Глава пятая. Подгулявшая компания шумно и очень нетвердо выло­милась из веселого Нового Света

Подгулявшая компания шумно и очень нетвердо выло­милась из веселого Нового Света. В Новом Свете тушили лампы, на угарный ночлег готовились. Музыкант свою деше­вую музыку складывал, тапер последнюю безнадежную ноту взял

Мастер Семен Митрофанович и на воле, уж послав тысячу воздушных поцелуев Новому Свету, все никак не мог уняться: он вырвался из Мотиных объятий и, обнимая кого-то, какую-то воображаемую веселую даму, вертелся углом вниз по улице.

— Так гуляла бондыриха, с бондырем, эх-ма, да не дома, да не на печке, бейтесь сапоги, ломайтесь каблуки! охо-хо...— и, ослабев, снова ухватился мастер за Мотю,— я, брат, толк знаю, первое дело, чтобы дама в танцах подпрыгива­ла, а которая подпрыгивает, та в деле ходок, чище нет ее, а ты что понимаешь, дай спичку! — закурил, сплюнул,— Райка твоя дура, а. ты дурак.

— Я все понимаю,— сопел Мотя.

— Ничего ты не понимаешь, а мне, брат, и очков не надо, я теперь все докажу. Ты много заработал у Клоч-ковых? — Много.— Ни хрена ты не получишь. И кой хрен тебе платить станет, в самом деле?

— Я поговорю с сестрою, с Христиной.

— Чего поговоришь, черт!

— Я поговорю насчет денег, жалованья.

— Этого видел, шкулепа! — мастер ткнул Мотю. Мотя брыкнулся.

— Сам ты шкулепа, портковый хулиган.

Но мастер уж кипел весь и так тряс руками, будто нанес яйца.

— Я тебе морду разобью! Скажите, какой король. Могол великий! Ему же добра желаешь, а он тоже ругается, черт! Хочешь, уму-разуму наставлю, хочешь, говорят?

— Я хочу.

Ну так и удирай от Крючковых, вот что, а я тебя не оставлю, полагайся! Санька говорит: «Приезжай! Сеня, го­ворит, беспременно и все готово, и который товарищ твой тоже!» — черт!

— Христина мне не чужая, куда она одна пойдет?

— Одна? — залился мастер,— одна? Да она с этим дубоносым, с Нелидовым путается... нечего сказать, почище нас!

— Христина мне сестра.

— Сестра! — Сестра так сестра и пошел к свиньям! — мастер зашагал твердо и, круто повернувшись, схватил Мотю за горло и, что есть силы, затормошил Мотю,— побить тебя, пьяницу, мало, убоец ты, черт, куда ты пойдешь, глухая тетеря, кто тебя этакую гундырку возьмет, кому ты нужен, товарищ Шаляпина? Хорош артист! Как из... пуля. Я тебя определить хочу, понимаешь?

мл е < < > ти г • ¹

— Я все понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! — мастер, выпустив Мотю, взял его под руку и как ни в чем не бывало пошел мирно, сподговаривая: — Похвастаться, брат, не травы покосить, я заявляю хозяйке, а ты удирай прямо в Петербург с своею Райкой, упустишь момент,— пропадешь. Сестра! Знаем мы этих сестер... черта с два! — и вдруг умилился,— скажу тебе, Мотя, по чести, первый сорт твоя сестрица, да, конечно, образования у нас нет, мужики мы, не можем, серый народ... первый сорт...

И впал Семен Митрофанович в мрачную полосу, забор­мотал что-то совсем непонятное и жаловался и ругался. Тащил он Мотю к фонарю и, сорвав сердце на неповинном железе, увлекал спутника на середку улицы. И рассказы­вал о каких-то неуловимых крысах, которые развелись повсюду во всех домах и всех поедом едят, но что со вре­менем этих крыс дворники метлами разгонят й не будет тогда мужиков, серого народа и дадут всем один первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать в блаженстве... И, взрывая ногами снег, мастер изображал дикую лошадь, а из дикой лошади как-то внезапно превращался в клячу отходников, трусил, бормотал, и жаловался, и ругался.

