Воцарение третьего Жругра

К МЕТАИСТОРИИ ПОСЛЕДНЕГО СТОЛЕТИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВОЦАРЕНИЕ ТРЕТЬЕГО ЖРУГРА

Заканчивая книгу о метаистории Петербургской империи, я сопоставил между собой две исторических фигуры, характеры и облики которых столь различны, что сопоставлять их как-то не принято. Однако исторические роли их не только сопоставимы, но даже являются, в какой-то мере, одна вариантом другой: они имеют идентичное значение, каждая—для своего цикла эпох. Обе они знаменовали собой зенит мощи русских уицраоров, вступление этих уицраоров на путь открытой борьбы с демиур­гом, доведение тиранической тенденции до предела — и начало процесса государственной гибели. Эти исторические фигуры — Иван IV и Николай I.

Непосредственными преемниками Грозного на престоле были два лица: Федор Иоаннович и Борис. Один—человек исключи­тельного мягкосердечия, кроткий молитвенник, лишенный не только государственного, но вообще сколько-нибудь крупного ума; другой—обладатель настоящего государственного разума, одушевляемый стремлением вывести страну из тупика, куда ее завел Грозный, и прочно обосновать народную жизнь на согласо­вании между собой противоречивых интересов различных сосло­вий и групп населения. Можно предположить, что в самом факте наличия на престоле такого человека, как Федор, выразилась метаисторическая потребность России уравновесить образ царя грозного образом царя безгневного, милостивого и юродивого; в Борисе же выразилась ясно осознанная потребность российской государственности—исправить, залечить ошибки Иоанна путем устранения всех следов опричнины, прекращением террора, смяг­чением законодательства и укреплением международных связей.

Непосредственным преемником Николая был Александр И. Это был добродушный от природы, сердобольный, но неустой­чивый, хотя и очень упрямый, воспитанный на принципах аб­солютизма человек, ум которого не блистал никакими яркими достоинствами; впрочем, обвинять Александра в крайней ограни­ченности было бы несправедливо. Можно сказать, что этот чело­век был чем-то средним между добролюбивым и набожным, но придурковатым Федором и активным государственным деятелем, властным Борисом. При этом, конечно, Александр оставал­ся далек и от духовности первого, и от дальновидной зоркости и трезвости второго.

Когда с русской исторической сцены сходит великий тиран, царствовавший 30 или 40 лет, нагромоздивший горы жертв, доведший государство до грани военной катастрофы и развенча­вший в глазах народа самое понятие помазанника, народного вождя и отца, непременно происходит следующее. Его преемники пытаются исправить дело путем ограниченных реформ, стараясь показать, будто царство террора было только исторической слу­чайностью, а теперь власть будет всецело вдохновляться идеями народного блага. При этом новые правители, роковым образом скованные по рукам узами политической преемственности и не могущие отрешиться от основ старой государственной концеп­ции, оказываются неспособными понять, до какой степени раз­венчали тирания и террор в глазах народа эту самую концепцию, со всеми ее идеалами. Частичного отмежевания от слов и дел усопшего деспота им представляется достаточным для того, чтобы народ простил власти и ее носителям только что минован­ный кровавый, уродливый и бессмысленный этап. Однако весьма скоро обнаруживается, что народ не забыл, не простил и прощать не собирается; что он только притих до времени, поскольку полицейская система, усовершенствованная деспотом, продолжа­ет, хотя и в ослабленном виде, существовать и поскольку атмо­сфера не только политического, но и культурного, духовного единодержавия, царившая столько лет, окаменила ту психологи­ческую почву, без которой не могут выглянуть на свет ростки новых идеологий. Тем не менее от года к году начинают мно­житься признаки того, что народ мечтает изменить структуру власти в самых ее основах, потому что при старой структуре он не чувствует себя в безопасности от возможных рецидивов, и еще потому, что чувство глубочайшей обиды, сливаясь с чувством озлобленности и взывая ко справедливости, не могут удовлетво­риться теми подачками, которые теперь бросаются народу в виде вознаграждений за несколько десятилетий произвола и кровопу­сканий.

