К метаистории наших дней

В третий раз повторялось в истории России одно и то же, но на этот раз в размерах, далеко превосходивших оба предыдущих случая. Подобно Иоанну IV и Николаю I, Сталин знаменовал собой зенит мощи очередного демона великодержавия, его от­крытую борьбу с демиургом и Синклитом, доведение тираниче­ской тенденции до предела и начало процесса государственной гибели.

Те, кому пришлось взять бразды правления во дни, когда его гроб еще красовался в Доме Союзов и к нему тянулись несконча­емые ленты умиленных и потрясенных москвичей, впервые могли ознакомиться со всеми ужасами, творившимися за помпезным фасадом этой диктатуры. Раньше каждому из них было строго указано: «От сих мест—до сих!», и при покойнике только один руководитель органов безопасности знал несколько больше сво­их коллег. Правда, многие вопросы выносились Сталиным на обсуждение в Политбюро (позднее в Президиум ЦК) и в Совет Министров, но, во-первых, эти обсуждения были слишком фор­мальны, а решения Сталина — безапелляционны, а во-вторых, еще больше было вопросов, ни на какое обсуждение не выносив­шихся. Конечно, всеми чувствовалось, что в стране далеко не все благополучно, но никто не мог нарисовать себе общей панорамы. Теперь завеса тайны начала спадать, и первые, перед кем она ниспала, были члены Президиума ЦК.

Конклав узнал, что не то одна восьмая, не то одна пятая часть населения страны находится в лагерях и тюрьмах. Что память о невинно погибших или прошедших сквозь многолетние муче­ния должна жить едва ли не в каждой семье. Разверзлось перед конклавом и многое другое. Кошмарное падение производитель­ности сельского хозяйства; обезлюдение деревень; перманентно недоедающие города; нехватка товаров широкого потребления; устрашающий рост уголовных преступлений и, в частности, дет­ской преступности; блат, пронизывающий всю систему и весь быт граждан; недовольство, охватившее все слои общества, за исключением тонкой привилегированной прослойки.

«Изнуренные, обруганные и уничтоженные», члены конклава «после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга—и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно».

А сквернословием воздух был наполнен даже в залах между­народных сборищ. Покойник, сидя у себя дома, не привык стес­няться в выражениях; это обыкновение перенесли его дипломаты и за рубеж. Наглые требования, облеченные в хамский тон, давно не оставили ничего от традиционной дипломатической вежливо­сти. Главное же, международная атмосфера была накалена до того, что третья мировая война могла возникнуть в любую минуту. Западный блок держав, отстававший в вопросе количест­венного показателя своих армий, был все еще впереди в области термоядерного оружия. Коммунистический Китай—последнее достижение покойника—весьма не скоро еще мог бы заставить считаться с собой как с великой военной державой; да и можно ли было полагаться на его руководителей твердо и безоговороч­но? Всюду были затянуты натуго такие узлы международной политики, которые, казалось, могли быть разрублены только мечом. Существование двух антагонистических Германий; двух антагонистических Вьетнамов и даже двух Китаев; Польша, уте­рявшая свои восточные земли, присоединенные к Советскому Союзу, и компенсированная немецкими территориями, от кото­рых большинство немцев не собиралось отказываться; Корея, после трех лет братоубийственной войны возвращающаяся к ис­ходному положению—к раздробленности на две непримиримо враждебных половины; пороховой погреб в виде группы араб­ских государств, революционизация которых уже началась, но уйти из которых западные державы не могли иначе, как в итоге мирового пожара... А в довершение всего, военная машина, с которой покойный вождь бросался в опасные авантюры и даже собирался ринуться в пучину третьей великой войны, в действи­тельности еще не достигла той мощности, при которой исход этой войны был бы предрешен в пользу Советского Союза. К тому же в обеих коалициях с каждым новым годом истреби­тельная сила новых видов термоядерного оружия возрастала в какой-то дикой прогрессии. Начинало становиться достаточно ясным, что, если бы даже советская сторона восторжествовала в предстоящей схватке, это было бы торжество над странами, превращенными в радиоактивную пустыню.

Сталин оставил ужасное наследие.

