Помоги, а не помешай

В общении с учеником как личностью, равной учите­лю, имеют значение многие мелочи. Литературных героев мои ребята знают и помнят не потому только, что читают книги, активны на уроках. В каждом из них умею увидеть и за каждым как бы закрепить своего героя.

- Знаешь, Лена, кого ты напоминаешь? Катерину из «Грозы». Что о ней говорит Борис? «Какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится». От твоего лица тоже свет идет. Да, да. А это добрая приме­та. И на шолоховскую Лушку тоже чем-то похожа. Одной очень важной, на мой взгляд, деталью. Сказать? У всех хуторских женщин белые головные платки, густо (!) под­синенные, а вот у Лушки — слегка. Мелочь! Но в жен­ском обаянии кое-что значит. Свет и вкус вижу не только в твоем лице, но и в сочинении. Прочитаю отрывок.

Так начался урок, который в методике называется разбором, а правильнее, разносом сочинений. Выложив на стол кипу тетрадей, умеем «корить, и крыть» своих подопечных за их большие и малые грехи. Бывает, разгорячась, не выдаем, а швыряем тетрадку. Зато бережно держим в руках

чье-то «образцовое» сочинение, прочита­ем, похвалим: «Вот как надо!» Мани и Вани, учитесь у Тани! Но не у Тани, даже если она и образцовая, а у того, у кого учится сама Таня, учатся ребята. А вот глав­ой-то фигуры - учителя! - на уроке, где тетрадью «бьют» ученика, оказывается, и нет. Да и «показательное» сочинение в том виде, как оно «рекомендовано», скорее оттолкнет, а не научит. Мани и Вани хотят иметь свое лищо — такова уж особенность времени. В общем, тра­диционные разборы ожидаемых результатов не дают. Сим­волическая Таня (как и сам учитель) не более чем ил­люстрация определенного комплекса знаний, умений. И только. Некая матрица, которую накладывают на всех. Зная, «как надо», ребята и шагу не сделают ни в сторо­ну учителя, ни в сторону Тани, ни к себе самим: останут­ся как есть.

Моя Таня, у которой вкус и свет, ни в коей мере не показательная, а всего лишь, как Катерина, своеобразная. Нравится быть такой - пожалуйста, если сможешь, но лучше поищи себя, тогда сможешь еще больше. И раз­говор-то мой в классе не «по поводу» Тани со всеми, а с Таней на виду у всех и для всех. Разница? Безусловно. Никому не обидно, никто не унижен. На каждом уроке — новая Таня. Иная и впрямь чем-то напомнит пушкин­скую, хоть и зовут Наташей. А настоящая Таня — тол­стовскую Наташу. Суть, однако, не в этом. Надо видеть, с каким острым интересом слушает класс обещанный от­рывок: есть ли в нем тот свет и тот вкус. Несколь­ких минут достаточно, чтобы в такой ситуации научить механизму сочинения. Как учитель считаю, что могу своей рукой внести любые коррективы, увеличить экспрессию, глубину отрывка. К свету добавить свет, чтобы ярче бы­ло. Никогда не читаю всего сочинения. Только отрывок! Ибо комментирую его как художественный текст, не от­деляя смысла от изобразительных средств. Значит, нуж­ны выборки. И потом, нельзя нарушать законов внима­ния: 10—15 минут урока набираем высоту, а затем сни­жение, встреча с «землей». Самое яркое, сущностное надо успеть сказать именно в эти минуты - будь то страничка художественного или школьного сочинения. Здесь, как и в другом, как, впрочем, и во всем, верен принципу: в немногом - многое. Нельзя забывать и о тетрадях, ко­торые на столе. В каждой так или иначе есть свой, пусть крохотный, но светлый отрывок. Проигнорировать его не­совершенством целого было бы ошибкой — и учебной, и нравственной.

Целое практически никогда не бывает со­вершенным, если говорить о школьном сочинении. Потому отрывками, а не доморощенной законченностью учу ребят радости творческого поиска с абсолютной надеждой на успех.

Сейчас, когда пишутся эти строки, рождается идея — не с грудой тетрадей, выбирая, какую и как прокоммен­тировать, а с одной из них прийти в класс. Каждому уро­ку — своя тетрадь! Тогда не количеством сочинений, ко­торому ни ученик, ни учитель в равной мере не рады, а новым качеством разбора будем воспитывать творческую индивидуальность. Палитра урока обогатится еще одним приемом... Назовем его эффектом неожиданности. Никто ведь не знает, с чьей тетрадкой и с каким именно отрыв­ком в ней ознакомлю класс. Допустим, на обобщающем уроке («Чему учит Шолохов?») прокомментирую этот.