Таков один из законов русской истории, закон—в том смыс­ле, в каком можно прилагать это слово к историческим явлениям, повторявшимся уже три раза. Разумеется, в каждом новом случае этот закон, проявляясь в новой социальной, культурной и международной обстановке, подчиняет себе конкретный исторический материал новой эпохи, и в результате перед нами как бы новый вариант старой темы, осложненный спецификой нового времени. Следует отличать суть этого закона от облепливающих его исторических слу­чайностей. Существенно не то, например, что в конце цар­ствования Бориса во внутреннюю русскую распрю вмешался уицраор Польши, а в конце царствования Александра II ничего похожего не произошло; и не то, что Борис умер — или покончил с собой — в связи с появлением самозванца, а Александр был убит борцами против самодержавия и мстителями за народ. Важно то, что оба эти деятеля выражали собой отчаянную попытку демона великодержавной государственности — испра­вить допущенные ошибки и преступления системою смягчающих преобразований, оба не могли удержаться на этом курсе, потому что он открывал слишком широкие клапаны клокочущему на­родному недовольству, оба шатались в своих государственных начинаниях то вправо, то влево, оба делали то шаг вперед, то шаг назад, и оба претерпели наконец то, что претерпевает всякий, пытающийся сидеть между двумя стульями.

Корень неудач заключался в том, что в обоих случаях уицраоры действовали уже без санкции демиурга, ибо санкция эта была снята с них еще раньше, а во втором случае начался даже еще более трагический процесс: демиург вступил с уицраором в от­крытую борьбу. Под этим углом зрения метаистория должна рассматривать все события русской государственности и культу­ры на протяжении всего царствования Николая I, Александра II и Александра III: ожесточенную борьбу воинствующего государ­ственного начала против начала культуро-творческого; гибель Пушкина, Лермонтова, удушение литературы, парализацию ос­мысляющей мысли, засилие бюрократии и военщины, ослабле­ние международных связей, возрастающий страх перед россий­ским колоссом в странах Запада, Крымскую войну, поражение, вынужденную перемену курса, отмену крепостного права, попыт­ки разнообразных реформ, учащающиеся вспышки революцион­ных страстей, народовольчество, террор снизу, убийство царя, панику в высших кругах общества, очередное шарахание вспять, реакцию при Александре III и назревание новой революционной ситуации.

Картина крайне усложнялась тем, что демиург Яросвет и Вто­рой Жругр не были единственными участниками борьбы: в нее вмешивались порождения Жругра — хищные и алчные детеныши, время от времени отпочковывавшиеся от него. Ранее Жругру удалось уничтожить двух первых, набросившихся на отца еще в те времена, когда ему не приходилось обороняться от сил Яросвета. Движения Разина и Пугачева были потоплены в реках крови. Третий же жругрит был слаб и недостаточно деятелен: ему не удалось даже выдвинуть свое человеко-орудие—вождя нового движения, как не удалось ему инвольтировать и народные массы; разгром движения декабристов даже не потребовал больших жертв. Но вскоре после смерти Николая I, когда уицраору, уже столько времени напрягавшему силы в борьбе с демиургом, требовалась передышка, а исторической государственной власти, тридцать лет боровшейся с духовностью, с веянием красоты, свободы и гения в искусстве и в общественной мысли, требова­лось найти какой-либо модус вивенди с этою силой — как раз в этот момент отпочковался новый жругрит: бурый, очень энер­гичный, с черными глазами без блеска и со злобным, весьма интеллектуальным лицом. Юрко и неуловимо, как хищная касат­ка вокруг неповоротливого кита, завертелся он вокруг измучен­ного, дряхлеющего родителя. Он требовал от игв пищи, и напор его был столь стремителен, что многие из обитателей Друккарга, не решаясь ослушаться, начали доставлять питательную росу ему вместо старого Жругра. Вскоре его резкий, крикливый голос, насмешливый и наглый, донесся и до поверхности земли, и через сознание нескольких десятков человек, обладавших чувством эпо­хи, бойкостью мысли, волей к общественному действию и к тому же владевших пером, стал трансформироваться в небольшой запас новых идей, проповедуемых иногда талантливо, иногда нет, но всегда с большим темпераментом, с огромным задором и самоуверенностью и по большей части резким, издевательским, циничным тоном. Начинались шестидесятые годы.