Но, к сожалению, они все еще «не понимали, что именно произошло вокруг них». Источник ошибок и злосчастий был определен как «культ личности», но они не в состоянии были понять, что этот источник не случаен, что Россия переживает нечто подобное уже в третий раз и что сами они в силу роковой исторической — и метаисторической—логики вынуждены будут разыгрывать на свой лад политические роли, которые уже сыграли три с половиной века назад Федор Иоаннович, Годунов и Шуй­ский, а сто или пятьдесят лет назад—Александр II, Александр III и Николай II. Опять придется сидеть между двух стульев, то признавая ошибки и даже преступления усопшего тирана и от­межевываясь от них, то признавая свою политическую от него преемственность; опять придется пойти на мелкие подачки роп­щущему народу, а через год или два забить отбой, так как в приоткрытый клапан ринутся пары такого негодования, гнева и ненависти, которые выльются уже в настоящие волнения, даже восстания и будут грозить гибелью всей системы; придется сде­лать попытки умаслить волнующееся крестьянство, хотя корень зла — колхозный принцип — надо будет оставить нетронутым, ибо отказ от него вызвал бы такие потрясения, и экономические, и идеологические, кои выходят за пределы воображения; придет­ся признать ошибкой то, что при Сталине выделялось слишком мало средств на развитие легкой промышленности и на произ­водство средств потребления,—такое признание вызовет у насе­ления самый горячий отклик,— а через год или два вернуться к прежнему тезису, ибо отход от него вызовет отставание в гонке вооружений; придется озаботиться смягчением международной обстановки и стараться отсрочить третью мировую войну—для этого следует пойти на небольшие, но эффектные уступки и под­держивать всеобщую борьбу за мир, но на серьезное изменение курса идти нельзя, ибо Америка, конечно, не замедлит этим воспользоваться. Короче говоря, придется изворачиваться, как на горячей сковороде, то обжигая один бок об угрозу мировой войны, то другой бок — об угрозу внутренних переворотов.

Мы дошли до метаистории современности. Но современность тем и отличается от прошлого, что мы никогда не располагаем в своем знании о ней той суммой фактов, какой располагаем относительно даже самых темных эпох прошлого. Тем более это относится к странам с таким режимом, который чурается глас­ности и не публикует почти никаких статистических данных (засе­кречено почти все, начиная от расходов на вооружение и кончая численностью уголовных преступлений, самоубийств или жертв уличного движения). Не менее глухим покровом тайны увиты и те пружины, благодаря которым с руководящих постов исчезают одни лица и появляются другие. Граждане являются зрителями какой-то странной пантомимы: некие таинственные фигуры, про­славляемые всеми средствами агитации и пропаганды, но даже о семейных обстоятельствах, привычках, вкусах и характерах ко­торых хранится гробовое молчание,— эти фигуры, вознесенные на недосягаемую высоту, как бы в стратосферу общества, и видимые всему земному шару, делают движения руками, головой, всем торсом для того, чтобы внезапно исчезнуть неизвестно куда и по­чему и быть замененными следующими, на которых, в свою очередь, будет взирать человечество, терзаемое непостижимым смыслом и целью этого загадочного балета.

Метаисторическое познание современности лишено возмож­ности опираться на знание необходимого количества историче­ских фактов. Поэтому, хотя ему иногда удается теми или иными методами восполнить эти пробелы и понять те силы, которые движут человеко-орудиями наших дней, но незаполненных пробе­лов остается еще больше, и общая картина ни в коем случае не может претендовать на ту полноту, которой отличаются метаисторические картины некоторых прошлых эпох.

Люди, оказавшиеся у власти после смерти Сталина, были в качестве государственных деятелей существами двойственной, даже тройственной природы. Все они были, так или иначе, звез­дами его плеяды. Все они выдвинулись при нем и благодаря ему, все они были воспитаны в его политической школе. При нем они дрожали, правда, за свое существование, а в глубине души воз­мущались многими из его действий. Но та Доктрина, которая для него была лишь маской, а отчасти руководством к практичес­кому действию, для них была наивысшей истиной, их искренним убеждением, их заветным кредо. Нельзя ожидать от обыкновен­ного человека, деятельность которого на протяжении всей жизни протекала, например, в лоне православной церкви, чтобы он на старости лет нашел в себе достаточно свежести ума, гибкости и широты, необходимых для переосмысления собственной дея­тельности и всего своего миропонимания. Подобное переосмыс­ление было бы для него катастрофой, творческим и жизненным банкротством, и уж конечно, после этого он не был бы способен ни к какой активной общественной деятельности. Точно так же не могло подобное коренное переосмысление Доктрины потрясти умственную сферу этих людей, всю жизнь мысливших, чувство­вавших и действовавших по ее указаниям.

Другой стороной этой группы людей как государственных деятелей была жестокая травмированность произволом усопше­го деспота. Созерцая картину внутреннего гниения общества — результат этой тирании — и вспоминая обстановку вечного стра­ха и неуверенности за собственную жизнь, в которой они сущест­вовали и работали столько лет, они начинали бояться больше всего рецидивов прошлого, то есть появления среди них некоего второго Сталина, который опять скрутил бы всех в бараний рог и повергнул бы страну в окончательную бездну. Поэтому они старались принять меры к тому, чтобы печальное прошлое не повторилось. И взамен идеи о полноте коллективного разума, нашедшего свое конкретное воплощение в разуме гениального вождя, была воскрешена и громогласно возвещена идея кол­легиальности— идея всенародного разуму воплощенного в кол­лективе ЦК и его президиума.

