Надзиратель выводит меня на тюремный двор.

СОД ЕРЖА Н И Е

Высший подвиг в терпеньи, Любви...

А. Хомяков

*

И. К. Рогощенков. Неприкаянность 3 В ПЛЕНУ. Повесть 22 ЧАСЫ. Повесть 54 РЕСТОВЫЕ СЕСТРЫ. Повесть 138

УЗЛЫ ИМ\КРУТЫ (Из книги воспоми­наний «Подстриженными глазами»): 246

Ремизов А. М.

Р38 Узлы и закруты: Повести / Сост. и автор вступ. ст

И. К. Рогощенков.— Петрозаводск: Карелия, 1990. — 256 с.— (Б-ка северн. прозы) 15ВЫ 5-7545-0257-5

Алексей Михайлович Ремизов (1877—1957) один из своеобраз­нейших мастеров русской прозы 20 века. В 1921 году уже сложив­шимся писателем он покинул Россию, но и его творчество зару­бежного периода было всеми корнями связано с Родиной. Худо­жественный метод Ремизова отличает причудливое сочетание реального и ирреального, классических влияний и традиций на­родного творчества.

¹ 84Р7

_ 4702010101—078

Р ---------------------- 44 — 90

М127(03)-90 ■*■«»«_ли „ „,_..

' © И. К. Рогощенков, 1990,

18ВЫ 5-7545-0257-5 состав, статья

В пору исторических потрясений, когда приходят в движение силы. о существовании которых лишь смутно грезилось, когда в столкновении этих сил рушится привычный миропорядок с его бытом, человеческими отношениями, культурой,— когда все это рушится и будущее темно, как жить? Одни находят душевное успокоение в вере — в грядущую социальную справедливость или в Бога, другие, утратившие всякую веру,— в полноте жизни материальной, сосредоточенной на естественных потребностях. Для писателя существует еще одна опора, еще одна реальность, которая не сразу гибнет с падением общественных инсти­тутов,— язык. В нем накоплен и сохранен исторический опыт народа, запечатлен психологический склад, духовный лад народного характера. И когда все рушится ■— в своей душе и окружающем мире, писатель живет существенными богатствами языка, сохраняя тем самым цель­ность своей души, единство в отношении к раскалывающемуся миру, веру в будущее и даже может творить новую реальность, по крайней мерс в языке. Алексей Михайлович Ремизов (1877—1957) и был таким писателем.

Жил и творил он в эпоху трудную, но не исключительную. Во все века, у всех народов катастрофы не так уж часты, зато коротки периоды покоя" и счастья, жизнь протекает между этими полюсами, в ней все есть — много прекрасного, много добра, но много и зла. Трудно сохранить спокойствие духа, собственное достоинство, непричастность ко злу в нашем прекрасном и страшном мире тому человеку, кто не закрывает глаза на его разительные и разящие противоречия, в мире, о котором сказал М. Волошин:

В начале был мятеж,

Мятеж был против Бога

И Бог был мятежом.

И все, что есть, началось чрез мятеж,—

неимоверно трудно. Но человек всегда стремился преодолеть хаос

(мятеж) вне и внутри себя присущим ему духом творчества. Стремился
к этому и Ремизов. '

Конечно, человека тянет заглянуть в темную бездонную пропасть,

иногда он отчаянно упивается своим горем, помня и воссоздавая его и искусстве, словно мстя кому-то за свои беды. Но больше и постояннее ценит человечество сказку — не обман, но сказку, силой творческого духа могущую разрешать противоречия в гармонию, ждет творца и про­рока, могущего указать на рассеянное в людях и мире истинное, доброе, прекрасное, что надо собирать воедино и чем — единым — должно пе­ресоздавать жизнь. Потому-то не иссякает у нас в. России любовь к Пушкину, его светлой гармоничной лире, уяснившей нам: то, что кажется правдой, но опустошает душу, отнюдь не правда, то, что кажет­ся ложью, но возвышает душу, есть истинная правда. В Пушкине все есть, и это все возрастало стройно, с течением жизни более и более одухотворялось единством истины, добра и красоты. Недаром Гоголь и Достоевский ценили в его созданиях образ всечеловека, идеальное выражение русского характера, каким он явит себя в будущем. Причем идеальный образ у Пушкина есть в высшей степени реальный, ибо Пушкин был поэтом действительной жизни, жизненной существенности (впервые об этом сказал И. Киреевский). Но как, с помощью какой силы достигалось в творчестве совместимость идеала с жизнью, его воплотимость?

