Две высоты

«По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал, как по судьбе», — не раз напевал про себя знакомую всем ме­лодию, когда красавец Ту-154, стремительно отрываясь от бетонной полосы, брал курс на Саратов, Пермь, Улья­новск... где предстояли встречи с учителями, студентами, преподавателями педвузов и университетов, школьниками, обществен-

ностью. С высоты яснее открывалась панорама русских просторов. «Под крылом самолета о чем-то поет» только с виду притихшая, далекая земля. Как чайка в си­нем просторе, слегка подрагивая, раскинув огромные бе­лые крылья, то набирая, то снижая высоту, то ложась на бок, плыл навстречу пенистым облакам наш комфорта­бельный лайнер. Мощное, ровное дыхание турбин рожда­ло уверенность, что и воздух, как земля, — надежная опо­ра, что это вовсе не «Ту», а «Икарус», который мчит тебя зо гладким дорогам Прибалтики в Кохтла-Ярве, Даугавпилс, Ригу, где тоже не раз приходилось бывать, расска­зывая о своих путях к ученику.

Приобщенные к авиации несколько больше меня, мои соседи, по салону, едва взлетел самолет, тут же, откинув кресла, начинали дремать: обыденной и естественной ка­залась им эта очередная поездка. Иные, будто в библиоте­ке, деловито листали журналы, заполняли какие-то бума­ги. Я же, не от трусости и робости, а от какого-то внутрен­него восторга, упоения, если хотите, гордости за человека, зеегда испытывал напряжение и практически ничего не мог делать: мелкими, незначительными казались мне в самолете мои конспекты, записи, находки. Подспудно в ду­ше росла тревога: есть ли в моей земной работе тот простор и та высота, какие открывал мне иллюминатор? Смог ли подняться над пенистой грудой только с виду эф­фектных, живописных, а на самом деле пустых и водяни­стых облаков, застилающих землю, Волгу, что синей лен­той вдруг сверкнула под крылом и снова растаяла. Смогу ли так же уверенно держать и свой курс, когда, точно сговорившись, облака обступят со всех сторон, и долго плы­вешь в их колдовском тумане. Снизить или набрать вы­соту? А может, как лайнер, остаться верным заданному курсу? Довериться приборам, интуиции, здравому смыслу?

Вакханалия лезущих друг на друга и на самолет обла­ков не бесконечна. Минута-другая — и снова вынырнули в голубизну, и опять видна земля — в неразгаданной сопря­женности с вечностью, той синевой, которая... Нет, не Бол­конскому, увидевшему ее с земли, а мне, окунувшемуся в нее, в полной мере открылась она. Непостижимая, холод­ная и — живая, наполненная теплотой и уютом человече­ского присутствия. Здесь, на высоте более 10 километров, я не увидел «насмешки неба над землей», извечного без­различия к ней. Наоборот. По-матерински заботливо раз­местило оно в своем синем просторе изрезанные шоссейными, грунтовыми, рельсовыми дорогами ее то зеленые, то серые квадраты...

Никогда еще не видел столько солнца. Огненным ша­ром, как сказочный колобок, выкатывалось оно на крыло самолета, веселое, добродушное, в большом ладу с сине­вой и такое же, как небо, абсолютно круглое. Не за пись­менным столом, а здесь, в кресле, пристегнутый ремнями, крупным планом увидел я вдруг толстовскую загадку «круглого» (и в душе, и в жестах, и в отношении к миру) Платона Каратаева. В спасении «мира», видимо, нужен и этот тип человека, как и тот, что рядом, в погонах, угло­ватый и резкий.

Философски смотрю на крыло самолета. Слева и спра­ва — абсолютно равное. Иначе полет невозможен. Да и посадка, если шасси не круглое, а какой-то другой фор­мы. Значит, не только Каратаеву, но и авиаконструктору, образно говоря, надо уметь разрезать картошку «на рав­ные две половины». Интуитивное и научное, когда то и другое представлены высшей мерой точности, — адекватны.

«Наш самолет приземляется в аэропорту города...» —- прозвучал милый голос бортпроводницы, а спустя мгнове­ние легкий толчок соединил нас с землей. «По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал...» Один за другим, успо­коенные, повеселевшие, особенно в эту минуту вежливые, спускаемся мы по трапу на бетонку, где чуть поодаль ожидает автобус. Пассажиры деловито устремляются к не­му, даже не оглянувшись на сверкающего белизной кра­савца, что меньше чем за два часа отмахал более полу­тора тысяч километров. С минуту стою под его острым крылом, буквально усыпанным заклепками, и жгучие воп­росы терзают душу: что сделал я как словесник для этой гордой птицы? Есть ли хоть одна моя заклепка, винтик, рычаг в этом сложном механизме? Какую свою научную точность внес я в его синхронную, безошибочную работу? И вообще, имеет ли преподавание литературы какое-ни­будь отношение к самолету? Мы, словесники, часто грешим приблизительностью, субъективизмом, оправдываясь в об­щем верной мыслью о том, что в литературе нет и не мо­жет быть окончательных суждений, той неоспоримой (!) точности, вне которой немыслим не только летательный, но и всякий другой аппарат. В благодарность за удобный и быстрый полет мне вдруг ужасно захотелось быть точ­ным и в своей гуманитарной сфере.

