Темный пастырь 1 страница

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пищей многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

И станет глад сей бедный край терзать...

Так начинается поразительное стихотворение, написанное шестнадцатилетним юношей-Лермонтовым в 1830 году. Озаглав­лено оно четко: «Предсказание».

...И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь—и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! — Твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как черный плащ с клонящимся пером.

В другой редакции последняя строка читается так: Как плащ его с возвышенным челом.

И в обоих своих вариантах последняя строка остается единст­венной, свидетельствующей о том, что поэту не все было видно с одинаковой ясностью сквозь мглу грядущей сотни лет. «Клонящее­ся перо» — дань юношескому романтизму, перенос реквизита эпох прошлого на эпоху будущего. «Черный плащ» — выражение при помощи поэтического образа той непроницаемой тьмы, которая будет окутывать эту страшную фигуру, видимую из-за дыма и туч целого столетия. Что же касается выражения «возвышенное чело», то здесь или характерная черта лермонтовского Демона, перенесенная на человеческое существо почти сверхъестественной мощности, глубоко связанное с демоническим началом, или, быть может, указание на то, что в этом пророческом видении перед духовным взором поэта слились в одном образе две исторические фигуры следующего столетия, которые, будучи ви­димы ему во временной перспективе, как бы находили одна на другую, и Лермонтову не удалось различить, что высокое чело будет отличать не того окутанного мраком гиганта, а его пред­шественника.

— Всё ли спокойно в народе?

— Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

Это — стихотворение Александра Блока, написанное двумя годами раньше революции 1905 года.

— Все ли готовы подняться?

— Нет. Каменеют и ждут.

Кто-то велел дожидаться.

Бродят и песни поют.

— Кто же поставлен у власти?

— Власти не хочет народ.

Дремлют гражданские страсти:

Слышно, что кто-то идет.

Сжатые, очень точные формулировки, передающие обще­ственную атмосферу накануне первой революции. Но дальше начинается нечто неожиданное:

— Кто ж он, народный смиритель?

— Темен, и зол, и свиреп:

Инок у входа в обитель

Видел его—и ослеп.

Он к неизведанным безднам

Топит людей, как стада...

Посохом гонит железным...

— Боже! Бежим от Суда!

Но бежать было поздно. Появление этого существа было предопределено слишком давно и подготовлено слишком могу­щественными силами инфракосмоса. В русской литературе про­шлого века имеется и еще одно предсказание о нем, еще более поражающее. В особенности если учесть, что оно принадлежит перу автора, от метаисторических представлений и чувств дале­кого. Сделано оно не в стихах, а в прозе, и содержание его настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить правило, принятое в работе над настоящей книгой: не злоупот­реблять цитатами. Я вынужден дать целую цепь цитат, жалея только о том, что границы книги не позволяют включить в нее всего, что относится до предварения этого существа в одном из весьма известных произведений русской классики. Начну с сокра­щенной передачи описания воображаемого портрета этого су­щества.

«Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным ли­цом... как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамляют узкий... лоб. Глаза... осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотояд­ности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздро­бить или перекусить пополам... Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы».

Читаешь—и вздрагиваешь. Что это? Когда и о ком написано? Написано в шестидесятых годах прошлого века. Но почему же такое невероятное совпадение с обликом, слишком уж памят­ным—не людям шестидесятых годов, а именно нашему поколе­нию? Читаем дальше.

«На лице его не видно никаких вопросов; напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатски невозмутимая уверен­ность, что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они решены?.. Может быть, это решенный вопрос о всеоб­щем истреблении, а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную вперед на манер колеса. Ничего неиз­вестно. Известно только, что этот неизвестный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в действие. А так как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному за­путывает еще более, то последствие такого положения может быть только одно: всеобщий панический страх».

«Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота, при­нявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привес­ти его в исполнение... когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложня­ется».

«Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов... Начертавши прямую линию, он замыслил втис­нуть в нее весь видимый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево»¹.

¹ Вряд ли подозревал Щедрин, что в этом стремлении втиснуть все в прямую линию может сказываться отголосок воспоминания об обстановке в одном из Других слоев, а именно на одномерном Дне Шаданакара.

«Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением о возможности на­казания на теле. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему об­ладателю предприятия самые грандиозные». А Угрюм-Бурчеев был прохвостом «всем своим существом, всеми своими по­мыслами... Виртуозность прямолинейности, словно ивовый кол, засела в его скорбной голове и пустила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений. Таинственные тени гуськом шли одна за другой, застегнутые, выстриженные, од­нообразным шагом, в однообразных одеждах, всё шли, всё шли...» Уже до прибытия в Глупов он «составил в своей голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего уст­ройства этой злосчастной муниципии».

«На другой же день по приезде он обошел весь город...шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное. Он позабыл... он ничего подобного не предвидел... Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не замерла под взглядом этого административного васи­лиска...

— Кто тут?— спросил он в ужасе.

Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее».

«...Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведе­нии чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его. Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир».

«Город приник; в воздухе чувствовалась спертость и духота. Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей, никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец».

Конец начался, как известно всем, читавшим Щедрина, с раз­рушения старого города до основания и со свезения всего об­разовавшегося мусора, включая навоз, к реке.

«И вот вожделенная минута наступила...созвавши будочни­ков, он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство, указал глазами на течение и ясным голосом произнес:

— От сих мест—до сих!

Как ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного, нерукотворного...

— Гони!— скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся толпу.

Борьба с природой восприняла начало».

Борьба с природой!.. Общепринято мнение, что в образе Угрюм-Бурчеева Щедрин воспроизвел — разумеется, в сатириче­ском преломлении — образ Аракчеева. Это доказывается и неко­торыми чертами внешнего сходства между щедринским героем и обликом гнусного временщика, и явной пародией на военные поселения, которую представляла собой административная и гра­достроительная система, мечтавшаяся Угрюм-Бурчееву. Ясно также, что в этом образе отразился в какой-то мере и реальный исторический образ другого деспота, наложившего на Россию еще более резкий отпечаток и к тому же более близкого к Щед­рину хронологически: образ Николая I. Но... борьба с природой? Ни Аракчеев, ни Николай не сносили городов с лица земли, дабы строить на их месте новые, по их скудоумному ранжиру разгра­фленные; ни тот, ни другой не сгоняли все население на бессмыс­ленную и слепую борьбу с природой.

Наконец горы мусора запрудили реку.

«Раздался треск, свист и какое-то громадное клокотание... Затем все смолкло; река на минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой стороне. К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то рушатся целые деревни и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб и, достигнув плотины... сбивались в кучу в одном месте».

Известно, что замыслы Угрюм-Бурчеева потерпели крах на следующее же утро. За ночь река размыла и унесла плотину и снова двигалась в своих берегах. Тогда ошеломленный преоб­разователь решил уйти от реки и построить мечтаемый город Непреклонск на новом месте, на ровной, как скатерть, низине. Там наконец его сморило, и он заснул с топором в руке.

«Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы, после долгого перерыва, в первый раз вздохнули свободно. Они взгля­нули друг на друга—и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух напо­лнен сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невоз­можно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятель­ность?—ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами — во имя чего? Груди захлестывало кровью, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему...»

Угрюм-Бурчеев проснулся и возвратился к сооружению Непреклонска, но атмосфера неуловимо изменилась. «...Он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как, с наступлением сумерек, какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как, с рас­светом дня, те же самые тени вновь появлялись в городе и раз­бегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явле­ние, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удер­живал его».

Цитаты кончились.

Удивительно в них, конечно, не то, что великий сатирик дал односторонний—не реалистический, а резко гротескный—об­раз, доведенный до чудовищности. На то он и сатирик. Удиви­тельно то, что, отталкиваясь от конкретных исторических фигур прошлого, фигур гораздо меньшего масштаба, он предварил в своем творении исполинскую фигуру будущего. Конечно, он увидел и изобразил ее только с одной стороны, с той самой, которая роднила ее с российскими деспотами прошлого. Но долгое, острое, исполненное душевной боли и муки вглядывание мыслителя в типичные образы отечественной истории и в ее тенденции привело его к пророчеству о том, что тираническая тенденция, проявлявшаяся и в Бироне, и в Павле, и в Аракчееве, и в Николае, достигнет своей кульминации лишь в грядущем и тогда появится на вершинах власти тот, на одну из существен­нейших сторон которого Угрюм-Бурчеев похож больше, чем на любого из его предтеч.