Пушкин обладал счастливой цельностью, видел всю правду, вмещав­шую истину, добро и красоту в их единстве, а не в раздельности и противо­речивости. Единство это было в Пушкинских созданиях близким к непосред-| ственности, когда и истина, и добро, и красота как бы переливаются / Друг в друга, замещают друг друга до совместимости, до неразличимости. Отсюда художественное совершенство его созданий: при неразличимости \ в поэзии трех главных составляющих одной цельной правды непременно на первый план выступает красота, именно ею, эстетическим началом, сопрягались идеалы и жизнь. Потому, наряду с большой любовью, Пушкина сопровождают упреки в эстетизме, отсутствии социальности I (революционные демократы).

Одно из самых знаменитых стихотворений Пушкина «Пророк» и рань­ше могло восприниматься, и сейчас еще воспринимается как разверну­тая метафора, как художественный прием, раскрывающий обычное в обычном — творческое становление человека. А. К. Толстой, решая ту же тему, чтобы не было кривотолков у читателя, избегает всякой метафо­ричности, подчеркивает действительность необычного: преображение человека мировой силой — любовью, разлитой во всем, возвышение чело­века через этот акт сосредоточения любви в нем до пророка (стихотворение «Меня, во мраке и пыли...»). Сопоставление двух решений одной темы показательно: после Пушкина русская литература все глубже и отчетли­вее различала и истину, и добро, и красоту, нераздельно входящие в еди­ную правду. «Пушкин... унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем»,— писал Достоевский. На новом этапе литература приобрела новые качества: острую, напря­женную социальность (отчетливое видение настоящего положения дел

в мире и отличие этого положения от должного), действенное состра­дание к обездоленным, все усиливающееся желание ежели не слиться, то хотя бы сблизиться с народом (крестьянством), сблизиться не в мыслях только, айв жизни. Живое и непосредственное восприятие богатства и великолепия жизни, хотя бы и трагических, но взятых сами по себе, оставалось на втором плане. Так пушкинская правда-красота повора­чивалась другой стороной и обнаруживала себя правдой-любовью. Эту правду, как идеал, куда труднее было сопрягать с действительной жизнью, воплощать идеал в жизненный материал, даваемый художнику окружающей его реальностью.

И что же? Величайшие наши писатели с присущей им и характер­ной вообще для русской классики нравственной требовательностью и последовательностью в конце своего жизненного и творческого пути отказывались от художественности, переходили к прямому нравственному творчеству — учительству. Гоголь, намереваясь показать русскую жизнь во всей ее полноте, русский характер — от «мертвых душ» до положи­тельно прекрасного человека, так и не справился с задачей, не завершил поэму, а закончил свою деятельность «Выбранными местами из переписки с друзьями» и «Размышлениями о божественной литургии». Лев Толстой отказывается от слова художественного, принесшего ему мировую славу, для слова публицистического, учительного; от слова учительного отказы­вается уже ради дела — перед смертью уходит из дому, чтобы не жить прежней жизнью, несогласной с его учением.

Литература ищет пути сопряжения идеала и жизни. Достоевский, такой же нравственный максималист, как Гоголь и Толстой, кажется, подошел к пределу различения идеала и жизни. Он постиг необыкновен­ную высоту христианского идеала (человек, вполне развивший свои силы и способности, свободно, великодушно должен отдать всего себя людям, жить по правде-любви, по-божески) и одновременно все несовершенст­во, противоречивость, эгоизм, грязь современной ему жизни. Но он истинно был реалистом в высшем смысле, потому не остановился перед объективно-разумной невозможностью «приживить» идеал к жизни, на дне отчаяния человеческой души открыл чудо: органическую укоре­ненность идеала в душе человеческой, органическую возможность его «приживления». И вот в образе Сони Мармеладовой, пожалуй впервые, отчетливо, хотя и неполно, воплотилась правда-любовь; затем более полно — в князе Мышкине, наконец, в Алеше Карамазове — более реально, жизненно. От исключительного к реальному — так шел Достоев­ский, решая задачу Гоголя, отыскивая и находя совместимость идеала и жизни.

