Глава пятая. Христина, оставшись одна, попробовала было прилечь: разделась и легла

Христина, оставшись одна, попробовала было прилечь: разделась и легла. Нет, она не могла заснуть. Встала, зажгла свечку, присела на неразобранную пустую кровать мужа. И все-то припомнилось ей с первого дня их свадьбы — каждый прожитый день. И круг измытаривших ее мыслей снопа замкнулся.

Ка (Элось, чьи-то руки сжимались вокруг ее шеи все Крепче п гуже, до того туго — нечем дышать стало.

Задохнулась Христина, вскочила и принялась ходить.

От нагоравшей мигающей свечи плыли в глазах ее какие-то красные кружочки, а в кружочках прыгали словно гуттаперчевые мальчики — любимые игрушки Иринушки.

Метнулась Христина к кроватке: в кроватке, раскинув­шись, тихо спала Иринушка, оттопыривала губки.

— Девочка моя, ненаглядочка моя, курносенькая, спишь ты, ты не знаешь. А что будет с нами, чего нам ждать? — и вдруг выпрямилась,— нет, я хочу жить, я буду жить, вот так! — стиснула руки,— я возьму, я вырвусь из этих прокля­тых тисков, а будут душить, у меня хватит духа, а будут унижать, не отдам себя. Я молода еще, у меня достанет сил! — и, улыбаясь горько, подумала: «Еще и дня не прошло без Сергея, завтра будет день, потом другой, потом третий, десятый, месяц, год, еще год»...

А за стеною, у старика, поднялось клокотанье кашля, перекатывалось оно, шумело хрипом и свистом: старик задыхался.

И было так, будто тут под самым ее ухом кто-то нарочно

скоблит ногтем бумагу да похрустывает пальцами. И не зажать ей ушей, негде схорониться.

Она сжимала виски,— разгорались ее сухие глаза, она хваталась за сердце. А кружащая мысль сверлила ей мозг, сверля, добиралась до какой-то тайной жилки и, найдя эту тайную жилку, рассекла.

Стала она на колени.

— Господи, прости меня, я не могу больше, я убью
старика. Господи, прости меня!

И крепко молясь — прося простить ее за то, что не может она больше терпеть, молилась она за Сергея, за Иринуш-ку, за себя, и уж сама не знала, чего просит и о чем молится.

Долго стояла она на коленях, забыла, что молится. Наконец, поднялась и шаталась по комнате, обессиленная останавливалась, передвигала бесцельно вещи на столе, сосредоточенно бессмысленно переставляла книги и безде­лушки, прислушивалась, смотрела в окно в лунную ночь на луну.

За окном искрился зеленоватый снег. Искрился распу­щенный во все концы большой морозный дым. И замель­кали мысли искрами.

«Большое случилось несчастье.— Кто это сказал? — Костя.— Нет не Костя.— А кто же? — Нелидов».

И вспомнив о Нелидове, Христина закраснелась от нахлынувших дум: Нелидов друг и приятель Сергея, он спасет ее!

И уж представляя себе, как, благодаря Нелидову, все станет на прежнее место, все поправится и пойдет своим чередом, она ворковала охмелевшими губами. Воркуя, просила. Прося, желала. Улыбалась, тоскуя. И горела в тоске.

— Иринушка, дитяточка моя, маленькая, курносень­
кая! — припала она к кроватке, целовала свою крошку,
и высоко от рыдания подымалась ее грудь, как от великой,
непомерной радости.

Таяла свеча, питала пламя, пылала. Пылала ярко-радужно, как восковая, венчальная. И золотой маленький маятник старинных часиков бегал — дрожал, как живчик, весеннею дрожью.

В детской, внизу, спала Рая и, животно пугаясь, грузно переворачивалась и раскидывалась под спирающей дыха­ние непонятной тяжестью. Тяжесть, накатывая и рассыпаясь приятно щекочущей дрожью, держала ее в оцепенении

и опять отпускала. Снился Рае пустой дом. Ходит будто она по запутанным коридорам. Прошла она все коридоры и воз­вратилась к двери и там у двери забилась в темный чулан и, сидя в чулане, погрузилась в те тайные мечты девушки, которая влюбляется во всякого мужчину, к которой уже прикоснулись.