Великие тираны российской истории Иоанн Грозный и Ни­колай I были орудиями демона великодержавной государствен­ности— и только. Этим исчерпывалось их метаисторическое значение, если не говорить о том, что в первый период царст­вования Грозного через этого царя волил демиург, а в конце — Велга. Орудием очередного Жругра был и Сталин, но все дело в том, что этим отнюдь не исчерпывалось его метаи­сторическое значение.

Как ни велика была Россия при Грозном и особенно при Николае, но ее победы и поражения, возрастание или ослабление ее мощи могли непосредственно отражаться на судьбах лишь ограниченной географической зоны: Средней Европы, Среднего и Ближнего Востока. Воинствующая российская идеология двух первых Жругров — идея Третьего Рима и концепция «самодер­жавие, православие, народность»—были отмечены провинциа­лизмом, узконациональным и конфессиональным. Это вполне соответствовало той стадии мирового технического развития и международных связей, которой достигло тогда человечество.

Но связи укреплялись и расширялись, а достижения техники изменили самое понятие географического пространства, прибли­зив друг к другу континенты, а воинственных соседей уперев друг в друга границами с такой плотностью, с какою упираются один в другого лбами борющиеся бараны. Передовое место в истории Россия заняла с той минуты, когда внутри нее к власти пришла — впервые в мире—интернациональная Доктрина. Россия стала первой страной, вооруженной такой идеологией, какая могла бы, в принципе, распространиться на все страны земного шара. Даже больше того: в Доктрине был заложен такой импульс к расшире­нию, который предполагал своим пределом именно только гра­ницы планеты. Когда мы говорим о мировых империях или мировых претензиях великих завоевателей прошлого, от Чингиз-хана до Наполеона и Британской империи, мы употребляем слово «мировой» в значении условном. Революционная Россия с ее Доктриной была первой в истории носительницей мировой тенденции в совершенно безусловном смысле. Секрет же заклю­чался в том, что вместо мечты о всемирной гегемонии какого-либо отдельного народа (мечты утопической, ибо ни один народ не достаточно многочислен для этого) теперь прокламировалась идея всемирного содружества народов, объединенных новым со­циальным строем, который должен был возникнуть везде в ре­зультате революционных взрывов. Революционизирующее, осво­бодительное влияние этой концепции для внероссийских стран, в особенности для колоний и полуколоний Востока и Юга, было колоссально. В одних из этих стран оно постепенно развивалось по программе, намеченной в Москве, в другие было принесено на штыках советских армий. Немало нашлось и таких стран, как Индия или Бирма, где это революционизирующее начало резко изменило свою этическую и политическую окраску. Но как бы там ни было, везде вовлекались в революционную или преоб­разовательную деятельность массы именно тех сверхнародов, тех стран, тех наций, а вовсе не одной только России. Россия стреми­лась лишь, по мере возможности, сохранить за собой роль напра­вляющей силы (что, конечно, удавалось ей далеко не всегда, и чем дальше во времени, тем меньше). Естественно поэтому, что за образами обоих вождей револю­ционной России видятся не только очертания Третьего русского уицраора, но явственно выступает тень существа неизмеримо более огромного, существа планетарного — того осуществителя великого демонического плана, который носит имя Урпарпа.

Но значение, роли и сама природа этих двух человеко-орудий были глубоко различны.

