Глава третья. Вдоме водворилась тишина, и еще вошло в дом то особенное и жуткое

В доме водворилась тишина, и еще вошло в дом то особенное и жуткое, что бывает после покойника,— пустота какая-то... Фрося принесла в столовую самовар, поставила самовар на стол и, отвернувшись, всхлипнула: Фросе барышню жаль, Катю.

«А чего жаль,— тут же и упрекнула себя деревенская баба с прическою, как у Раи,— знать, не помирать поехала, даст Бог, и поправится, только эта землица на губах... нехорошо! На все воля Божья!» — и пошла себе в кухню к Нюше.

Старик был хозяин. Старик распоряжался: в кои-то веки такой часОк выпадает.

— Ты бы, Костя, попел чего, а то так болтаешься, зря! —
накладывал старик на корочку черного хлеба дорогую
зернистую икру.

—. Я, папаша, таких песен не умею петь, я пою, папаша, только разбойничьи... Отчего, папаша, у меня в нутре залезняк ходит с ногтем, ногтем скорябает, и отчего я спать не могу и все мне противно?

— Глист "завелся.

Я ей', №> с&ц&Я &еМ^? о-^пам, - &**

— Глист?

— Ну, червяк, ты посмотри ужотко повнимательнее, И его принеси мне, мы его, голубчика, угостим. Глист и червяк — все равно.

— Червяк все равно...— Костя задумался,— а что, папаша, черт, что он такое?

Старик поднялся со стула, причмокнул и, крякнув, подмигнул:

— Черт черный.

-— Ха! — фыркнул Костя,— черный! А я его во сне, папаша, видел, знаете, папаша, он совсем не черный, совсем не такой, и рогов нет и без хвоста, а сразу его узнаешь: он ничего не боится и тихенький, и видать сквозь пего, вот так посмотришь и увидишь все, как сквозь сетку.

— А ты спи лучше, ничего и не увидишь, либо горчич­ник поставь, пощиплет-пощиплет, и хорошо.

— А вам, папаша, что снится?

^7 Что снится? Яблоки снятся, намедни истухшие окуни снились, три окуня, ты снишься, Костя, мало ли что!

— А правда, папаша, говорят, если увидишь во сне, будто с тобою что случилось такое, грех такой, так это к деньгам?

— К деньгам! Как же! Обязательно! — старик сосал леденец,— накануне того самого дня, как мне выиграть двадцать тысяч, приснилось мне, будто сижу я там, пони­маешь, зачерпнул горсточкой и хлебаю, а покойница мать твоя будто на помойке сидит.

— А мы завтра в помойке котят топить будем. Марусь­ка окотилась, семь котяток,— захлебнулся Костя от удо­вольствия.

Старик скорчил печальную рожицу, а брови защетинились тараканьим усом:

— Как можно, скесов ты сын, глупый, да ты их лучше
в тепленькой водице потопи, а то маленькие, слепенькие,
им холодно будет, в тепленькой водице потопи,— и, поперх­
нувшись, судорожно схватился старик за сердце, а из
больного места по каким-то опухолям потянулось неумол­
каемое клокотанье и свист, и хрип, и кашель.

Костя походил-походил, подошел к пианино, раскрыл пианино и стал стучать пальцем по одной клавише, стучал пальцем одну ноту долго, потом хлопнул крышкой и спустил­ся вниз.

Но не прошло и минуты, Костя вернулся.

— Я боюсь, папаша,— сказал он не своим голосом.
Изможденный старик лежал на диване, затихал.

— Я боюсь,— повторил Костя,— там в детской, за Катиным столиком, сидит кто-то...

— А пускай себе сидит.— ахлял старик, тяжело дыша,— посидит и уйдет.

Выскакивала из часового домика кукушка, куковала часы, час за часом.

А в доме была тишина и еще то особенное и жуткое, что бывает только после покойника,— пустота какая-то.

Глава четвертая

С вокзала Христина не поехала домой, а повернула на другую улицу — к Нелидову.

Она уж дня не могла прожить без него, и сердце ее раскалялось со дня на день, от встречи до встречи, от взгляда до взгляда. Беспокойство охватывало ее: что с ним? — отчего не пришел? — здоров ли?

И на самом деле, Нелидов не совсем был здоров: сухим блеском горели глаза, словно уж видели впереди что-то непреклонное, и в глубине глаз упорно стояла одна точа­щая мысль.

Началось с Кати, но это между прочим, как и все, что говорила Христина о делах, о доме и магазине.

Эти внешние мытарства были теперь для нее и углом, куда можно было схорониться на долгие часы, и вещью, на которой легко сорвать сердце.

— Старик и слышать ничего не хочет: наладил одно, нет денег и ни с места, а не сегодня-завтра магазин опишут.

— А что с Сергеем? Давно что-то от него нет письма.

— Сергей! Вот магазин опишут, Сергей и явится... И скажите, почему это так, почему, если схватит беда, то все, словно по уговору, отшатываются от тебя... это всегда?

— У беды своя правда, как и у любви своя правда. Если полюбишь...

— Если полюбишь...— повторила Христина, как повто­ряла за священником молитву перед причастием: Верую, Господи, и исповедую...

— Если полюбишь,— продолжал Нелидов,— а тебя не полюбят, ты погибнешь. Как,— это неважно, но ты погиб­нешь. Тут уж все соберется, всякие напасти придут, тут на гладком месте поскользнешься. Вот, например, судят сейчас человека за убийство: убил, потому что его оскорби-

ли. Но это неправда, не от оскорбления убил он — не оскорбился бы он никогда, если бы сам не задохнулся от безответной любви. Если полюбишь, а тебя не полюбят, ты погибнешь. А полюбить, значит, захотеть другого целиком всего, до последних уголков захотеть сделать другого своим, а другой-то остается все же сам по себе, отдельно от тебя и видит, и слышит, и думает. Я люблю тебя и смотрю на тебя, а ты задумалась... О чем это ты думаешь? я спраши­ваю себя. И немедленно уж отвечаю себе. Ответ всегда наготове. Да что-нибудь из своего прошлого ты вспомнила, из вчерашнего своего, без меня пережитого, или заняла тебя мысль мне чужая,— и уж мне ничего не надо, я только вижу тебя отколотою от себя, и знаю, что иначе и не может быть, не можешь ты быть целиком моею, и я этого не могу принять. Любить и не хотеть так овладеть любимым человеком,— невозможно. А овладеть так человеком и уничтожить его, одно и то же.

Она стояла перед ним приговоренная, а вся кровь ее, отхлынув к сердцу, затаилась, чтобы разом вспыхнуть. Она повторяла слова его, как повторяла за священником молитву перед причастием: Верую, Господи, и исповедую...

Глаза горели сухим блеском, словно уж видели впереди что-то непреклонное, а в глубине глаз упорно стояла одна точащая мысль. Он чувствовал, что любит Христину и не может жить без нее, и казалось ему, уж счастье пришло и доучится.

^; И он сказал ей об этом, что любит ее и не может жить без нее.

И в тот же миг ее сердце, вспыхнув, озарило только его, и стал он для нее один во всем мире, как единственное дитя, дороже, чем Иринушка. Она не могла выговорить слова, не могла сказать, что уж внятно сказано было сердцем, полюбившим его однажды и навсегда.

И тогда в один миг стало для них разделенное нераз­дельным и претворилось невозможное в возможное, как претворяется вино в кровь и хлеб в тело.!

Дата добавления: 2015-08-17