От слова до дела, от пропаганды до революционного террора оставался один шаг. Он был сделан очень быстро, и старый Жругр затрясся от боли и бешенства, когда детеныш оторвал у него одно из главных щупальцев, а проводники воли этого детеныша в Энрофе умертвили прямо на петербургской улице императора—неустойчивое, слабое, слишком мягкое, но все-таки орудие Второго Жругра.

А Яросвет? Он, снявший свою санкцию со Второго уицраора, мог ли он осенить ею новое порождение? Что сулило бы господ­ство этого жругрита в Друккарге? Какую новую государствен­ность создало бы в Энрофе это существо, первые шаги которого были запятнаны кровью, а узкий уицраориальный рассудок с са­мого начала отказался вместить какую бы то ни было инвольтацию демиурга? Ради чего было помогать этому существу за­нять место его отца—ему, уже грозящему обрушить на страну волны революционных неистовств? Поэтому не может показать­ся странным, что в 1881 году демиург, боровшийся до тех пор со старым Жругром, на время вложил свое оружие в ножны: он давал старику возможность сосредоточить силы на борьбе с его порождением. Этих сил оказалось еще достаточно, чтобы привес­ти жругрита в состояние длительного истощения.

Но Жругр не мог стать мудрее самого себя. Давно поражен­ный идейным бесплодием, он и теперь не сумел воспользоваться предоставленной ему передышкой для создания новой концепции власти, новой философемы, новых идеалов. Только самодержа­вие, православие и народность—причем все три компонента в самом сниженном, обездушенном смысле—вот и все, что могла выжать из себя государственность Александра III.

Но чем старше уицраор, тем чаще отпочковываются от него его детища. В восьмидесятых годах игвы впервые увидели, как, в отсутствие старого Жругра, в Друккарг тихо вползает и бес­шумно захватывает питательную росу новое создание: темно- багрового цвета, с головой на необыкновенно длинной шее и с не­вероятным количеством присосок. Оно еще не отваживалось нападать на отца; оно предпочитало маскироваться и прятаться, пока не войдет в силу. Вскоре появилось и третье: бледное, очень тощее, но с огромной пастью. К чему предназначена была пасть у существа, питавшегося с помощью присосок, а для речи которому было бы достаточно трубчатого рта, как у всех Жругров? Очевидно, пасть у этого чудовища появилась забла­говременно, для удовлетворения каких-то потребностей будуще­го. Пока же он был способен только тихонько скулить, как бы жалуясь на отца, и методически, трезво доказывать Великим Игвам, что он гораздо успешнее, чем старик, мог бы справиться с задачами.

Я понимаю, как оскорбительно для поколений, воспитанных на идеалах революционной борьбы и видящих в событиях 1905 года беззаветный героизм народных масс и их вождей—с одной стороны, кровавый произвол власти—с другой, принять мысль, что за этой величественной эпопеей скрывается грызня отврати­тельных чудовищ метаистории между собой—столь отврати­тельных, что санкция демиурга не могла осенить ни одного из них своим отблеском. Но самый факт существования уицраоров и их борьба нисколько не умаляет ни духовной красоты револю­ционного героизма, ни оправданности тех субъективных моти­вов, которыми были движимы наиболее идейные и чистые борцы за народное освобождение, ни, наконец, гнусной жестокости их палачей. Но пора уяснить себе, что за историческими событиями, масштаб которых нас ослепляет и заставляет их поэтизировать, стояла все-таки именно борьба метаисторических чудовищ: имен­но поэтому так кровавы эти исторические эпопеи и так сомните­лен их конкретный положительный результат. Ведь борьба чудо­вищ стоит и за мировыми войнами, и хорошо, по крайней мере, что мы не склонны больше поэтизировать этих войн. Со време­нем будет покончено и с поэтизированием революций.