Но некоторые из этой группы лиц обладали еще и третьей стороной—конечно, тщательно скрываемой от остальных. Это была тайная надежда на то, что постепенно из этого коллектива выдвинется опять единый полновластный вождь и этим вождем

будет именно он. Невозможно сказать, разумеется, сколько имен­но человек из этого конклава таили в себе подобное упование, но, во всяком случае, число их было не меньше трех.

Не нужно подозревать, однако, в таких поползновениях всех трех членов того первого триумвирата, который возник, как наглядное доказательство победы идеи коллегиальности, сразу же после смерти деспота. С уверенностью можно сказать, что о единовластии мечтал только один из них — тот самый' что пятнадцать лет стоял у кормила органов государственной безо­пасности. Только смерть Сталина спасла его от страшной распла­ты. Но в глазах остальных он был уже разоблачен как массовый палач, как виновник гибели миллионов невинных. Он не мог надеяться на то, что его долго будут терпеть в составе триум­вирата. Поэтому ему оставалось одно: отчаянная попытка пере­ворота и узурпации верховной власти. Если бы этот план осуще­ствился, это означало бы возвращение к сталинскому режиму и курс на мировую войну. К счастью, попытка была вовремя пресечена, виновник расстрелян, и на первых порах на него попытались свалить ответственность за массовые нарушения со­циалистической законности. Его объявили как бы самозванцем, не имевшим ни малейших прав на престол, и гнуснейшими махинациями едва не добившимся такого положения, при кото­ром он мог бы развивать худшие из тенденций того, чьим прямым продолжателем он себя считал: не своего физического отца, конечно, как думал то в свое время Лжедимитрий, а своего отца духовного, своего учителя и пестуна. Не обошлось и без разоблачений истинных или выдуманных фактов, будто зло­умышленник был связан с зарубежным врагом, кующим меч против Московского государства: на этот раз не с Польшей, конечно, великодержавное значение которой давно отошло в об­ласть преданий, а с Англией.

Падение этого самозванца было воспринято в трудовых лаге­рях как признак того, что сталинский режим должен измениться в корне. Режим мест заключения действительно был смягчен. Но этого уже было мало: ждали и требовали пересмотра дел и осво­бождения. Терпение начало иссякать, и самые отчаянные или отчаявшиеся подняли в лагерях свой голос. Голоса слились воеди­но, и такие цитадели безопасности, как знаменитая Воркута, каторжные лагеря Норильска, Караганда, Колыма, сотряслись забастовками и восстаниями. Волнения, так или иначе, были подавлены, а с другой стороны, начали восстанавливаться закон­ные методы судопроизводства. Но освободить сразу такое мно­жество людей, вернуть их домой и обеспечить работой было невозможно; поэтому никто не мог понять, что его ждет, и общая напряженность не ослабевала.

Брешь, образовавшаяся в триумвирате, заполнилась между тем новой фигурой, еще раньше взявшей под свой контроль весь аппарат правящей партии. Прошел год, полтора — и из триумвирата выбыл, при довольно неясных пока обстоятель­ствах, еще один член, а в 1957 году — еще один. Вместо три­умвирата во главе государства и партии оказался возвышаю­щимся расторопный, хитрый, жизнерадостный, не лишенный добродушия человек, подвижный сангвиник, преисполненный ре­шимости исправить ошибки деспота и способный на некоторые смелые повороты курса, но не обладавший той независимостью и свежестью ума, которые позволили бы ему пересмотреть ко­ренные ошибки Доктрины и старой программы ее конкретного осуществления.

Конечно, от самых смутных догадок о метаисторической подкладке вещей он был так же далек, как и все остальные. Что и откуда, в самом деле, мог бы знать этот человек о смятении, воцарившемся в Друккарге, о вражде между игвами и раруггами, перерастающей в открытую борьбу, и о том, что санкций Гагтунгра, покрывавшая российского уицраора столько лет, может быть вот-вот перенесена на его смертельного врага?