«В Поднятой целине» нет сцены похорон Давыдова и Нагуль­нова. Зачем, кажется, большому художнику упускать драматически выигрышную возможность — показать рыдающих женщин, строгих, будто окаменевших в своем горе мужчин... Вместо этого Шолохов ограничивается отдельным, но значительным штрихом: дед Щукарь вдруг перестал шутить. Вот и все. И ничего больше. Ни слез, ни воплей, ни надгробных речей не надо. А что надо? Надо, чтобы до этого дед Щукарь особенно часто и весело шутил».

Бывает, и посмешу ребят, используя учебные (!) воз­можности смеха. Дефицит его ощутим во многих сферах, даже там, где «делают» смех, — в искусстве. В школе еще больше. Здесь каждый чем-то напоминает гоголев­ского прокурора. А ведь по-настоящему веселая, поучи­тельная смешинка стоит иной раз урока, во всяком слу­чае помогает ему и состояться, и долго жить. Значит, на каждом уроке не только тетрадь, но и смешинка? Да. Ученическая. Такую возможность опять же дают сочи­нения.

- Миша! Как у тебя со зрением? - обращаюсь к уче­нику.

- Хорошо!

- Тогда не ясно, в каком издании «Поднятой целины» ты вычитал эти строчки: «Вот и отпели донские петухи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову...»

Хохочут до слез. Ну при чем тут петухи, если речь о соловьях! Влюбленному Давыдову они «в две смены» поют. А Нагульнов только потому пристрастился к пету­шиному (!) пению, чтобы соловьев не слышать. Как ка­пельки утренних росинок, еще блестят на глазах ребят слезы смеха, а в

лицах — уже тишина. По весне снова рассыплется звонкая трель соловья... Но не услышат ее те, кто заснул вечным сном, даже если не из тополиной гущи, а со штакетника могилы снова позовет их к любви таинственный певец...

Если почувствую, что смешинка каким-то образом оби­дела ученика, тут же приведу более курьезный случай, и горечь обиды вмиг растворится.

Вот как однажды цитировала Гоголя (на выпускном экзамене!) одна из школьниц: «Не так ли ты, Русь, что борзая (курсив мой. — Е. И.), необгонимая тройка несешься...» Такого петуха дала, что с донским и не срав­нить.

Итак, три пособия, с которыми иду на урок: художе­ственная книга, старенький учебник, где даты, биографии, обзоры, — и ученическая тетрадь: обычно в виде двойного листка, иногда нескольких, соединенных скрепкой. Вот и зесь инструмент, необходимый для работы. Здесь, каза­лось бы, и точку поставить, но, видимо, заинтриговали листочки, да еще со скрепкой.

Бумаги всегда должно не хватать! Из долгих наблю­дений вывел эту истину. В каждом потенциально живет писатель. Значит, и в школьнике, если он не испугался... тетради, где за строчку не вылезай, за поля — тоже. И вообще не вылезай. На то и тетрадь. Обернутая в кальку или прозрачную пленку, она как монумент пустых, над­менно и молчаливо торжествующих страниц, настолько беленьких и чистеньких, что и прикоснуться-то к ним, ис­пачкать — совестно. А как прикоснуться, не испачкав? Взгляните на черновики «Онегина» — жуть! А тут и бук­вы поправить нельзя, не то что слово или строчку вписать. Значит, снова вырывай лист, переписывай. Смотришь — и всю тетрадь распотрошил: начатых листов — много, закон­ченного — ни одного. Не писанием, а чистописанием за­нимаемся, потому и не расписаться. Маяковский даже на папиросной коробке писал... А учитель: «Только в тетра­ди! Только в тетради!» Понятно, инспектору показывать. Вот, мол, какие (!) темы и как часто (!) и как чисто (!) пишем. Чисто бывает, когда списываешь! Вот тут-то и по­является «грязь»— нравственная, которая, к сожалению, не пугает. Главное — тетрадочку показать. Воспитываем не талантливых и умных, а «умеренных и аккуратных», ловкачей, как грибоедовский Молчалин. После голову ло­маем: как бороться с приписками? Очень просто — иско­ренить списывание. Не тетрадь, а вырванный из нее чистый листок отныне ляжет на парту, домашний стол. Пи­ши! И марай как

хочешь! Но так, чтобы можно было по­нять. Старайся уложиться на одном. Не получится — бери другой, мало — следующий! Хоть всю тетрадь! И вот оно чудо: листка-то, оказывается, недостаточно. И второго, третьего... А помарок все меньше и меньше. Где-то и вов­се нет. Теперь соберем листы, пронумеруем (какой-то, может, и перепишем), соединим скрепкой и — сдадим. Учи­телю! Не обидится, потому что понимает, какая чистота нужна.