Но верно и то, что взаимной борьбою одних только иерархий метакультуры не исчерпывается и не объясняется метаистория вообще и метаисторическая драма России XX века в частности. Как раз именно к XX веку и особенно в грандиозных событиях, ареной которых стала Россия, сказывается воздействие начал планетарных—сложнейшее переплетение и столкновение инспи­раций, исходивших из центров гораздо большего масштаба и преследовавших гораздо более обширные цели.

Как известно, в середине XIX столетия в Западной Европе сформировалось универсальное учение, которое за следующую сотню лет поднялось к господству над одной третью земного шара. Его первая победа, имевшая воистину мировое значение, совершилась в России, и этим самым Россия была выдвинута на такую позицию, пребывание на которой делало эту страну водительницей чуть ли не половины человечества и активнейшей участницей самых страшных военных схваток, какие потрясали когда-либо поверхность нашей планеты. Здесь не место вдаваться в метаисторически-философский анализ этого учения: такой ана­лиз мог бы послужить темой отдельного капитального труда. Но совершенно необходимо обратить внимание на внутреннюю про­тиворечивость этого учения, на разрыв между его идеалами и его методами. Экономическая сторона его, глубоко обоснованная теоретически и оправданная морально, вследствие именно этого разрыва претерпела серьезнейшие искажения, как только явилась возможность к ее практическому осуществлению. Философская же доктрина, надстроенная над этою экономическою програм­мой, была порождена умами, страдавшими всей ограниченно­стью XIX века. Выразители воинствующе-рассудочного умонаст­роения, унаследованного от энциклопедистов и усилившегося в связи со стремительными успехами естественных наук, умы эти возвели некоторые положения современного им материализма в завет, в краеугольный догмат, ни разу не высказав догадки о том, что те же самые естественные науки через сотню лет начнут подрывать основы этого самого догмата. Один из переда­точных механизмов между народоводительствующими иерархи­ями и исторической действительностью — экономику — провоз­гласили верховным вершителем исторических судеб. Была ли эта ложь осознанной? По-видимому, нет, хотя основатель доктрины к концу жизни додумался, кажется, до того, что механизм этот движется кем-то. Но это новое понимание потребовало бы для своего включения в доктрину столь значительной ломки всего сооружения, что основатель предпочел промолчать о своем от­крытии. Впрочем, насколько мне известно, никаких намеков на это открытие в принадлежащих ему документах не осталось, и мое сообщение об этом основано на тех же источниках, на каких основаны вообще все те мои сообщения, которые невоз­можно проверить научно.

Ясно, что положительные идеалы этого учения, во многом совпадающие с мечтаниями самых высоких человеческих сердец, не были и не могли быть инспирированы силами Гагтунгра. Корнями своими они уходят в противоположный планетарному демону ряд общечеловеческих идей, в тот ряд, который включает в себя и многие проявления христианской духовности. Но, попав между валиками энергичного, неутомимого, охваченного горды­ней, узкого и ограниченного ума, они сплющились, спрессова­лись, стиснулись, и в конце концов идеалы утратили свою духов­ность, а провозглашаемые методы оказались в резком проти­воречии с требованиями элементарной гуманности. Быть может, ущерб духовности ни в чем не сказался так ярко, как именно в утверждении, будто бы единственный путь к претворению этих идеалов в жизнь лежит через вооруженную борьбу, насильствен­ный захват власти, беспощадное уничтожение врагов и диктатуру одного класса—вернее, его организованной части—над всеми остальными группами населения. Таким образом, борьба между демоническим и провиденциальным развернулась и внутри этого учения, между его идеалами и его методами, даже в уме и душе самого основателя, а позднее—между различными его истол­кователями и последователями.