Первый из них был человеком. Таким же человеком, как и почти все носители светлых или темных миссий. Конечно, над его шельтом и всеми остальными компонентами его существа велась многолетняя, если не вековая, работа, дабы превратить его в послушное орудие иноприродной воли. Но при всем том его личная монада оставалась незатронутой, она парила по-преж­нему в своем многосолнечном Ирольне, и его человеческий об­раз, его характер неизбежно отражал в какой-то мере свет этой монады, сколько бы преград ни ставили между монадой и чело­веком его демонические пестуны. В характере оставались даже и такие свойства, которые казались мешающими с точки зрения его миссии, но которые не могли быть заглушены окончательно. Этот человек не сделался ни кровожаден, ни активно жесток; он упорно веровал в Доктрину и работал не во имя свое, а во имя этого идеала. Он по-своему любил народ и человечество, хотя и обобщенно-абстрактной, мечтательно-головной любовью. Он желал им блага, как сам это благо понимал, и если прибегал порой к весьма крутым мерам, умея проявлять даже неумоли­мость, то это диктовалось не мстительностью, не бесчеловеч­ностью, а уверенностью в том, что такова печальная революци­онная необходимость. Пролитие крови или причинение страда­ний само по себе не доставляло ему никакого наслаждения. Даже когда совершенный против него террористический акт вызвал его тяжелое ранение и едва не стоил ему жизни, вождь нашел в себе нравственную силу и достаточную политическую дальнозор­кость, а может быть и гуманность, чтобы настоять на том, чтобы политическая преступница была подвергнута не казни, а тюрем­ному заключению. К своим товарищам по партии он относился с отеческой бережностью, и даже против тех из них, которые возглавляли внутри партии оппозиционные течения, он не прини­мал иных мер, кроме дискуссионной борьбы, партийного внуше­ния и давления собственного авторитета. Политические деятели, много раз демонстрировавшие свое инакомыслие, как Троцкий, Зиновьев, Бухарин, оставались активными членами элиты и несли громадную нагрузку в общем партийно-государственном труде.

Множество случаев, когда его вмешательство предотвращало незаслуженно суровую кару или слишком крутое мероприятие властей на местах, доказывают, что первому вождю нередко бывали доступны общечеловеческие чувства жалости, сочувствия, справедливости. Слишком искренне впитал он в себя демократи­ческие идеалы предыдущих поколений; он был слишком интел­лигентен для того, чтобы его удалось превратить в тирана. Доказывается всё это и его отношением к так называвшимся тогда нацменьшинствам: его указания на этот счет проникнуты такой заботливостью о том, чтобы не ранить болезненно обо­стрившееся благодаря вековым гонениям национальное самолю­бие, полны такой настороженной человечностью и таким пони­манием психологии угнетенных наций, что диву даешься, как могли подобные указания столь беззастенчиво и цинично попи­раться его преемником. Ленин был интернационалистом не на словах, а на деле. Он во многом был осуществителем темной миссии, но он глубоко верил в то, что его деятельность направлена на благо человечества.

Другая природа и другое предсуществование второго вождя определили и совершенно другой его характер.

Каждая из инкарнаций этого существа была как бы очередной репетицией. В предпоследний раз он явился на исторической арене в том самом облике, который с гениальной метаисторической прозорливостью запечатлел Достоевский в своем «Великом инквизиторе». Это не был Торквемада или кто-либо другой из крупнейших руководителей этого сатанинского опыта; но и к ря­довым работникам инквизиции он не принадлежал. Он появился уже на некотором спаде политической волны, и в течение его многолетней жизни ему стало ясно, что превратить католическую церковь в послушный механизм Гагтунгра, в путь ко всемирной тирании не удастся. Но опыт деятельности в русле инквизиции очень много дал этому существу, развив в нем жажду власти, жажду крови, садистическую жестокость и в то же время наметив способы связи между инспирацией Гагтунгра, точнее — Урпарпа, и его дневным сознанием. Эта инспирация стала восприниматься временами уже не только через подсознательную сферу, как раньше, а непосредственно подаваться в круг его бодрствующего ума. Есть специальный термин: хохха. Он обозначает сатанин­ское восхищение, то есть тип таких экстатических состояний, когда человек вступает в общение с высокими демоническими силами не во сне, не в трансе, а при полном сознании. Теперь, в XVI веке, в Испании, хохха стала доступна этому существу. Оно достигло ступени осознанного сатанизма.

Промежуток между этой инкарнацией и следующей протекал сперва, конечно, на Дне, куда шельт вместе с астралом были сброшены грузом ужасной кармы; а затем в Гашшарве: извлечен­ный туда Урпарпом и его слугами, потенциальный антихрист подготавливался там свыше 200 лет к своему новому воплоще­нию. Напомню, что монада, некогда похищенная для него из Ирольна самим Гагтунгром у одного из императоров древнего Рима, продолжала томиться в плену, в пучине лилового океана, в Дигме, а как бы обезглавленный шельт императора пребывал в подобии летаргического сна в одном из застенков Гашшарвы.