Его поиск не остался без продолжателей. Лесков в русской глу­бинке и глубине жизни искал праведников, находил и рассказывал о них. Може„т„быть, самого удивительного результата достиг Иван Сер­геевич Шмелев: его «человек из ресторана», вынужденный жить и ра­ботать под гнетом чуждых ему законов алчности и эгоизма, является

нам истинным Человеком, хотя его великодушие и подвиги любви раскрываются очень немного и очень немногим — не его в том вина... И. Бунин, не принимая Достоевского, остался с стетическим идеалом Пушкина, правда, идеал этот был с трагической подоплекой. М. Пришвин и своими произведениями, и всей своей жизнью стремился утвердить органическое согласие личного и общего, «хочу» и «надо», необходимость исполнить каждому по-своему (лично) общее всем предназначение. Существенно, что поэты, до революции в России придерживающиеся, так сказать, западнического направления, одумались и переменились, в них проснулось, по словам Георгия Иванова, «иррационально русское»; но особенно показательна здесь судьба Максимилиана Волошина: Пожалуй, Ремизов по мироощущению был ближе к нему, чем к Н. Клюеву, хотя с последним у него был общий интерес к глубинным пластам народной речи. Клюев в орнаментальной сказовости языка сопрягал прошлое и настоящее, видел единство христианского и языческого начал в русской жизни. В первые десятилетия после Октябрьской револю­ции суть культурного движения в стране заключалась в разрушении прошлого и строительстве нового. А поэт утверждал связь времен. Очень многие его современники исповедовали непримиримую классовую борьбу, а он пел о братстве. И сейчас большинству из нас куда легче откликнуть­ся на сиюминутные насущные проблемы, чем возвыситься над ними до признания высшей идеи — соборности, единства самобытных культур всех веков и народов. Этой идеей Клюев, наследник древнерусской словес­ности, жил, на ней замешано его творчество: рожденное в избе русского северного крестьянина, впитавшее полноту его жизни и культуры («избяные песни»), открывшее в быту крестьянина воплощенного «мужиц­кого Бога», оно открыло и отразило глубинные связи между культурами народов Запада и Востока и поистине овеено духом братства. Духом, полагающим единство народов не в отказе от национальных особен­ностей, но во взаимном обогащении ярких и своеобразных народных культур.

Другие писатели, склонные более к исследованию реальности, чем к мечте об идеале, шли своим, аналитическим, путем и в отличие от тех, кто искал правду-любовь, стремились к правде-истине (М. Булгаков, Е. Замятин, Б. Пильняк). Словом, до и после революции русская лите­ратура служила человеку, оказывала ему духовную помощь — береже-ние от зла и обнадеживание в добре. Общим путем пошел и Ремизов, но прошел его по-своему. Как?

/А. М. Ремизов родился в 1877 году в Москве, в купеческой семье, жил и воспитывался в среде, отличающейся старомосковским бытом и современной образованностью (позже писатель скажет, что А. Н. Остров­ский такого купечества не знал). Студентом Московского университета увлекается «нелегальщиной», даже сам привозит из Цюриха подпольные издания. В 1896 году его, пришедшего лишь посмотреть демонстрацию, арестовывают, после суда — ссылка в Пензенскую губернию, затем —

в Усть-Сысольск и Вологду (1900—1903) По приезде в Петербург работает в журнале «Вопросы жизни», где появляются его произведе­ния: роман «Пруд» (1909 год. первая редакция). «Посолонь» (1907), повести «Часы» (1908) и «Крестовые сестры» (1910), принесшие ему известность и определившие особое место в литературе. После Октябрь­ской революции писатель покидает Россию (1921). За годы пребывания на чужбине издал в Париже и Берлине 45 книг. Умер Ремизов в Париже в 1957 году./

