Глава вторая. — А знаете, что я сделал?

— А знаете, что я сделал? — Костя вломился в магазин
и, фыркая, раскутывался из своего башлыка.

От таявшего снега натекала вокруг него целая лужа. Мотя, не обращая внимания, сиповато вполголоса про­должал читать свой Ключ к женскому сердцу.

— «А который молодой человек, чувствуя влечение к приятной молодой особе женского пола и желая покорить юное сердце...»

— Я зацепил Фросю заячьей лапкой,— фыркал Костя,— и Фрося задрожала и посинела, как синька...

Тихонько подкравшаяся Рая придавила сзади ладонями глаза Моти. Мотя завертел беспомощно головою и, выр­вавшись, бросился за Раей. И в комнатке за прилавком что-то грохнулось об пол, понатужилось и хряснуло; Мотя и Рая возились.

Полетели подшлепники, сипело и визжало:

— Лампу срони!

— Мотька!

— Пусти, говорят!

— Вот тебе! Вот тебе, кобыла!

Дремавший у кассы мастер Семен Митрофанович, не вставая, тяжело нагнулся, поднял брошенную Мотиву книгу, сдунул пыль с книги и непривычно, как-то глупо разделяя слога и словно возводя маленькие буквы в про­писные, принялся читать трогательным голосом.

Костя, угомонившись, взялся вычистить часовые стек­лышки, и трет стеклышки, натирает лайкой из всей силы.

— А Лидочка Лисицына такая" хорошенькая стала, как
цветочек, она, знаете, Семен Митрофанович, хорошеет и хо­
рошеет...

Мастер сделал ужасное лицо, будто собираясь заплакать, и громко и грозно чихнул.

На чох кубарем скатился сверху из мастерской мальчиш­ка Иван Трофимыч, а за Иваном Трофимычем пес Купон.

— Спрашивали? — угрюмо озирался мальчишка.

— Спрашивали?! Огузок! — Костя бросил на пол часо­вое стеклышко, надул щеки и, облизываясь, направился в мастерскую за чаем, но, сделав несколько шагов, остано­вился: — Семен Митрофанович, что это такое, что ни днем ни ночью не дает покою?

— А если чешется да глубоко,— высовывает язык мастер, передразнивая Костю,— подешевеет молоко, а если чешется близко —

— Редиска! — перебивает с удовольствием Костя.
Вдруг затрещал пробужденный будильник. И допевали

стены свои останные песни, допевали устало. А за окном метель колотила, бухала. Метался огонь у витрины, беси­лась метелица. И хоть плачь, хоть не плачь, не поможет.

Издерганный Мотя оправился, стал за прилавок, пощипывал усики.

Рая все еще вертелась перед зеркальной дверью у комнатки: зажимая зубами шпильки, поправляя прическу. Тяжелый нынче покупатель пошел, а бывало пролому пег, зевнул мастер и, захлопнув книгу Ключ к женскому Сердцу, пошел к граммофону, отыскал какой-то персид­ский марш, завел граммофон.

И покатили — пошли стиснутые, будто покрытые густым слоем пыли, будто завязающие друг в друге притоптываю­щие звуки, они шли и закатывались.

И под музыку мысли у мастера закатывались.

Думал мастер Семен Митрофанович, что теперь уж окончательно ясно,— хозяин, проскочив в трубу, сбежал, платить не будет, и что не удрать ли и ему самому подобру-поздорову, пока еще цел? Впутаешься в историю — не расхлебаешь. Видал он таких штукарей Клочковых: на шармочка норовят. Только не прособачить бы ему выгод­ного места.

Наверху что-то треснулось и, мелко раскатившись, задре­безжало по ступенькам вниз, а вслед по лестнице затопали тяжелые шаги.

— Чай пить пожалуйте! — топал Костя, внося в магазин
из мастерской полный поднос со стаканами.

Мастер переменил кружок. Да, он удерет от Крючковых подобру-поздорову, пускай сами расхлебывают.

