анализ произведения, стиля, течения в конечном счёте должен привести нас к определению его места в литературном процессе. Только поняв, в каких условиях оно возникло, какие эстетические нормы ему противостояли, какие на него воздействовали, мы сможем определить его историко-литературное значение и благодаря этому глубже понять, в чём его значение для нас, чему оно служит в современности. Произведение по сути своей исторично, те возникает как необходимое следствие определённой исторической обстановки. Она определяет его по форме, и по содержанию. Писатель в своей работе имеет возможность опираться на творческий опыт своих предшественников, закономерно продолжая его. Воздействие опыта прошлого в лит-ре – литературная традиция, сила преемственности в литературной жизни- чрезвычайно велико. Писатель осмысливает новое в жизни, которое появляется не сразу, а постепенно накапливаясь и назревая, при помощи уже сложившегося в лит-ре опыта, традиции. И в то же время, чем крупнее писатель, тем больше в его творчестве новаторства, те именно такого содержания и таких форм, которые отвечают именно его времени. Отразить новое писателю помогает материал, накопленный лит-рой прошлого. В том случае, если писатель не вносит нового в своё творчество, те не откликается на запросы жизни, перед нами безжизненное повторение прошлого - эпигонство. Оно может существовать, поскольку в человеческой жизни много сходных, повторяющихся моментов, которые позволяют сохраняться и традиционным литературным образам и формам, но писатель может играть видную роль

В учебнике Поспелова этого нет. Есть про литературу в ряду искусств. Вроде бы похоже, читайте и рассказывайте. J

Да, и смотрите билет 13, по-моему, они очень тесно переплетены.

Универсальность и непосредственно выраженная, открытая проблемность литературы определяют ее место в ряду искусств. Белинский: «Поэзия есть высший род искусства… Посему поэзия заключает в себе все элементы других искусств, как бы пользуется вдруг и нераздельно всеми средствами, которые даны порознь каждому из прочих искусств. Поэзия представляет собой всю целостность искусства…». Это суждение весьма характерно для эстетики прошлого столетия: в эпоху интенсивного утверждения реализма литература в ряду искусств заняла первое место.

Благодаря своим широким познавательным возможностям, распространению грамотности и большим тиражам книг литература на протяжении 19-20 вв. обрела огромное общественное значение. При этом она все интенсивнее воздействовала на другие виды искусства. Образы, созданные писателями, живут второй жизнью в авторском исполнении с эстрады, по радио и ТВ, в театре и кино, а также в скульптуре, живописи и графике, в музыке и хореографии [вот тут, думаю, нужно привести примеры самых кассовых каких-нибудь фильмов и постановок типа «Театрального романа» и «Трех мушкетеров», сама придумаешь J]

Виды искусства равноценны. Они, как нередко говорят, составляют «семью муз». Литература, при всех ее достоинствах, не стоит над иными формами художественного творчества.

Соотношения между видами искусства исторически изменчивы. Так, в раннем, синкретическом искусстве доминировали танец и пантомима. Для античности характерно преобладание скульптурной пластики. В европейской средневековой культуре (как и в ряде восточных стран) – архитектура. Эстетика эпохи Возрождения и классицизма основывалась преимущественно на опыте живописи. В теориях немецкого романтизма первые места делили музыка и поэзия. И только в реалистической эстетике 19-20 в. пальма первенства была отдана литературе.

Актуальна острая проблема сосуществования литературы и кино, особенно ТВ. Ряд зарубежных специалистов утверждает, что письменность (и художественная литература) исторически себя исчерпала и вынуждена уступить место новой форме массовой коммуникации – ТВ [помнишь «Москва слезам не верит»? «Будущее – за телевидением!». И чем все закончилось? J]. В основе таких представлений – резкая недооценка значения интеллектуальных и идеологических начал человеческого существования, которые воплощены в письменной речи. Хотя на протяжении посл. десятилетий и прошло заметное переключение внимания широкой публики с книги на телеэкран, литература остается (и, безусловно, останется) авторитетным видом искусства.

Все сказанное о специфических свойствах искусства вообще и литературы в частности служит основой для понимания отдельных произведений художественной словесности – различных сторон их содержания и, далее, их формы.

Литература - один из способов раскрытия человеческого духа. Литература - не спонтанное выражение, а представление в виде, обретшем свою форму.

От себя могу добавить – Скарлыгина просила отметить еще кое-что.

Про философию – ну, сами знаете, что говорить – какие толпы народа стоят в книжных магазинах перед трудам Ницше, Шопенгауэра, Кастанеды, античных философов типа Платона, Аристотеля, бла-бла-бла.

Про психологию - мда... Выкрутитесь? J Юнг, Райх, Берн, Фрейд, Нейро-Лингвистическое Программирование, книги рвут на части. Можете что-то наплести про актуальную на данный момент в мире психологии сказкотерапию, основывающуюся на том самом синкретическом тотемизме.

Про социологию – люди во Всероссийском Центре Исследования Общественного Мнения (ВЦИОМе) занимаются статистическими исследованиями, так вот они говорили… наука социология сейчас уже не так актуальна... все снова кинулись читать наши любимые книжки. Концептуальная литература, маргиналы, конгруэнтная адекватность – ну, вы знаете. J

Про СМИ – они не несут того разумного, доброго, вечного, милого. Огромная куча литературных журналов (а вот помните, помните, к нам приходил редактор Иностранной Литературы?).

Про Интернет – расскажи ей про очень популярную библиотеку господина Машкова в Интернете – либ.ру, как оттуда ежедневно выкачивают тонны классики, про бум сайтов проза.ру и стихи.ру, про бурные обсуждения новинок на форумах и гостевых досках, про тематические тусовки литературной богемы. В общем, выкрутитесь. J

Дата добавления: 2015-08-27