Мало того: эта борьба продолжалась и в сознании того лица, которое в России стало на рубеже XX века вождем этого движе­ния. Мечта о счастии человечества и пламенная вера в то, что дорога к этому счастию для него совершенно ясна, ярко горели в его душе. Узкое, корыстное честолюбие было ему чуждо; он жаждал власти не ради себя, а ради блага большинства — блага, секрет которого он чувствовал себя постигнувшим четче и без­ошибочнее, чем кто-либо другой. Ему были знакомы даже мину­ты умиления природой или красотой искусства, которые он потом, в часы самобичевания, объяснял своей классовой полови­нчатостью. Но безумный азарт не давал ему взглянуть ни вправо, ни влево. И то, что он становится орудием багрового жругрита, а может быть и самого Урпарпа, стало приоткрываться ему только в самом конце, в болезни. Бывали мгновения страшных прорывов, великой тоски и даже молитв. Но отступать было уже некуда, да никто и не принял бы тогда его отступлений.

Итак, на рубеже XX века демиург Яросвет продолжал одно­временную борьбу против старого Жругра и против всех трех его порождений. Но борьба эта имела целью их обуздание, их огра­ничение, а отнюдь не уничтожение всего их рода: как ни проти­вопоставляли себя уицраор и его детища силам Яросвета и Син­клита, все же они были по-прежнему необходимы: в этом и за­ключалась трагедия. Россия не была защищена никакими океанами, никакими цепями гор от могущественных держав, сформировавшихся на Западе; их агрессивные уицраоры ждали только ослабления старого Жругра, чтобы наброситься на него, кинув в Энрофе против ветшающей государственности России свою собственную, насквозь военизированную государствен­ность. В этих условиях полное обессиление рода Жругров силами Света означало бы не только открытие ворот Друккарга расе иноземных игв, но и добровольное сбрасывание с тела России той брони, которая одна лишь обеспечивала его физическое сущест­вование. Поэтому вопрос об уничтожении всего рода Жругров все еще не мог быть поставлен. Не мог быть поставлен даже вопрос о предпочтении которого-нибудь из жругритов: даже самый хилый из них одним видом своей пасти мог рассеять любые сомнения касательно его метаисторических потенций. Только его проекция в истории, маскирующаяся под либераль­ную и благообразную «оппозицию его величества», могла ввести в заблуждение тех, чей взгляд неспособен проникнуть за плос­кость политики и общественности и кто бессилен понять, что за демагогическими программами партий, подобных кадетам, таит­ся воинствующий дух национального империализма, дух колониализма, буржуазный дух неутолимой жадности, самодовлеющий здравый смысл, пошлость.

Еще большую тревогу мог внушить пока еще самый тихий жругрит—багровый. Прячась за спинами своих братьев, он лишь короткими рывками набрасывался иногда на отца, сейчас же отступая и незаметно пожирая питательную росу, пока старик и два других исчадия боролись, переплетясь всеми своими щу­пальцами. Его лицо было ужасно, но не лишено сатанинского величия. Голова на длинной шее была гордо закинута назад, а в темных глазах, наполовину прикрытых суровыми веками и похожих на опрокинутые полукруги, роились оранжевые точки, придавая им выражение бурно развивающейся мысли и сверх­человеческой хитрости. Естественно, что историческая проекция именно этого жругрита становилась богаче всех остальных иде­ологическим зарядом. Именно она, и только она, была вооруже­на широкообъемлющей доктриной, универсальной программой и пониманием исторического момента. И именно багровый жруг­рит, и только он, уже создавал себе превосходное человеко-орудие: существо с тяжелым и неутомимым мозгом и таранообразным лбом, с широким и жадным, инфантильно припухлым ртом и хитрыми, по-татарски дикими и безжалостными глазами.