Главное заключалось в том, что 1957 год принадлежал во многих отношениях уже к совсем другой эпохе, чем, например, 1952, вообще чем все годы правления Сталина. В эпоху Сталина великий демонический разум еще мог смотреть на возможную третью мировую войну как на беспримерный источник гавваха; при этом желательной представлялась победа Жругра — поэтому и санкция оставалась на нем,—но даже в случае победы амери­канского уицраора можно было бы использовать эту победу для будущего объединения мира на почве нового бездуховного уче­ния, возникающего из космополитической концепции. Но поло­жение менялось, и притом в очень странном направлении. Ска­зочное возрастание в обеих коалициях мощи термоядерного ору­жия принуждало рассматривать вопрос под новым углом. Да, подобная война сулила бы, действительно, Монбланы и Эвересты гавваха. Но она сулила и нечто иное: она готова была поставить на очередь вопрос о физическом существовании чело­вечества и уж, во всяком случае, привела бы к сокращению его численности едва ли не на четверть, к исчезновению целых стран с лица земли, к разрушению цивилизации, может быть, на целых континентах и, следовательно, к отбрасыванию человечества (в умственном, техническом и экономическом смысле) вспять на многие века. Вряд ли могла бы идти речь о каком бы то ни было объединении человечества после того, как физически уцелевшие территории оказались бы отделенными друг от друга зонами радиоактивных пустынь, их население—пораженным дотоле не­известными болезнями на целые поколения вперед, а всеобщий крах экономики принудил бы остатки народов перейти к самым примитивным способам существования. Следовательно, цель аб­солютной всемирной тирании отодвинулась бы в неразличимую даль грядущих веков. Поэтому великий демонический разум отказался от идеи третьей мировой войны и поэтому же он

стремился воздействовать и на Жругра, и на Стэбинга, и на великих игв Друккарга и Мудгабра с тем, чтобы парализовать их воинственный пыл, им же самим столько лет подогревавшийся.

Создавалось положение, столь парадоксальное, какого миро­вая метаистория еще не знала: все иерархии Света и высшие из иерархий тьмы стремились предотвратить планетарную военную катастрофу. Некоторые же из низших темных иерархий продол­жали добиваться ее в ослепляющем бешенстве. Высокоинтеллек­туальные и менее кровожадные игвы уже начинали проникаться пониманием гибельности этого устремления к войне во что бы то ни стало. Но распухший до фантастических размеров Жругр с его ограниченным разумом и феноменальным темпераментом и слы­шать не хотел об отказе от роковой схватки. Чем больше он распухал, тем больше его томил мучительный голод, и эманации народов советского государства уже было недостаточно, чтобы его утолить: надо было заставить эманировать для него новые и новые народы. Не хотели слышать об отказе от схватки и раругги; эти бешено злобные, алчные существа, какими только и могут быть аллозавры, претерпевшие миллионы лет инкар­наций в демонических слоях и давно облекшиеся в каррох, гото­вы были скорее на революцию в Друккарге, на низвержение великих игв и на экспансию «ва-банк» в другие шрастры, чем на прозябание в прежних условиях. Их интеллект был слишком слаб, чтобы взять под контроль эти воинствующие инстинкты.

Положение усложнялось еще и тем, что человек, укрепивший­ся во главе советской державы, не отличался ни кровожадностью, ни воинственностью. Согласно логике власти, он бессознательно выполнял воления Жругра, поскольку эти воления были направ­лены на внутреннее упорядочение государства и на умножение эманации государственного комплекса человеческих чувств. Но его нежестокий от природы характер оставлял в существе его как бы ряд щелей, сквозь которые могла проструиваться в его под­сознательную сферу также инспирация светлых начал. Если бы не эта инспирация, никакие разумные доводы не были бы в состоя­нии подвигнуть этого человека на такой головокружительный поворот внутренней политики, самое предположение о котором вызывало озноб ужаса в его коллегах,— поворот, выразившийся в разоблачении ряда преступлений Сталина и в массовом освобо­ждении заключенных. Трудно охватить и оценить потрясение умов, вызванное его выступлением на XX съезде партии. Обнародование, хотя бы и частичное, и запоздалое, и с оговорками, длинной цепи фантас­тически жутких фактов, виновным в которых оказывался тот, кого целые поколения почитали за величайшего гуманиста, про­гремело, как своего рода взрыв психоводородной бомбы, и вол­на, им вызванная, докатилась до отдаленнейших стран земного шара. А в России? В России «не понимали, что именно произош­ло вокруг них, но чувствовали, что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою само­стоятельность?— ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Иоанны, Петры, Бироны, Аракчеевы, Николаи и в до­вершение позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами—во имя чего?..»

Предучел или не предучел тот, кто взял на себя неблагодар­ную роль главного разоблачителя, масштабы этого резонанса во всем мире, но, очевидно, он полагал, что сокрушительный удар, наносимый таким образом престижу Доктрины, может быть отчасти парализован аргументами в пользу того тезиса, что культ личности Сталина не вытекает из Доктрины, а, напротив, противоречит ей, что это — злокачественная опухоль, требующая иссечения.