А в отяжелевшей голове Моти маятником ходила одна мысль. И он не противился этой мысли, а крепко за нее держался. Он знал, начнет возражать, и нога подвернется, упадет он в сугроб и уж никогда не поднимется: «Ему надо удирать от Клочковых непременно...»

— Лови момент — лови момент...— мычал Мотя.
Так с грехом пополам добрались приятели до дому.

И когда заспанный Иван Трофимыч принялся за свою ночную работу,— разувать мастера, угрюмо настроенный Семен Митрофанович вдруг просиял весь и, ткнув пальцем куда-то в грязный угол, где ставилось на ночь поганое ведро, сказал спрохвала:

— Иван, подай это!

Мальчишка покорно согнулся,— и требуемое ведро появилось.

— Отлей себе в чашку,— приказал мастер и сам широ­
ко разинул рот от удовольствия.

" И отлил мальчишка гадости себе в чашку и, смекая в чем дело, дожидался.

И прошла долгая минута мытарящего ожидания.

— Лакай! — скомандовал мастер.

И мальчишка, часто закрестившись, выпил до дна всю чашку.

1.9

_г

Глава шестая

Храпел Мотя. Храпел мастер.

Свистела по дому носовая песня сытым пересвистом.

Непроглядная темь сновала в холодном коридорчике вокруг корчащегося от отвращения Ивана Трофимыча. Корчился Иван Трофимыч на своем постылом сундучке, поджимал под себя ноги, свертывался в горошину и, вдруг отбрасывал тряпье, привскакивал.

Кидало его то в жар, то в холод, становилась поперек горла противная соленая слюна.

— Сволочь...— шептал Иван Трофимыч,— сволочь. Мамушка моя, родимая...

А за стеною Костя, закутанный с головою в одеяло, жался к стене от чьих-то страшных глаз, и глаза, неотступно следя за ним, обливали его холодным потом.

Снилась Косте Катя, будто сказала Катя, чтобы шел он в лавку гроб ей купить. И долго ходил он по лавкам, и не мог выбрать подходящего гроба. А когда вернулся домой, видит, гроб уж стоит, а Катя возле гроба, Катя говорит ему: «Костя, зачем купил ты мне такой узкий и темный гроб?» И уж лежат они будто на какой-то покатой кровати рядышком: Костя на самом на кончике совсем руками к земле, и неловко ему, душно и холодно, а Катя на самом верху, и хорошо ей, мягко и покойно. И почему это Кате хорошо, мягко и покойно, а ему неловко, душно и холодно? А почему у него звездочка на ладони? А поче­му у него нос кривой?

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Глава первая

Порою казалось Нелидову, что нашел он в Христине ту, которую потерял навсегда, ту, которую любил однажды,— свою невесту. И пылали темные ночи солнечным огнем, глушили время, он не замечал часов, не слышал, как били часы,— одно чувство покоилось и на вещах и в его душе.

Да, он нашел в Христине ту, которую потерял навсегда,— свою невесту.

Но заглядывал в окно ранний туманящийся свет,— зимний свет до рассвета, и он не смел глядеть туда за окно, на волю, и проколол бы уши себе, лишь бы не слышать хода стучащих минут. Будто выползало чудовище откуда-то из-под сбитых еще теплых от ночной ласки подушек, нава-

А

ливалось чудовище скользким животом, давило ему сердце, пытало его, издевалось над ним. {^ф^ЛСЛ-^&б^эйЬсЗ?

Зачем это он сделал? Он не любит Христину. Зачем он ее мучает? Зачем обманывает себя? Ведь знает, что не лю­бит ее, зачем же притворяться? Зачем по правде не скажет ей и себе? Или забывает? Разве забывает? Разве такое можно забыть?