Я бесконечно далек от мысли затрагивать здесь вопрос о мо­ральной ответственности отдельных государств за первую миро­вую войну. В той или иной мере ответственны все великие державы: одни—как агрессоры, другие—как провокаторы. Но если бы меня спросили, который из уицраоров первым напал на соседа и которая из рас античеловечества первая вторглась в чу­жой шрастр, я принужден был бы ответить, что таким иници­атором мировой бойни явился уицраор Германии, обезумевший от стремительности собственного роста, алчности и зависти, потерявший правильный глазомер и лишившийся способности трезво сопоставлять вещи и в своем, и в нашем мире. Но в за­мыслы Гагтунгра входило именно это. В его замыслы входило, чтобы великий игва Германии вообразил себя предназначенным к главенству над всеми шрастрами,— вообразил, хотя бы эта иллюзия стоила неисчислимых жертв и даже его собственной гибели. В этот замысел входила мировая война как небывалый еще по величине источник питательного гавваха и как путь к образованию на развалинах некоторых государств эмбриона новой социальной формации, которая в далеком будущем могла бы преобразоваться в ядро абсолютной всемирной тирании. Предвидел ли уже тогда демонический разум Шаданакара, руины которой именно из европейских империй станут фундаментом этой новой формации, или же это стало уясняться ему в ходе событий? Та идеология, которая по своему интернационализму, универсальности, наукообразию, доступности, этической сниженности и согласованности с духом времени лучше других подходи­ла для указанных задач, существовала не в одной только России.

И если бы захват ею власти не удался в одной стране, он мог бы удаться в другой и, как цепная реакция, перекинуться в государ­ства соседей. Во всяком случае, развязав первую мировую войну, уицраор и шрастр Германии сделали свое дело.

Когда враг, ярость которого учетверялась оттого, что ему приходилось бороться на два фронта, вторгся в Друккарг и стис­нул в железном объятии тело старого Жругра, даже бурый и бледный жругриты поспешили отцу на помощь. Они уразуме­ли, что дело идет о существовании самой цитадели Жругров и что если чужеземный враг захватит эту цитадель, в подземном мире придет конец всему роду российских уицраоров, а в Эн­рофе — конец российскому великодержавию. Только багровый жругрит оказался зорче: в Друккарге произошла смена великих игв, и новый, усиленно инспирируемый Гагтунгром, раскрыл перед багровым жругритом такие перспективы в случае гибели старого Жругра, от которых могла закружиться голова.

А Жругр погибал. Перед лицом исполинской мощи герман­ского уицраора помощь бледного и бурого оказывалась ничтож­ной, как помощь детей взрослому солдату в танковом бою. Тогда они отбежали в сторону, чтобы, улучив мгновение агонии отца, вгрызться в его тело и пожрать его сердце,— акт, совершив который, пожиратель становится преемником погибшего. Пол­ная неспособность старого демона великодержавия к защите России уяснилась в этот час самому Яросвету, и его гневный удар обрушился на цитадель Друккарга. Глыбы ее треснули и рас­селись, и эта минута стала великой и потрясающей для всего русского народа. Треснула и расселась сама имперская государ­ственность, и сквозь образовавшуюся брешь миллионы челове­ческих душ увидели духовным зрением голубое сияние Навны. Они увидели близость той, чье освобождение будет залогом осуществления метаисторической миссии русского народа — путем ко всечеловеческому Братству. Их сознания не могли вместить это лучезарное видение, но на несколько великих дней вся атмосфера их существа исполнилась неописуемой радости и опьяняющей веры. То была вера в свершение вековой мечты, в наступление всеобщего счастья. То были незабвенные дни на рубеже февраля и марта 1917 года, когда священный хмель бескровной революции залил Петербург и Москву, катясь от сердца к сердцу, от дома к дому, по всей стране, по всколыхнув­шимся, ликующим губерниям. Даже самые уравновешенные умы поверили на мгновение, будто Россия вступила в эру всеобщего братства, оставив позади всякое зло и указывая путь к мировой гармонии всем народам. Видение угасло, цитадель устояла, ра­зум так и не понял ничего в происшедшем, но память о захваты­вающей минуте какого-то всемирного предчувствия, какого-то предварения всечеловеческого Братства осталась во множестве человеческих душ. Искаженная рассудочностью, замутненная воздействиями всполохнувшихся жругритов, захватываемая в своих интересах той или иной политической теорией, память об этом вещем прозрении чувств продолжала жить — она должна была жить, она не могла не жить, ей предстояло переходить из поколения в поколение.