Мириады заключенных, не чаявших спасения, устремились из лагерей по домам, сея повсюду рассказы о том, что творилось в этих страдалищах при тиране. Во многих учреждениях поспеш­но снимали со стен опостылевшие всем портреты второго вождя; в ряде городов народ сбросил с постаментов его статуи. В зару­бежных компартиях воцарилось замешательство, перешедшее кое-где в настоящий раскол. В высших учебных заведениях Со­ветского Союза брожение умов вылилось в организацию студен­ческих дискуссионных клубов, в групповые протесты против пре­подавателей и программ, в выпуск полулегальных или нелегаль­ных журналов, даже в настоящие студенческие забастовки. В литературных и художественных кругах заговорили о смягче­нии обязательных идеологических установок. Все это показы­вало, что руководитель государства играет, пожалуй, с огнем. Предпочтительнее было сделать шаг назад, попытавшись неук­люже разъяснить, что покойный деспот был хоть и деспот, но, как ни странно, образцовый коммунист, и что не следует сокру­шать в прах все, что им сделано. Литература, искусство, челове­ческая мысль, едва высунувшиеся наружу, были заботливо водво­рены на прежнее место. И некоторые люди, озираясь с недоуме­нием, начали убеждаться, что есть нечто общее между курсом третьего вождя и давними эпохами Бориса Годунова и Александ­ра II: два шага вперед—полтора назад. А впереди, согласно печальному закону российской истории, уже маячил призрак реакции, то есть поворота вспять, как это уже случилось некогда в конце царствования Бориса и при Шуйском, а позднее — при Александре III и Николае II.

И все-таки при сравнении нового режима с режимом Сталина у всякого становилось теплее на сердце. Третий вождь был про­стым человеком, любившим жизнь и искренне желавшим, чтобы хорошо жилось не только ему, но и всем. К сожалению, однако, благих желаний недостаточно для того, чтобы на земле воцарил­ся мир, а в человецех — благоволение. Если бы на нашей планете существовали только государства социалистического лагеря, можно было бы покончить с собственной военной машиной, а осво­бодившиеся средства употребить на улучшение жизни масс. Но, поскольку закрыть Америку не удалось даже Сталину, приходи­лось одной рукой форсировать испытание новых и новых средств массового уничтожения и будоражить освободительное движение в странах капитализма, а другою — выпускать белых голубков мира, чтобы любоваться их курбетами на фоне грозовых туч. Хотелось даже самому превратиться в такого голубка и с паль­мовой веткой в клюве перепархивать из страны в страну—в Югославию, в Индию, в Бирму, в государства мусульманского Востока, даже в упрямую и недоверчивую Англию. Но так как голубок летал в то самое время, как по глубинным пластам передавались содрогания от разрыва новых и новых эксперимен­тальных бомб, то всеобщий парадиз оставался лишь в мечтах, нисколько не влияя на трагическую реальность.

В том-то и было несчастье, что руководство никак не реша­лось пойти на уступки капитальные: ведь единственной серьезной уступкой, способной убедить врага в искренности русского миро­любия, был бы отказ от курса на революционизацию всех стран, прекращение поддержки соответствующих движений в Европе, на Ближнем Востоке, в Африке, в Латинской Америке. Сколь прикровенно ни совершалась эта поддержка, изобличающие факты выпирали то здесь, то там, обесценивая все тирады о мирном сосуществовании и возбуждая в великих капиталистических дер­жавах взрывы негодования и злобы. Особенно неистовствовал Стэбинг, опутавший щупальцами своих монополий и торговых фирм чуть ли не половину Энрофа. Этого экономического пора­бощения и высасывания ему было мало, это была только сту­пень. Поскольку в политическом отношении эти страны остава­лись независимыми, постольку в них не могла порождаться в заметных размерах и та эманация государственных чувств, которая была бы направлена к Соединенным Штатам и служила бы пищей для Стэбинга и для всего населения американского шрастра. Поэтому Стэбинг не мог удовлетвориться только эко­номическим проникновением в эти земли—ему требовалось и политическое их подчинение, которое сопровождалось бы включением их в государственную систему Соединенных Штатов, в их административно-полицейскую, идеологическую и воспита­тельную систему, порождающую бурную эманацию государ­ственных чувств. Вместо же этого Стэбинг получал пинок за пинком. В Корее и Вьетнаме после взаимных побоев и укусов дело кончилось вничью, но в Китае его щупальца были обруб­лены самым грубым образом, а впереди маячила опасность, что то же самое произойдет и во всех арабских странах. Поэтому каждый случай, когда Доктрина дискредитировала себя, подхва­тывался и раздувался так, чтобы вызвать повсеместное возмуще­ние лицемерием и лживостью всех ее руководителей, будь то первый вождь, второй или третий.