Кажется, однако, что в глубине существа, о коем идет речь, оставалось еще, вопреки осознанному преклонению перед Гагтун­гром, то ли крохотная искра, то ли некоторая тень сомнения в правильности своего выбора. Возможно, впрочем, что это был просто инстинктивный страх перед невообразимо ужасной ката­строфой после грядущего апофеоза. Так или иначе, эта искра была наконец потушена в начале его нового существования на земле. В маленькой стране на границе Азии и Европы, в горной деревушке, в бедной верующей семье снова увидело солнечный свет это существо; и еще подростком распростилось оно навсегда со всем, что прямо или косвенно связано с христианством. Каза­лось, Провиденциальные силы еще раз приоткрыли ему двери спасения, предоставив возможность дальнейшего пути в лоне церкви, в сане священника. Но какие перспективы могла бы сулить эта скромная дорога существу, одержимому импульсом владычества надо всем миром? С подготовкой к духовному пути — в обоих значениях этого слова—было покончено навсег­да— окончательно и бесповоротно. Возможно также, что выбор, по существу, был сделан раньше, еще в Гашшарве, теперь же он только нашел соответствующее выражение в Энрофе. Объект многовековых попечений дьявола примкнул к революционному движению на Кавказе и основательно проштудировал Доктрину, отчетливо поняв, что не найти ему ни лучшей маски, ни лучшей программы для первых мероприятий после захвата власти.

Но почему, вернее, зачем это существо, предназначенное к владычеству над Россией, было рождено не в русской семье, а в недрах другого, окраинного, маленького народа? Очевидно, затем же, зачем Наполеон был рожден не французом, а корсикан­цем,—не наследником по крови и духу великой французской культуры и национального характера этого народа, а, напротив, узурпатором вдвойне: захватчиком не только власти, к которой он не был призван ни обществом, ни правом наследования, но еще вдобавок власти в стране чужой, а не в своей собственной. И Корсика, и Грузия, страны суровые, горные, культурно отста­лые, где человеческая жизнь стоит дешево, а всякий конфликт перерастает в кровавое столкновение, сделали свое дело, укрепив в обоих своих порождениях глубокое презрение к ценности чело­веческой жизни, жгучую мстительность, неумение прощать и ту поразительную легкость, с какой уроженцы этих стран готовы пустить в ход оружие. Для того чтобы лучше выполнить свое предназначение во Франции и в России, оба эти существа должны были быть как бы чужеродными телами в теле обеих великих стран, не связанными никакими иррациональными, глубинными, духовными нитями с тем народом, которому предстояло стать главной ареной их деятельности и их жертвой по преимуществу. Надо было прийти «с топором в руке неведомо отколь и с неис­поведимой наглостью» действовать так, как действует завоева­тель на порабощенной земле.

Людовик XIV хладнокровно вел свои войны, отождествляя государство с самим собой и посылая на смерть тысячи францу­зов. Петр I пожертвовал несколькими десятками тысяч крепост­ных крестьянских душ ради сооружения Петербурга. Ленин тру­дился ради мировой революции, которая стоила бы жизни, ве­роятно, миллиону человек. Но бросить чуть не половину мужского населения Франции в пасть непрерывных войн, име­вших единственной целью расширение зоны личного властвова­ния; пожертвовать для спасения своего, никем и ничем не благос­ловенного, престола по крайней мере десятью миллионами рос­сийских солдат, а потом посадить за проволочную изгородь одну пятую часть населения страны и при этом быть готовым на превращение в лунный ландшафт ее прекраснейших городов и самых цветущих областей ради химеры распространения своего владычества на всю планету — нет, на такие деяния не отважился бы ни Людовик, ни Петр, ни Ленин — никто, в чьих жилах течет та же кровь, что и проливаемая кровь народа, для кого культу­рные ценности нации—его ценности, ее прошлое и будущее — его прошлое и будущее, а земля, по которой он ступает,— драгоценная, милая и незаменимая земля Родины.