Но этою минутой не преминул воспользоваться багровый жругрит, чтобы вгрызться в извивающееся туловище своего отца. Ржавый купол короны сорвался с головы несчастного; нездешний гул и звон огласил все плоскогория и города Друккарга, когда вековая эмблема, магический кристалл властвования, ударилась о направленные к центру земли пики гор и, перепрыгивая от вершины к вершине, разбилась на тысячи осколков. Военные оркестры в городах Энрофа грянули ликующий революционный гимн, и в дребезжании их литавр слышались отголоски то ли звона разбитой эмблемы, то ли праздничного грохота музыкаль­ных инструментов игв, беснующихся от восторга. Ибо старый Жругр давно им надоел своей старческой вялостью, бесплодием, безынициативностью, тупостью, своей неспособностью осущест­вить мировые замыслы, все четче отпечатываемые Гагтунгром в разуме великих игв.

Но старый Жругр был еще жив. Волоча внутри себя багрово­го жругрита, прогрызавшегося глубже и глубже к его сердцу, он тащился из последних сил к центральному капищу: он надеялся, что, совпав с ним очертаниями своего тела, он вызовет в игвах взрыв того энтузиазма, который всегда их воспламенял в подоб­ные торжественные минуты. И здесь, прямо над улицами Друк­карга, от умирающего отпочковался последний жругрит—чер­ный, маленький недоносок, быть может, самый злобный из всех. Едва родившись, в туловище родителя стал вгрызаться и он, а бурый, стремясь наверстать время, пропущенное в замешатель­стве, рванулся туда же вслед за багровым, тщетно пытаясь опередить его на пути к родительскому сердцу.

Тогда древняя Велга России, пробуждавшаяся от сна в Гашшарве, великая умножительница жертв и страданий, почувствовала, что опять настает ее час. Она сошла в Друккарг, еле зримая игвам, как полыхание лиловых и черных покрывал, но с подоби­ем остроконечной головы, закованной в глухую, без прорезей, маску. Она охватила своими покрывалами черного недоноска и вливала в него избытки своих сил. И в Друккарге, и в Энрофе начиналась анархия—совместная инвольтация их обоих.

В Энрофе бушевала поздняя осень. Ледяные дожди хлестали по проспектам и дворцам Петербурга, когда в Друккарге багро­вому жругриту удалось первому добраться до сердца отца и выр­вать его из туловища. Это была та секунда, когда в Энрофе по стенам Зимнего дворца с Невы ухнули пушки крейсера; а в глубо­ком подземном мире багровый победитель, внутри главного капища игв, высоко, под самым конусом, прижимал щупальцами пульсирующее сердце к своей груди, выпивая из него присосками кровь, каплю за каплей. Другие жругриты, беснуясь от зависти и ненависти, отступили вдаль, кроме черного, извивавшегося тут же; все они старались вооружиться наново, сосредоточив вокруг себя отряды игв и раруггов; а багровый жругрит все пил—каплю за каплей. Германский уицраор, кусаемый сзади другими врага­ми, но еще могучий, таща за собой рати других рас античелове­чества, тоже пробивался к великому капищу, уже захватив чет­верть подземной страны; а багровый жругрит все пил. И Друккарг, и Энроф начали превращаться в хаос, а он все пил. Его человеко-орудие завладело Кремлем и укрепилось в нем, а он все пил. И только когда в подвалах Екатеринбурга прозвучали, один за другим, несколько выстрелов и последнее из человеко-орудий старого Жругра понесло расплату за грехи трех веков—только тогда можно было понять, что победитель выпустил наконец из щупалец пустое, выпитое сердце и теми же щупальцами воз­ложил на себя, в виде короны, золотой куб. Он стал третьим уицраором России.