Первым серьезным ударом, который нанес третий вождь по международному престижу Доктрины, было разоблачение зло­действ его предшественника. Вторым ударом по этому престижу было военное вмешательство в дела охваченной антисоветским восстанием Венгрии. Но мог ли он поступить иначе? Когда и где допускал Жругр, чтобы у него из щупалец вырвали лакомый кусок? Какой уицраор был способен мирно созерцать, как у него под бо­ком вместо верного сателлита оказывается вооруженный до зубов враг? Каковы бы ни были личные качества третьего вождя, сколь острое отвращение ни питал бы он к войне, но логика великодержавия часто становилась сильнее личных свойств его характера.

И все же именно его личные качества мешали Жругру. Они не давали ему превратить этого человека в свое беспрекословное орудие. Они делали политический курс колеблющимся, двой­ственным, ненадежным. Никогда нельзя было поручиться напе­ред, что вождь поступит так, как нужно уицраору. И взор демона великодержавия вонзился в другое существо, более пригодное. Оно тоже входило в состав советской элиты, но то был не штатский «хлюпик», а крупнейший из полководцев Отечествен­ной войны, с громадными военными заслугами, с авторитетом в глазах народа и особенно армии, человек жгучего честолюбия и болезненно уязвленного самолюбия, принужденный и так уже слишком долго и мучительно вводить в какие-то границы свой бонапартистский нрав. Для роли вождя в условиях третьей миро­вой войны нельзя было бы Жругру найти лучшего агента. Этот не поколеблется швырнуть без предупреждения на потенциаль­ного врага хорошую серию водородных бомб; не опустит в отча­янии рук, когда на российские города обрушатся такие же; не постесняется насаждать Доктрину во всемирных масштабах, ког­да треть планетарной поверхности будет обращена в золу!

И маршал был сделан орудием Третьего уицраора.

Но было, кажется, уже поздно. В Друккарге давно не осталось даже следов былого единства и шрастр кипел, как котел. Раругги рвались в бой, и на них Жругр мог положиться твердо, но игвы с каждым годом, с каждым месяцем упорнее сопротивлялись возможностям большой войны. В довершение всего в начале октября 1957 года Друккарг был потрясен небывалым событием: отпадением великого игвы от демонического лагеря. Это соверши­лось с некоторой постепенностью, но для населения Друккарга неожиданно, даже внезапно. Бывали и в прошлом редкие случаи, когда некоторые из великих игв прозревали до весьма высоких миров Света, но при этом они оставались при своем. Теперь же все получилось иначе. Великий игва, царствовавший свыше 40 лет, настоящий столп и опора Друккарга, стал переходить из некото­рых состояний вроде хохха в состояние такого восхищения, что узрел Христа, и даже не в затомисе России, а в гораздо более высоком мире, где Спаситель не был обличен в человекоподобный облик. Это произошло с великим игвой у главного капища, в присутствии множества раруггов и игв. Небесная встреча переросла в такое воздействие Планетарного Логоса на духовидца, что его каррох стал стремительно замещаться телом из сиайры. Эта трансформа совершалась на глазах у всех. Многие были потря­сены и уверовали. Другие пришли в крайнее замешательство, а раругги — в неистовый гнев. Через несколько дней отступник был ими растерзан, а прах его собран раруггами и, так сказать, ортодоксальными игвами и предан дематериализации: акт, до которого еще не досягнула человеческая наука.

Тогда разразился бунт великих пленников Друккарга. Я не буду перечислять имен тех, кто отважился к нему примкнуть; во всяком случае, российский шрастр еще никогда не видел подобных зре­лищ. Разорвавшими узы гигантами с земли поднимались глыбы величиной с небоскреб и швырялись по воздуху на ненавистную цитадель. Цитадель была сильно повреждена. Этот бунт заставил объединиться игв и раруггов снова. Подоспевший на помощь Жругр втянул бунтарей в себя и изверг их, по своему обыкнове­нию, на Дно Шаданакара. Впрочем, вмешательство Синклита Мира быстро оборвало на этот раз их пребывание там и все герои были подняты наконец в Олирну. Пленниками Друккарга остались только те, кто не посмел примкнуть к восстанию. События в Друккарге развивались, если применимо здесь это выражение, с кинематографической быстротой. Третий уицраор почувствовал внезапно, что санкция Гагтунгра с него снята. Снята потому, что в своем стремлении к мировой войне и в шрастрах, и в Энрофе он нарушил запрет верховного демонического ра­зума. Он заметался по Друккаргу, с ревом ярости собирая вокруг себя раруггов и требуя низвержения власти игв, прекративших поставку ему питательной красной росы. Ярость раруггов не уступала ярости их господина. Их глаза, расположенные по обеим сторонам головы, похожей то ли на жутко изуродованную лошадиную, то ли на голову мезозойских ящеров, а размерами напоминавшие небольшой человеческий дом, наполнились тем­но-багровой каррохиальной кровью. Крылья, прямые и твердые, как крыло самолета, хлестали по стенам и кровлям игв. Среди этого буйства было оцеплено главное капище, и игвы не могли проникнуть туда, чтобы при помощи своего магического сатанослужения связаться с Гагтунгром. Знаменитая статуя первооснова­теля Друккарга, изображавшая игву верхом на раругге, была сброшена и повреждена как эмблема ненавистного подчинения бывших аллозавров высшему интеллекту игв. Между собой ра­ругги попытались второпях восстановить хоть какую-нибудь дис­циплину, чтобы всем ринуться на завоевание других шрастров. Было очевидно, что война без помощи игв Друккарга может привести только к полному погрому: скорбные головы раруггов не были еще приспособлены к овладению утонченной военной техникой. Среди них попадались, так сказать, отдельные талан­ты, но не было необходимых кадров. Однако недостаточность ума восполнялась такой телесной мощью, таким неописуемым накалом чувств, такой яростью, что они верили в свой конечный успех вопреки всему. А если бы шансов на мировую победу не осталось, они способны были бы даже на массовое самоубийст­во—единственно от избытка злобы.