Я ведь тоже пишу. Следовательно, кое-какие секреты знаю. Самые удачные абзацы рождались на клочках бу­маги. Когда думаешь не о том, как и что сказать, а как бы уместить все то, что вдруг попросится из души. Иногда боковыми, а то и круговыми стрелками обозначу, где искать продолжение мысли, для которой не хватило мес­та. Когда думаешь о «месте», а не о том, что еще (!) вы­жать из себя, дефицита в мыслях не бывает. И думается, и пишется. Вот почему листок мудрее тетради, а клочок — листа! Как пишут ребята на уроках друг другу записки — проследите! В считанные секунды клочок бумаги запол­няется текстом. И каким! По стилю и мысли — сам Лер­монтов или Чехов. Отвлекающие и потому сосредоточи­вающие факторы способствуют этому. Во-первых, чтобы учитель не заметил; во-вторых, не упустить то важное, что в уроке; в-третьих, чистого места — самый мизер, а сказать вон сколько надо. И — сказывается. Но когда и бумаги вдоволь, а жестким, авторитарным «не меньше» указан объем, тут же и зацикливаешься. Об «объеме» думаешь, упуская суть, а с нею — слова и в итоге спо­собность двигаться к объему. Не пишешь, а маешься. То погодой, то тем, что якобы не.доспал, то еще чем-то оправдываешь пустую руку, хоть и держишь ручку со всеми наборами паст. Мои главные психологические уста­новки, снимающие шоки, страхи, зажимы:

Сочинение пиши, как записку приятелю.

Размер и качество бумаги выбери сам.

Любая помарка — не просчет, а находка!

Радуйся, когда не пишется, ибо ищешь лучшее.

И одна строчка — текст.

Важный штрих. Пишем на одной стороне листа. Смысл? Чтобы иметь возможность, если что-либо упустил или не­досказал, поставить «см. об» (смотри на обороте) и допи­сать фразу, абзац. Иногда — переписать набело особенно замаранные места и даже всю страницу. Черновик и беловик — в

одном листе! Пишем разными пастами. Отдель­ные слова, фразы взамен перечеркнутых — только красной или зеленой. Скажут: не слишком ли расточительны в бумаге, если на одной стороне? Где экономия? Эконо­мия—немалая. Во-первых, ни одного скомканного листа (отпадает такая необходимость: не нервами, а каранда­шом и пастой пишем). Во-вторых, пусть неравномерно, но лист исписывается с обеих сторон. В-третьих, то, о чем сказано выше: черновики, т. е. двойной расход бумаги, не нужны. Свой нелегкий поединок с тетрадью, на кото­рую так часто падали горькие капли ребячьих слез, мы выиграли! Секрет прост: помоги, а не помешай малень­кому человеку раскрыться в больших возможностях. Встань на его место, пойми и прими, как себя.

Чтобы не одним листком, а несколькими высказаться, немалую роль играет тематика сочинений:

Последний опыт Базарова... («Отцы и дети»).

«Два берега — у одной реки...» («Гроза»).

Как со дна, а не с поверхности брать художественную деталь («На дне»).

Когда ребята пишут эти темы, то тишина нарушается шелестом вырываемых (а не разрываемых) листов. Бы­вает, и такую тему дам: «Трудности — когда пишу сочи­нение». Анализируя собственные помехи, просчеты, ребята во многом одолевают их.

Начинающий — начинай с себя! — наш девиз, когда бе­ремся за бумагу и ручку. Робковатому даю шутливый совет: что посмеешь, то и пожнешь! Консервативному и многословному иная подсказка: «Н» да «К» — выйдет наверняка!. Понимает: новизна и конкретность — основа успеха. Одержимому творчеством — и вовсе необычный совет: пиши, будто книгу. Обязательно нужно видеть, как ее раскупают. И ты знаешь, почему и за что, и от стра­ницы к странице это «почему» и «за что» усиливаешь.

Итак:

Перед тобой на письменном столе

Немым вопросом белый лист бумаги...

Не бойся! Твои знания намного шире его формата, а уме­ния придут уже с первой строчкой.

Дата добавления: 2015-08-26