Хотя его арестовали в 1896 году случайно, однако сам писатель воспринял суд и ссылку как воздаяние за мятеж, который он нес в своей душе. Что-то неверно было в его жизни — и вот катастрофа. Углубляет­ся и обостряется самосознание, поиск правды и смысла жизни. Приба­вим сюда встречи с новыми необыкновенными людьми, с неведомой ему ранее природой Севера,— все это наложилось на богатые детские впечат­ления... Судьба его определилась: он стал писателем (вскоре то же случится на Севере и с Пришвиным).

Ранняя повесть «В плену» (ремизовские «записки из мертвого дома», а вернее -^"лирико-драматический монолог о ссылке) содержит уже темы и проблемы, боли и надежды, очарования и отчаяния, которые будут тревожить художника всю жизнь. Отразились в повести и перво­начальные яркие впечатления от встречи с Севером. Писатель, переживая необыкновенность видимой красоты белой ночи, проникает сердечной мыслью за пределы видимого, в то сокровенное, чего эта удивительная ночь может быть и является символом. Наверное, впервые у Ремизова белой ночью мелькнул прообраз «вечной жизни», той жизненной полноты без боли и страха, когда противоречивые стороны бытия сольются, как две зари, воедино. Северная сказка-действительность пробудила детские впечатления — и впоследствии родилась книга «Посолонь», книга прозрач­ных и глубоких образов, воплощенных неповторимо щедрым по живо- ""> писи и по-детски чистым языком. Северные впечатлении отзовутся и в повести «Крестовые сестры» — в образах женщин, пришедших в столицу-^' империи из российской деревенской или уездной глубинки.

Современный читатель, привыкший к более или менее строгой жанровой определенности в реализме XIX века, не найдет у Ремизова этой опре^н^д^нности Скорее узнает укоренившуюся с 1960-х годов ТТТрическу ю» прозу/. но никак не «ироническую», становящуюся модной.Т5е^-~ггоследпее время. Повесть «В плену» не есть традиционное объективное повествование с традиционным психологическим анализом, нет, это — монолог души, выражение наиболее ярких и разительных впечатлений от жизни внешней и свидетельства жизни внутренней. Твор­ческой установке—писател я соответствует язык — не_г книжн ый, а, живой, требующий скорее произношения, а не чтения, не письмо, а речь. Ремизов не только в народном творчестве (сказке, песне), но и в письменной литературе ценил именно «живую речь» Аввакума и Пушкина, искал.-ее в древних книгах. Такой творческой установке писатель остался верен

I

до конца жизни в «реалистических» и «нереалистических» своих произ-

Впоследствии Ремизов придавал большое значение легендам и снам («кровь, уводящая в пражизнь»). Есть в повести, хотя и один, но зато вещий сон: старик дает герою нож — орудие мятежа и убийства. Рядом — мгновенной кометой ослепляет реальное: отец, убивший чужого ребенка, взял в ссылку свою дочь. А вот еще реальность — самодовлею­щая, никуда не стремящаяся из очерченного кем-то или случайного круга, равно принимающая добро и зло, не желающая ничего не только запредельного, но даже из обычного ряда выходящего: Яшка, один из ссыльных, настолько сжился со своей ужасной арестантской жизнью, что нашел в ней «счастье» и другой участи не хотел бы, ежели бы не подступающая старость и убыль прежних сил. Есть что-то в нем недо-человеческое, растительно-животное, бессознательное. В последние де­сятилетия жизни писатель назовет такую самодовлеющую реальность «людством (лютством)».