Начинается чаепитие. Звенят ложечки — мешают чай, хряпает сахар,— прикусывают, отдуваются, а граммофон тянет свою музыку.

— Плачет, словно Лидочка! — замечает Костя.
Мотя приятно улыбается:

— Никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная...

— Я б ему замахнул, знал бы куда! — взбрыкнул вдруг мастер, продолжая вслух свои мысли. Он опять рас­строился деловым своим соображением: не прособачить бы выгодное место.

Вваливается покупатель, садится наседкою. В магазине поднимается крик, говорят все сразу, торгуются.

— Глухой,— фыркает Костя,— жизнерадужный, своих
лошадей имеет, а глупый.

— Набуркался! — подмигивает мастер, прибирая товар.
И нехотя, с досадой скрипит перо: глухому отпускают

в кредит.

И опять за окном загудела метель: или не хочет глухо­го выпустить на волю? Ударило дверью, ушел глухой из магазина.

Мастер поставил новый кружок в граммофон.

И сиротливо завторил трогательной музыке растроган­ный Костя:

— Я, Семен Митрофанович, хоть мне и грешно говорить,
но вам как человеку, а не как старшему: когда на Лидочку
Лисицыну смотришь, что-то отрадное чувствуешь, уж привык
взор глаз моих видеть ее, Лидочку Лисицыну. А не смотришь
на нее, не то уж выходит, все начинает не делаться, жизнь
начинает мешаться.

Рая, глядя на Костю и гримасничая, хихикает.

— Оставить Клочковых, говоришь, нельзя, хорошо,— мастер, растопырив руку, загнул большой палец и, наступая на Мотю, продолжает,— но опять же какая твоя роль: кто ты такой и в каком ты костюме?.. Приказчик ты здесь, до­веренный, отходник или просто дикий человек? Разве тут выбьешься? Мало ли местов! Тут непременно захряснешь по горло. Он что, сукин сын, купил тебя, что ты ему обязан?

— Есть и другие барышни, но к ним не влечет меня,— объясняется Костя, продолжая свое,— я не говорю с Лидоч­кой: дар слова теряется, так хороша она, не может быть лучше ее на всем белом свете. Пойдешь гулять, раз пять посмотришь на Лидочку, поклонишься ей и убежишь...

Рая, хихикая, наклоняется к Косте и дует ему в ухо.

— Я учусь петь, Сеня, принаторел уж в пении, и голос
у меня бас, как у Шаляпина, я певцом буду,— я буду
товарищ Шаляпина,— оправдывается Мотя перед насту­
пающим на него мастером Семеном Митрофановичем.

И взбрязнула вдруг резкая, забористая пощечина: Костя хватил Раю по щеке.

— Ты не смеешь! Не смеешь! — взвизгнула от боли
зардевшаяся Рая.

А Костя, запрокинувшись, потерял равновесие и ткнулся носом в пасть граммофона.

— Кривой нос — кривой нос! — заегозила Рая, отбежав
к зеркальной двери и готовая каждую минуту юркнуть от
Кости в комнатку.

И Костя очнулся. Закусив до крови губу, схватил граммофонный кружок. И свистнул кружок. Сверху донизу затряслась зеркальная дверь, и посыпались стекла.

Сыпались звенящие стеклышки, звенели мелким сереб­ром, раздирали зеркальное разливное поле разбитой двери.

Мотя поймал за ногу Костю и, отшвырнув его, бросился в комнатку к Рае.

Рая рыдала:

— Мотька, голубчик, Мотька, жить тут, убьет он,
поганый!

Мастер, подпирая бока, григоготал от удовольствия.

— Сыпь, плюнь, да чеши ее в зубы! — натравливал
он Костю на Раю.

А уж время приспело, пора было кончать и запирать магазин.

Иван Трофимыч снес сверху из мастерской жестяную лампочку — бессонную ночную сторожиху, поставил ее под разинутую металлическую пасть граммофона, замеревшего в зевоте.

И только часы ходили, как утром, как днем, как вечером, не могли забыться: им не уснуть.

Дата добавления: 2015-08-17