Уже сидя в вагоне метро, минуя одну за другой стан­ции «Электросила», «Технологическая», «Политехниче­ская», «Академическая»,

бескомпромиссно размышлял я о своей работе, об учениках, о сделанном и неначатом. Вез­де ли правильно расставлены акценты? Не проигнорировал ли нечто такое, возможно, не очень нужное сейчас, в прин­ципе, может, и совсем не нужное, но, однако, шлифующее какую-то важную грань точных профессий — психологию качества, навыка во всем добираться до предельной скру­пулезности. Разумеется, оттого что в книге что-то не по­нятно или неверно истолковано, сама книга не пострадает, по-человечески не станет хуже и тот, кто общался с нею. Тем не менее — «царапина», сквозь которую просочится ржа; недовинченный болт, который... Чем удивительны ше­девры классики, тот же «Онегин»? Искусством добротной отделки, внутренней и впрямь «авиационной» слаженности, сочлененности больших и малых агрегатов. Ничто не вы­падает и не западает, все, как в полете, работает на ко­нечный результат.

Быть может, в Лете не потонет

трока, слагаемая мной.

Как сказано! Стоп... А разве у Пушкина так? Разве стро­ка, а не строфа? Проверим... Ну конечно же, строфа, та самая, онегинская. Вот и неточность — с последствиями. Неужто и впрямь отдаться теориям стихосложения, раз­гадке жанровых и прочих своеобразий — пружинкам, ко­лесикам, винтикам, что составляют специфику литерату­ры? Если ее преподают, изучают, разбирают, «значит, это кому-нибудь нужно!» Значит, это необходимо, чтобы... —- с интонацией Маяковского спрашивал я себя.

Выходя из метро, вспомнил еще одну «деталь» лайне­ра, словно выпавшую из памяти: летчика, который вел его. Пилота первого класса! Фамилию, к сожалению, не рас­слышал. Видел только, как после посадки три человека в форме гражданской авиации вышли из кабины и, слегка размявшись, не спеша направились в сторону главного здания. Может, все-таки не самолету, а ему отдать пыл своих уроков? Если ему, то и знания другие. «Я верю в строчки, без которых сегодня людям жить нельзя», — пи­сал Степан Щипачев. Строчки-то, выходит, важнее стро­фы, хотя бы и пушкинской. «Самолетом» пусть займутся физики, математики, химики, если хотите, географы и даже языковеды, а мы, словесники, — человеком, летчиком.

Мысленно воспроизвел салон, где на огромной высоте провели два часа. Среди пассажиров были женщины, де­ти, с любопытством прильнувшие к иллюминаторам, престарелые люди... Все мы были надежно защищены

невидимой спиной человека, сидевшего за штурвалом... Он тоже не видел нас, но, вероятно, чувтвовал каждого как сябя. Ответственность его была безмерной. Еще и по той причине, что все мы как-то беззаботно, слишком самоуверенно, что ли, доверились высоте. Значит, надо быть еще выше той высоты, которую фиксировали приборы? Просто опыта, умения, навыка недостаточно. То и другое нередко отказывает, если дрогнул, о себе и своих вначале подумал, когда предельно осложнилась обстановка. Как не думать о себе, лицом повернуться к другому, даже если сидишь к нему спиной, - урок литературы научит этому. Непосредственно и напрямую обращен он к нравстенной высоте, на которую нелегко подняться. Подняться и поднять ученика, чтобы и тот ахнул от огромности мира, собственной значимости в нем и ответственности за него.

Всякая дорога — самолетом, поездом, автобусом — путь к ученику. Даже уезжая от него, едешь к нему, по­тому что обязательно что-то привезешь. Вот и снова са­молетом — в Болгарию, в составе советской делегации Минпроса. С интересом слушали ребята мой «отчет» в жанре путевых заметок. Два эпизода в особенности пора­зили их. Как, впрочем, и меня.

В Болгарии не любят безымянных памятников. Погиб­шему в бою неизвестному солдату дают имя. Так было и в Каварне, куда мы заехали на полдня. Во время войны жители города подобрали тело русского моряка-подвод­ника и, похоронив, нарекли Николаем. Долго стояли мы у памятника, разгадывая скульптурную метафору. Прямо из земли, точно из воды, тянулись к небу две гранитные руки. Одна — с вытянутой ладонью, взывающая о помощи, другая — упрямо и дерзко сжалась в кулак. Помогите, — но я не сдаюсь! Именно так хотелось истолковать симво­лику рук, что несли победу. При жизни всякий из нас, не сдаваясь, просил о помощи. И как это важно (особенно учителю) за сжатой рукой, иной раз дерзкой и вызываю­щей, разглядеть ладонь. Я благодарен Болгарии за то, что увидел руки человека, над которым сомкнулись вол­ны, но не поглотили память о нем.

С мыса Албены нам открылся кусочек Черного моря, где адмирал Ушаков разгромил турецкую флотилию. Но Албена запомнится и своей поэтической легендой о соро­ка болгарских девушках, не пожелавших стать наложни­цами в султанском гареме. Сплетясь косами, они бросились с

огромной высоты в пучину моря. На крутых склонах мы­са алеют маки как память о гордых и мужественных женщинах. Остроносые дельфины, точно свидетели давней тра­гедии, выпрыгивали из воды, как бы желая сказать: мы знаем, знаем, как все это было.

То, о чем говорил я ребятам, касалось высоты, на которую ориентирует нас художественная книга.

Дата добавления: 2015-08-26