Но «отец лжи», подготавливая свое детище из века в век, никогда не внушал ему, разумеется, всей правды—ни о конечных целях и возможностях, ни о значении отдельных этапов подго­товки. Обеспечивая его инкарнацию в последний раз, великий демонический разум понимал, что для царства антихриста в Эн­рофе еще не созрели условия, равно как и сам кандидат совершен­но не готов для подобной роли. В его существе еще не были припасены вместилища для тех сверхчеловеческих даров, какие были бы необходимы владыке мира. Органы, которые впослед­ствии должны были развиться в его материальном составе, оста­вались еще в зачатке. Еще некуда было вложить гениальность научную, гениальность государственную, гениальность художест­венную, гениальность темной религиозности. Ибо способности к погружению в состояние хохха еще недостаточно для того, чтобы облечь материал, полученный через дьявольское духовидение, в обаятельные для человечества формы великой квазирели­гии. Урпарп знал лучше всех, что предстоит еще не спектакль, а только генеральная репетиция. Но следовало укреплять в созна­нии детища иллюзию о том, что это не репетиция, а уже долго­жданный спектакль, и что именно в этой инкарнации он сможет достичь, если будет играть хорошо, своей всемирной цели. Такая иллюзия явилась бы сильнейшим стимулом для актера—играть во всю силу: сильнейшим стимулом в его деятельности на посту вождя всемирного революционного потока. Жутко вглядываться в сохранившийся портрет этого существа еще в те дни, когда оно было ребенком. Какой потрясающий контраст с лицом маленького Ленина! Ничего мальчишеского, ни проблеска детского!.. Удивительно странный лоб, настолько сни­женный и суженный кромкой черных, гладко прилизанных, над­винутых, «как ермолка», волос, что это производило бы впечатле­ние дегенерации, если бы под волосами не обозначался порази­тельной формы череп—конический череп — не закругляющийся плавной линией назад, а вздымающийся вверх и вверх до самой маковки. Заостряясь, он наконец увенчивается тою выпуклостью, которая говорит о высокой мистической одаренности. Подборо­док длинный и узкий; впоследствии он резко раздастся вширь. Нос воинственно выдается вперед; в очертаниях сухих и бледных стис­нутых губ—упорство, бессердечие и странная, неинтеллигентная тупость. А глаза, напряженно сдвинутые, глядят так угрюмо, самоуверенно и с такой заведомой враждебностью ко всему, что перед ними находится, какой никогда не встретишь у ребенка.

Тридцать лет повсеместно маячил перед нами портрет этого существа—уже не мальчиком, разумеется, а мужчиной. Нельзя было сделать ни шага, чтобы не встретить его справа, слева или впереди. И трудно освободиться от привычки к этому лицу, от множества ассоциаций, вызываемых у нас при его виде, и взгля­нуть на эти черты непредубежденно. На большинстве портретов глаза вождя слегка сощурены, как бы полуприкрыты чуть-чуть припухшими веками. Иногда это гримаса, долженствующая ими­тировать добродушно-хитрую полуусмешку, как у Ленина, иног­да же это похоже на напряженное всматривание вдаль. Лишь на известном портрете, принадлежащем кисти Бродского, глаза рас­крыты так, как им надлежит быть: непроглядная тьма, свирепая и грозная, смотрит оттуда. Густые волосы, зачесанные назад, скрывают ненормальность черепа; знаменитые усы смягчают слишком разоблачающую линию губ. Впрочем, усы и сами по себе вносят немаловажный оттенок: оттенок какой-то пошлова­той примитивности, как если бы их обладатель гордился своей мужской грубостью и сам культивировал ее в себе. Узкий в дет­стве овал лица давно заменился четко очерченным квадратом: это объясняется развившейся с годами сокрушительной мощью челюстей, способных, кажется, перемолоть камни. Неимоверная воля отпечаталась на этом лице и столь же безграничная само­уверенность. Ни единой черты, говорящей не то чтобы об одухот­воренности, но хотя бы о развитой интеллигентности. Только убийственную хитрость в сочетании с непонятной тупостью мож­но разглядеть в этих чертах, да еще нечто, вызывающее недоуме­ние и тревогу: череп! череп! Что вмещают эти необычайные выпуклости головы, что обозначают эти уникальные пропорции?

Дата добавления: 2015-08-27