Как жить и быть лирическому герою, развившемуся выше «люд-ства», но остающемуся в нем? Он находит в своей душе, в ее глубине, корни того же зла: недаром ему снился сон со стариком и ножом. Потому '. и наяву чувствует свою вину за все происходящее, вину первородную, но скрытую, неявную. Отсюда глубокое сострадание ко всем, даже к тем, кто, по видимости, не страдает, как Яшка. Оказывается, человек возвы­шается над средой не столько сознанием, сколько осознанным страданием и состраданием. Что же дальше? Где выход? Или покорное страдание от всех и за всех, или мятеж, бунт... В том и другом случае герою угото­вана гибель: в последующих произведениях писателя исследуются разные варианты этой судьбы.

Безысходность предопределена, по Ремизову, изначальной двойст­венностью жизни, а выбор любой одной половинки не делает человека счастливым, ибо разрозненные половинки не дают цельности, полноты. Сильно пьющий арестант рассказывает, как он дошел до нынешнего положения, предпочтя черта — ангелу. А каждый из слушавших арестан­тов «думал о чем-то неясно-тоскливом, о какой-то ошибке непоправи­мой и о ушедшей жизни». Может, о том, что выбор черта вместо ангела — ошибка непоправимая, но другого выбора сделать почти нельзя. Когда человеку горько и тоскливо, ему мало проповеди против греха, ему очень и очень нужна надежда, надежда не строгая, а веселая, радост­ная, светлая. Потом, в «Посолони», по-детски просто и глубоко Ремизов объяснит: «Тихо у Ангела. (...) А налево гуготня,— Бес тешится. Ангел смотрит серьезно, исповедует: «— В чем грешна, фиалка?» Насу­пила бровки фиалка, крепилась-крепилась, не вытерпела и улыбну­лась. «— Иди, иди к Бесу!» — кричали цветочки. (...) И стало у Беса многое множество и белых и синих — целый лужок». Этот «мятеж» против скучного, мертвого благочестия будет продолжен...

Как бы низко ни пал человек, как бы ни ожесточился, а хоть крохот-

8 6

ная искорка детства сохранилась в душе его, пусть и трудно до нее докопаться. Вот и у наших арестантов «рвалось сердце наперекор кому-то, к какой-то другой жизни, на волю». Что за другая жизнь? Что за воля? Как их достигнуть? Нет ответов. А они нужны. До смертной тоски. Ищут ведь выход не из бытовых неурядиц, а, может быть, из несовершенств самого бытия. Тех несовершенств, что сказываются в по­ведении самых малых детей, еще не испорченных «людством»: «... мимо меня спеша прошла краснощекая женщина в ярко-кумачном платье, а на руках у нее покачивался белый тесовый гробик ребенка...— Христос воскрес! Христос воскрес! — выкрикивали тоненькими голосками ребятишки, вприпрыжку догоняя гробик». Здесь более поражает спокойствие мо­лодой женщины, буднично, как обыкновенную вещь, несущую гробик своего ребенка. А дети — что ж, они не сознают всего... Но равнодушие матери — бытовое, бессознательность же детей — бытийная, в ней кроется жестокость, проявляющаяся в другом случае и больно ранящая сердце героя — с криком «Крыса седая!» те же ребятишки буквально травили бедную больную девочку...

Жизнь взрослых и детей, становящихся взрослыми, сгорает в «белом огне»... Да хватит ли сил человеческих сострадать всем и всему? Может, все напрасно? В больнице, в бреду, герою вспоминается-слышится одна строчка из стихотворения «Подвиг есть и в сраженьи...» А. Хомякова: «Высший подвиг в терпеньи...» (Кстати, Ремизов и в последние годы жизни поставит Хомякова, как борца за чистоту и богатство родного языка, рядом с Пушкиным.) Но доколе терпеть? Не испытать ли другой путь — «сраженье», «разгулье удалое», не пойти ли «наперекор кому-то»? Вот. скажем, герой повести «В плену» в мертвенной тишине неволи болезненно ощущает ход времени./Ежели беда —..аг„._щкмени, от его власти над людьми, то не остановить ли время? Идея иллюзорная, даже безумная с тонки, зрения нормального обывателя, но в отчаянии человек хватается и за нее, как поступил Костя Клочков в повести «Часы».