«Смотри,— тянуло чудовище,— как она глядит на тебя! Она верит тебе, она любит тебя, как ты, помнишь, ту любил однажды и навсегда, свою невесту. Но уж скоро она почует обман твой. И будет жить обманутая,— мир ей покажется таким маленьким, а небо таким низким, а улицы все узкими, как тебе казалось, помнишь, в жаркий июль­ский полдень, когда ты возвращался с кладбища, поте­ряв навсегда ту, которую любил, свою невесту. Да, она будет ходить по этим узким улицам и, вспоминая, сердце надорвет себе, вся ее грудь изноет. Скоро, уж скоро она чутьем узнает обман твой, и ты говори или не говори, все равно, она узнает: от любящего ничего нельзя скрыть. Это ты знай, это ты запомни, это правда. От любящего ничего нельзя скрыть. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра все узнается и без всяких слов, одним чутьем все узнается. Она думала, что любит Сергея. Она не любила его. Сергей ее тоже. Тебя она любит, а ты ее не любишь. Зачем же ты обманываешь ее? Зачем ты обманываешь себя?»

Измученный, забывался Нелидов. Но и среди забытья чудовище не покидало его: нет-нет да и толкнет его, стащит с него одеяло или начнет трясти за плечи лихорадкою.

Вскочит Нелидов и прислушивается. И казалось ему, за стеною, крадучись, кто-то вколачивал гвоздь, так вкола­чивал крепко, чтобы, привесив крупную петлю к гвоздю, да в петлю головой... Слушает Нелидов, и на лбу у него выступает холодный пот, и зубы начинают стучать. А тот отчаянный, должно быть, приноровился, да в петлю голо­вой, отбрыкнул ногами и готово,— висит. Проходит минута, другая, третья. Нелидов не шелохнется, прислушивается, ждет. И вдруг, казалось ему, за стеною подымался шум: знать, хватились, вытащили отчаянного из петли, да поздно.

— Поздно,— шептал Нелидов,— уж поздно, не помо­жешь! — и опять ложился и хотел хоть на минуту забыться.

А откуда-то из-под смятых раскаленных подушек снова будто выползало чудовище, наваливалось скользким живо­том, давило ему сердце, пытало его, издевалось над ним.

Зачем это он сделал? Он не любит Христину. Зачем

Ш

он ее мучает? Зачем обманывает себя? Ведь знает, что не любит ее. Зачем же притворяется? Зачем по правде не ска­жет ей и себе. Или забывает? Разве забывает? Разве такое можно забыть?

Поздно наступал день, путаница,— жизнь буден. Потом приходил вечер. Вечером приезжала Христина или сам он бывал у Клочковых.

И когда он бывал с нею, все забывалось. Он просто понять не мог, откуда приходила ему в голову мысль, будто он обманывает ее, будто он обманывает себя. Да разве он не искренно говорил себе, что любит ее и что жить без нее не может. Да, он искренно говорил, да, он никого не обма­нывал.

Так наперекор себе, своему глубокому сознанию, все собирал Нелидов, чтобы только скрыть правду от самого себя, но дойдя до последней измученности, в самый разгар успокоения своего, вдруг замирал и весь уходил в слух: голос, таившийся в днях и выползавший чудовищем перед / рассветом, окутывал колкою сетью укоров и повелительно, как царь и судия, говорил над ним: «Повин ен _смер г и!»

И виделось ему из всех вещей и из всех глаз молчали­вое одобрение приговору: «Повинен смерти!»

И она, непокорная, смерть его, которую он однажды напрасно вызывал из глубины своего сердца, не могла не явиться, не могла не откликнуться, не могла не принять его.

И чувствуя ыто, он,— некий господин Нелидов, один из тысячи похожих и отличающихся лишь по фамилиям, бывший чиновник, актер и учитель, захряснувший в водово­роте всяких мелочей и грызни, лишь бы жить, теперь он впервые нашел силу в своем сердце вольно принять ее.

Перед Масленицей в городе открывалась ярмарка, мага­зины запирались поздно, и Христина не могла приехать к Нелидову, а сам он не пошел к Крючковым.

Он не хотел видеть Христину, ему не надо было ее видеть накануне своего последнего дня.

Дата добавления: 2015-08-17