Место убитого великого игвы занял новый. Он был еще неподготовлен, недостаточно опытен, недостаточно авторитетен; и не окажись престол вакантным раньше времени, этот игва должен был бы проходить своеобразную высшую школу еще много лет. Но лучшего не было, и масса игв, привыкшая к дис­циплине, подчинилась ему за неимением другого выхода.

Наконец в бушующий Друккарг вторглись демонические пол­чища Гашшарвы. Исполняя волю Гагтунгра, ангелы мрака и рыфры надвинулись на уицраора со всех сторон. Жругр отчаянно сопротивлялся, раругги безуспешно пытались отразить натиск сил, нездешних не только по отношению к нам, но и с точки зрения Друккарга. Уицраор был обмотан по всем тысячам своих щупалец волевыми спиралями. Но уничтожить его, то есть сбро­сить в Уппум, было нельзя — он еще мог пригодиться, а кроме того, его гибель не была бы допущена иерархиями Света, ибо без него телесная сохранность Российской метакультуры была бы уничтожена уицраорами Запада в несколько дней. И он был оставлен лежать в одном из котлованов Друккарга, тяжко дыша. И странное зрелище представляли собой ангелы мрака со своими рубиновыми крыльями, усевшиеся, точно исполинские стрекозы, на волевых спиралях, окольцевавших его тушу со всех сторон.

Человеко-орудие уицраора — маршал — попытался было дей­ствовать в интересах своего инспиратора. Впоследствии история расскажет нашим детям, а может быть и нам, каким образом удалось третьему вождю парализовать эти попытки и удалить своего соперника. Так или иначе, этому событию можно было только радоваться, как и всему, что оттягивало мировую бойню.

Под давлением высших темных начал раруггам пришлось уста­навливать с игвами некий новый «модус вивенди». Они добились того, что игвы опять стали поставлять пленному Жругру красную росу, но в гораздо меньших размерах. Были также приняты меры к тому, чтобы быстрее сформировать из наиболее способных раруггов нечто вроде военного командования, которое со временем должно было отчасти заменить слишком миролюбивых игв.

Теперь санкция Гагтунгра переносилась на Мудгабр. Но и там происходило нечто схожее: пыл бунтующих раруггов, жаждущих новой войны, игвам едва удавалось сдерживать. Великий игва усиленно инвольтировался из Дигма, но раругги держали его как бы в полуплену; духовно-демонические силы, им получаемые, не удавалось поэтому трансформировать для Энрофа, и его воздей­ствие на тех людей, которые работали над усилением военной мощи Соединенных Штатов, едва-едва просачивалось в их сознание. Ре­зультатом было отставание Америки в области вооружений и такие, казалось бы, сугубо земные явления, как запоздание запуска искусственных спутников Земли или овладение межконтиненталь­ными ракетами. Таким образом, некоторые действия раруггов, диктуемые их ограниченным умом, обращались против них же.

Урпарп же добивался такого хода вещей, при котором, доведя мощь военных коалиций до последней грани войны, он заставил бы перепуганные народы Восточного Союза—и, конечно, насе­ление Друккарга — сделать отчаянное усилие для того, чтобы уступить, отступить, отказаться от военной схватки; чтобы Стэбингу удалось развить такую силу в своих необозримо длинных щупальцах, которая позволила бы ему разворотить все укрепле­ния в Друккарге, не прибегая ко вторжению западных игв и ра­руггов в этот шрастр, а в Энрофе — развалить без всякой третьей войны социалистическую коалицию. Тогда можно было бы ста­вить вопрос о всемирном господстве космополитической концеп­ции и о долгожданном объединении земли под эгидой Стэбинга.