Небольшая по объему, эта повесть плотно населена героями, судьбы их, характеры очень разные, все они тесно и органично взаимо­связаны, потому многоголосый хор хорошо слажен и содержателен, ость в нем солисты, придающие особую значимость и глубину тому, что исполняется всеми. В центг^е___ ^повествования — катастрофически; быстро разоряющаяся купеческая семья Клочковых. Все герои делятся на две группы. Одни «среди гвалта безостановочной борьбы и мучений» еще сохранили детское светлое чувство радости жизни, сознают его угасание и стремятся удержать, по крайней мере замедлить угасание — / насколько это в их силах; они трагически остро ощущают и понимают, \ как неумолимый ход жизни и времени беспощадно вытравляет из их душ все светлое; разум их порой достигает всепонимания, а всепонимание, I не подкрепленное верой и надеждой, приводит к отчаянию, даже гибели. Другие не столько осознают несообразности жизни, сколько их инстинк-

тивно избегают, разум их становится хитростью; у них нет глубоких привязанностей ни к кому и ни к чему, они практичные люди и многое умеют, им удается так или иначе приспособиться, брать от жизни приятное и уходить от неприятного; могут они еще наслаждаться властью над непрактичными, неприспособленными (мастер Семен Митрофанович у Клочковых и другие). Мы поведем речь о первых.

Костя Клочков родился уродом — нос кривой, стало быть, он «ниже» среднего обывателя, «выродок», к которому среда инстинктивно жестока. Среда сильна, она — все, а Костя, как затравленный пес, может только огрызаться. Но в нем есть человеческое достоинство, он не хочет прими­риться с таким положением. У него в душе еще находит отклик песенка его маленькой племянницы Иринушки. Напевая ее песенку, «он говорит с кем-то, кто еще светит ему в его темную косолапую жизнь», он думает, что «очень просто быть маленькому и без всякого Бога», а вот ему, взрослому, чтобы взять от жизни причитающуюся долю благ и наслажде­ний, не обойтись без сверхъестественной силы. Костя прибегает к кол­довским чарам, заключенным в заячьей и лягушечьей лапках,— не помогает. Спрашивает у старика-отца о. книге,. которая научила бы управлять жизнью. Слышит в ответ, что была такая книга — Голубиная, да.давно уж нет ее. Отчаявшись, Костя решает покончить с собой, но не может: ему хочется жить и получить свою долю благ и наслаждений. Тогда он решается на мятеж против миропорядка, мстит, людям за свое уродство и за жестокость к себе. Переводит стрелку на соборной колокольне на час вперед. Обманутый город, повинуясь бою часов,, зато­ропился закончить рабочий лень... В измученной душе мятежника радость, торжество: он завладел «самим 'временем»*. И..опять разочарование: в жизни лично для него ничего не переменилось. Теперь уж оконча­тельно и бесповоротно намерен он.покончить с собой — и не находит, чем это сделать. В Костином сознании, гибнущем от безумного сосредото­чения в самом себе, вспыхивает последняя радость: победил смерть! "УРцд,,,,Когтя I проклято е время!,» — заключает Ремизов эту сюжетную линию в повести, убил время для самого себя — обезумел. Гибельный результат мятежа.

Костина младшая сестра Катя — во всем противоположный ему характер: милая тихая девушка, не от мира сего. Хочется ей стать маленькой, как Иринушка, начать новую жизнь — не такую, как получи­лась. Ей, наверное, как-то открылась изначальная ошибка при переходе из детства но взрослую жизнь. В чем она заключалась, ни Катя, ни автор прямо не говорят. Может, в том, что Катя, когда была как Иринуць ка, очень уж спешила в мечтах о взрослой жизни: стать гимназист­кой, носить зеленое платье с черным передником, объехать весь свет и все узнать? Может, ошибка в этом «все узнать», ибо главное в жизни не здесь? А где?