Нужно ли после этого подробно останавливаться на метаисторическом смысле Гражданской войны? Указывать, человеко-орудиями каких именно жругритов были вожаки тех или иных движений? Все это ясно и без объяснений, да и не это существенно и важно с точки зрения мирового будущего. Важно то, что борьба демонического и провиденциального начал продолжала протекать и внутри того исторического движе­ния, внутри той психологии, которые к концу Гражданской войны сделались господствующими и оставались таковыми в течение нескольких десятилетий. При анализе этих явлений никогда не­льзя забывать, что семя этой идеологии и всего этого движения, идеал совершенного социального устройства, было посеяно на исторической ниве теми же силами, которые некогда уяснили разуму и сердцам далеких минувших поколений идеалы всеоб­щего братства, равенства людей перед Богом и права на свободу для каждого из живущих. В человечестве, не получившем воз­можности это осуществить вследствие оборванности миссии Христа, идеалы эти неизбежно должны были постепенно лишить­ся своей одухотворенности, снизиться и выхолоститься, а практи­ка должна была отказаться от слишком медленного и веками дискредитировавшегося принципа христианского самосовер­шенствования и прийти к замене его принципом внешнего наси­лия. Так демоническое начало исказило идеал и залило кровью дорогу. Именно это и видим мы и в панорамах Гражданской войны, и в последовавших за нею этапах истории. Но это еще не значило, будто бы демоническое начало полностью захватило и контролирует и это движение, и психику людей, к нему при­мкнувших. Сколь ни снижалась их этическая практика и сколь враждебен ко всякой духовности ни становился их порабощенный материалистической доктриной ум, но человеческие душевные движения, вытекавшие из бессознательной или сверхсознательной сферы, продолжали зачастую быть и возвышенными, и чис­тыми, и достойными. Отсюда вытекало и чувство товарищества, и жажда знания, и героизм, и самопожертвование, тем более ценные, что жертвующий своей жизнью ради блага грядущего человечества не рассчитывал на воздаяние в загробной жизни.

С метаисторической точки зрения, в событиях первых лет революции важно еще и другое. Важно то, что новый Жругр, едва возложив на себя золотой куб и даже еще раньше, уже обладал щупальцами такой неимоверной длины, что, будучи сжат врага­ми на тесном пространстве Центральной России, он мог шарить далеко за спинами своих врагов, в их собственных шрастрах. Важно то, что щупальцы эти были еще слишком тонки и слабы, чтобы стиснуть в смертельном объятии уицраоров других метакультур, но достаточно длинны и многочисленны, чтобы рас­шатывать основы чужих цитаделей, а в Энрофе выдвигать тысячи человеко-орудий. Важно было то, что возможность мировой революции и перехода к мировой тирании стала актуальнейшей угрозой дня и что демиург и Синклит России, очертив вкруг нового российского уицраора нерушимое кольцо света, оцепив его стеной провиденциальных сил, предотвратили или, по край­ней мере, отодвинули эту угрозу.

Замысел Гагтунгра не был осуществлен, но он не был и опро­кинут. Та новая социальная формация, которую он изобрел и формировал в Энрофе как ступень ко всемирной тирании, не была воплощена во всемирных масштабах. Но площадь для первого ядра этой формации, для ее крепости, для ее образца, для будущего плацдарма к захвату других метакультур была вырвана, укреплена, ограждена. Теперь предстояло на этой площади создавать самую эту формацию, никогда нигде не существовавшую, но брезжившую светлым гениям и пра­ведникам человечества, искаженную и обездушенную по наитию Гагтунгра сильными умами и одним темным вестником пре­дыдущего столетия, а теперь руководимую великим человеко-орудием Третьего Жругра.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дата добавления: 2015-08-27