На черном горизонте Энрофа единственным просветом оста­вались народы Индии и Индомалайской культуры. Правда, ин­дийский демиург вынужден был пойти все на тот же роковой шаг всех демиургов, который приводит к рождению уицраора. Но этот уицраор—имя его Авардал — с самого начала инвольтиро­вался из очень высоких миров Света с такою силой, что приотк­рывалась даже некоторая надежда на необычайный акт — на его будущее отпадение от демонического стана. Нечто схожее совер­шалось и с Укурмией — юным уицраором Западной Германии, но светлые слои, надстоящие над Индией, были древней и несрав­ненно сильнее. Деятельность Авардала контролировалась деми­ургом и Соборной Душою Индии, и эта страна, медленно устра­нявшая тяжкое наследие иноземного порабощения и отечествен­ного феодализма, являла собой образ такого необыкновенного государства, которое поднимается к процветанию, не нарушая, а, напротив, утверждая с неукоснительным постоянством принципы высокой этики. Остальным народам, не сумевшим обеспечить для себя такого пути и приближающимся к роковой грани пол­ного взаимного уничтожения, оставалось только созерцать эту удивительную страну со смешанным чувством восторженного восхищения и горестной зависти.

А положение третьего вождя становилось все отчаяннее. Если бы он был простым человеко-орудием инфернальных сил, ему была бы неведома моральная трагедия человека, взявшего на себя необъятную ответственность, а теперь видящего, что ника­ких человеческих сил недостаточно, чтобы предотвратить войну, если только не пожертвовать ради этого и властью своей партии, и самой Доктриной, и всем тем, что казалось ему неотделимым от блага человечества. Только орудие уицраора, ничем человечес­ким не смущаемое, могло бы переть напролом через войну, через лунные ландшафты на месте Европы, Азии и Америки, чтобы, уцелев физически в какой-нибудь глубиннейшей норе, вылезти потом на свет в качестве владыки остатков человечества. И вре­менами он поддавался внушениям Жругра. Содрогания этой подземной туши, пытавшейся ослабить кольца пут, сотрясали все окрестные слои. Ему уже удалось высвободить несколько щупа­лец, а так как его человеко-орудие, маршал, сошел с политической арены, вся сила его инвольтации направлялась теперь, за неиме­нием лучшего, на третьего вождя. Едва обострялось внешнеполи­тическое положение, вождь начинал проявлять столь повышен­ную энергию и такую воинственность, какие не согласовывались ни с его возрастом, ни с характером, ни с жаждой мира. Он пере­носился из страны в страну почти со сверхъестественной быстро­той, он слал бесчисленные ноты друзьям и врагам, он совещался со всеми союзниками, он тут же изобретал и осуществлял новые меры, чтобы укрепить положение внутри страны, он возвышал голос на весь земной шар, он предупреждал, уговаривал, закли­нал, требовал, стучал кулаком, угрожал. Но он все-таки оставал­ся человеком, и моральная трагедия накладывала отпечаток даже на черты его лица. Править бы ему в другие времена, хозяйни­чать бы в безобидной стране, в уютную, мирную эпоху!

Хорошо было бы и мне писать эту книгу не на грани войны, не тогда, когда ежедневно барабанят по мозгам одни угрожа­ющие известия за другими! Хорошо быть уверенным хотя бы в том, что завтра не превратится в ничто и тот город, в котором живешь, и сотни других городов во всех странах! Хорошо быть уверенным, что книгу, которую вынашиваешь всю жизнь, когда-нибудь прочитают чьи-то внимательные глаза и чья-то душа обогатится изложенным в ней духовным опытом. Быть уверен­ным, наконец, что книга войдет как один из кирпичей в фунда­мент грядущего всечеловеческого Братства. Но уверенности та­кой нет и не может быть. Уверенность только в другом остается незыблемой основой всех упований: в том, что, если миру удастся избежать величайшей войны, Роза Мира возникнет, неизбежно и неотвратимо, сперва в одной демократической стране, потом в других и осенит собою постепенно все земли мира; если же, вопреки усилиям всех высших иерархий — и света, и мрака — война развяжется волей низших начал тьмы, то Роза Мира возникнет даже на пепелище. Быть может, тогда она не раскинет надо всеми странами сень расцветающих ветвей, не превратит земной ландшафт в луга золотого века. Но она соединит в союз тысячи людей высокого духа на всех концах земли и станет еще одним препятствием на пути того, кого уже поднял со Дна и выпестовывает в Гашшарве великий демон как осуществителя беспредельной тирании на всей земле, как князя мира.

5 июля 1958 года

Дата добавления: 2015-08-27