Катя влюбилась в студента и поверила: будет любить его вечно, Согрев Катино сердце, вера, однако, не примирила знание и любовь,

1(0

и любовь не примирила знание с верой. Катя умирает — отдается те­чению времени: «часики ее приняли, часики ее взяли, часики повели ее по чуть внятным звукам, по чуть брезжущим голоскам в свой часовой дворец, в самую глубь его, где все видно». Видеть, ведать, знать... Когда ее отправляли на юг для лечения, Катя знала о себе, о родных то, «чего они еще сами о себе не знали. И плакала тихо, покорно». Стало быть, судьбу Кати решила в самой ее ранней жизни оши бка —_желади_е. «знанияа^леедщеепшого ни с верой, ни с любовью? Может, заклю­чающего в себе еще и начало мятежа? Так что же, нет у Ремизова Р<!2У!1й2^-~Щ5Аа из противоречий в жизнь, а есть лить — в смерть? Только на уровне- инстинктов может найти личность согласие с жизнью? Поиш^м^т^еть1_в_судьбах других героев.

Костю городской обыватель почитал за низшего. Нелидов, другой герой повести, ставил себя выше среды: он окончил университет, был актером, чиновником, учителем — и вот «захряснул в водовороте всяких мелочей и грызни». Вспоминает прошлое, и его душу наполняет свет­лая беспричинная радость. «— Солнышко-ведрышко, выгляни! — повторял Нелидов голосом Иринушки, выкликая за нею солнце — солнце правед­ное-». Ему легко и ясно думалось, все мысли были сердечные: «Если не обратитесь и не будете как дети, жизнь не переменится, будет на земле, как была всегда, борьба и мука и смерть». Наперекор детской радости ^ тоска, вполне определенная по происхождению: жизнь пошла иначе, чем грезилось, победила его судьба, а не он судьбу. Автор с теплым лириз­мом и сочувствием передает во внутреннем монологе Нелидова духов-ную историю его жизни. Вот ее основные этапы:

Нелидов горячо верил юным счастливым сердцем, что можно низ-весть небо на землю, вернуть человечеству потерянный рай, но разоча­ровался в нравственных достоинствах людей, испытал перед ними ужас. Верил еще в непомерность своего сердца, но и оно оказалось бессильным: хотад помочь приговоренному к смерти товарищу и не помог. Тогда воздвиг себе третий храм: в любви. Думал: этот храм несокрушим, «но чья-то рука разрушила его храм до основания: умерла его невеста».

Теперь Нелидов как бы на грани возрождения, он опять поверил, что в любви соединятся органично обе половинки его существования: надежды сердца и необъяснимость судьбы человека («почему именно он, а не другой выбран для каких-то наказаний и зачем все эти наказания?»), надежды осуществятся, он станет «миром и царем и богом». Ему зимний ветер навевает решимость: «Любите\», он видит Пречистую Деву — Матерь Божью в звездном сиянии ночного неба... И все-таки нет мира в его душе, жизненные силы восстают друг на друга: он жаждет любви и не верит себе, почти знает, что обманет Христину, ибо не любит ее по-настоящему. Заранее его мучит своя вина (качество, характерное для многих героев Ремизова). Нелидов понял, что все храмы, воздвигнутые им в своем сердце, рушатся от столкновения с реальностью: стоит ему услышать визг случайно искалеченной трамваем и мучительно подыхающей

Г!

собачонки (тут даже не слезинка ребенка как у Достоевского!) — и на месте существенности разверзается пропасть, он испытывает ужас перед миропорядком, на него «из личика Иринушки глянет,., обезьянья рожа». Сам он не в силах победить ужас, только настоящая любовь поможет ему. Но какая она — настоящая?