А Катя ворочалась с боку на бок, она не могла завести своих печальных глаз. У ней шел свой разговор.

Она любила своего брата Сергея и хорошо знала, не вернуться Сергею, и еще знала, неудача стережет их дом, а счастье так редко,— приотворит счастье дверь, выглянет, и уж нет его, и след простыл. Только не знала она, всегда и везде ли так, или только у них, с ними, в их доме.

«Если бы возможно было,— думала Катя,— начать жизнь сызнова, если бы возможно было стать маленькой, как Иринушка, и мечтать, что вот через несколько лет поступишь в гимназию и у тебя будет темно-зеленое платье с черным передником, а пройдет еще много-много, и тогда объехать весь свет и все узнать... Если бы возмож­но было начать жизнь сызнова, она начала бы жизнь сов­сем не так!»

Раскрывались ее губы, просили — просила Катя вернуть то время, чтобы мечтать о темно-зеленом платье с черным передником и думать, как Иринушка думает, будто котята родятся от ветра: когда подымается ветер,— и плакать, как сама она плакала когда-то, что не умеет доить игру­шечного петушка и чтобы все до одной пришли к ней игрушки, все матрешки, и лисичка, и слоник, и ля­гушка.

За окном взрывался сухой треск с деревянных обледе­нелых мостков тротуара. Кто-то хрустел снегом под самым окном. Кто-то пугал, как Костя, приплюскиваясь лицом к холодному стеклу. Неумолимо ходили на стене старые невзрачные пыльные часы в своем тяжелом стеклянном футляре. И титикали маленькие Катины черные часики на тумбочке у кровати.

Катя прислушивалась к своим часикам, и ей казалось: она могла бы по чуть внятным звукам, по чуть брезжущим часовым голоскам, она могла бы пробраться в какую-то такую глубь, где все видно. Часики ее примут. Часики ее возьмут. Часики поведут ее в свой часовой дворец, где все видно.

«Когда умирала мама,— думала Катя,— и кричала на весь дом, целую неделю и день и ночь кричала и все знали: смерть вошла в дом и уйдет с мамой. Уехал Сережа и вчера

еще об этом никто не знал и не думал. А уж там известно было, там все видно в часовом дворце».

И вспомнилось Кате, как прошлым летом, ведь это было так недавно, она жила с Сергеем в курорте, и был там один студент Кузнецов, и она влюбилась в Кузнецова и поверила, будет любить его до самой смерти.

Понимал ли студент, как любит его Катя, кто его знает? А Сергей все видел и знал и ни разу не обидел Катю, как обижала Рая — гадкая Рая, хитрячка, как обижал и дразнил Костя,— она открыла бы ему все свое сердце. А ей так хотелось открыть свое сердце, сказать кому-нибудь о студенте, как влюбилась она и поверила, будет любить его до самой смерти.

Теперь же Сергей ее не спросит, Сергей не вернется.

Она это хорошо знает. И зная, она не может этому верить, она верит, что Сергей вернется и опять они поедут на курорт и там встретит она Кузнецова.

Вера согрела Катино влюбленное сердце, и залилось ее сердце первой девичьей радостью первой любви. И каза­лось ей, часики ее приняли, часики ее взяли, часики повели ее по чуть внятным звукам, по чуть брезжущим голоскам в свой часовой дворец, в самую глубь его, где все видно.

Лунные тучи шли за окном. Лунными тучами шли перед Катей дни наступающей жизни и наливались луною.

За окном прокатился сухой треск с деревянных обле­денелых мостков тротуара, глухо рассек заиндевевший воздух. Кто-то тихонько, как Костя, подкрался к окошку, хрустнул снегом. Луна подошла к окну, осветила комнату, и свет ее проник в вещи.

Заблестели Катины черные часики.

Часики титикали, заговаривали, часики баюкали, утива-ли расцветающее первою любовью девичье сердце.

Дата добавления: 2015-08-17