Нелидову казалось, что свою невесту он любил по-настоящему. Он так хотел овладеть любимым человеком, чтобы тот весь целиком, «до последних уголков» стал бы им, Нелидовым. Это значит, теперь пони­мает наш герой, уничтожить человека, его личность. Любить так — все равно, что убить. Стало быть, не «чья-то рука», а сам Нелидов погу­бил свою невесту? К этому же выводу придем и с другой стороны. Наверное, невеста любила Нелидова, любила его, любила таким, какой он есть, любила не для себя только, как любил Нелидов, а самоот­верженно, самозабвенно. Ей открывалось, что ее жених не может разде­лить ее любовь, ответить ей такою же любовью, а только эгоистическою (я — мир, царь, бог,— возносится Нелидов почти как Костя), и она умирает. Нелидов ведь убежден: когда человек любит, а его любовь остается безответной, он жить больше не может. Так вот, Христину Нелидов любит иначе, чем свою невесту, и думает, что это у него —■ не настоящее, настоящее было и осталось в прошлом. Не смог побороть сомнения — и не полюбил. Усомнился, и из пропасти (любить — значит уничтожить), из его души глянула обезьянья рожа... И он погиб. При всей внешней непохожести Нелидов все-таки является двойником Кости, таким же бунтарем-неудачником, хотя бунт его не кажется бунтом, а подвигом гуманности, делом разумным, вытекающим из потребностей действительной жизни.

Христина, мать Иринушки, видит неизбежность разорения семьи. Понимает, что ее муж Сергей не вернется никогда. Получается «так, будто попал человек на страшные зубцы колес времени». Неумолимость хода времени лишает человека последнего — веры, надежды, что спасет чудо. Однако чудо является, Христину вырывает из тисков неизбежности любовь к Нелидову. «И тогда в один миг стало для них разделенное нераздельным и претворилось невозможное в возможное, как претворяет­ся вино в кровь и хлеб в тело». Сила ее любви такова, что с нею Нелидов нисколько не сомневается, что любит. Лишь наедине с собой усомнился, все разрушил и погиб.

«Как снятая с креста, сидела Христина», узнав о самоубийстве Нелидова,— говорит Ремизов. Как снятая с креста... Значит, она не погиб­ла, значит, она воскреснет? Своей любовью, великодушием страдавшего сердца действительно претворит невозможное в возможное? Победит в себе «упреки, какие в злобе, в ожесточении и в отчаянии рождаются у человека против человека», то будничное и страшное, что разделяет людей?

Вопросы, вопросы... без прямых ответов. Раньше Катя унесла в моги­лу свое знание, как строить жизнь. Теперь читателю надо додумывать

Очень грустно и больно, что мы плохо знаем свою культуру. Еще хуже, когда уверены, что знаем, а на самом деле владеем неполными, невер­ными или прямо ложными о ней представлениями.

Это вредно, во-первых, для будущего. Молодежь, не получившая в духовный обиход опыт нашей классики, не размышлявшая и не грустив­шая над ее высокими и действительно жизнеспособными идеалами, не получившая, таким образом, духовной помощи — бережения от отчаяния, от ложных шагов и обнадеживания целью и смыслом жизни, поневоле пользуется разными модернистскими поделками или, отвергнув их за бедность и ложь, безочарованная, оборачивается к себе, внутрь себя а находит там только одно твердое и необманное основание — эгоисти­ческую потребность жить для себя.

Вредно, во-вторых, для настоящего, для нашего патриотического движения за перестройку страны. Без опоры на великую культуру прошлого оно неизбежно переродится в «хованщину». Было в XVII веке такое патриотическое движение, верное по чувству, но бедное положительным сознанием, потерпело бесславное, хотя и трагическое поражение, открыло дорогу «чужебесию», презиравшему все свое и превозносившему все чужое. Сейчас нам опять угрожает опасность бездумного заимствова­ния — заимствования от музыкальных ритмов до форм парламентаризма и методов хозяйствования...

Только мудрые и опытные хозяева, то есть досконально знающие свое дело — как оно развивалось в прошлом, его состояние в настоящем И чего они хотят от него в будущем, только такие хозяева могут с поль­зою заимствовать опыт других и плодотворно перестраивать свое хозяйство...

В ПЛЕНУ

Повесть

Часть первая
В СЕКРЕТНОЙ '

I

Звонит тюремный колокол. Всполыхнулось сердце, под­няло на ноги. Я вскочил и одеваюсь.

Я не отдаю себе отчета: куда и зачем?

Я чувствую то же, что однажды в детстве. И я вспоминаю, как однажды ночью в наш дом привезли Иверскую — икону, я спал, и вдруг меня разбудили...

Надзиратель выводит меня на тюремный двор.

Дата добавления: 2015-08-17