И новороссийском. Положение новоРоссии. Эвакуация Одессы.

Положение главнокомандующего в то время было не­обыкновенно трудным. Рушился фронт, разлагался тыл, над­растали симптомы надвигающейся катастрофы.

Глубокие трещины между главным командованием и ка­зачьими верхами не были засыпаны. Накануне оставления Екаторинодара Верховный круг при незначительном числе членов терской фракции, разъехавшейся по домам, принял резолюцию:

«Верховный круг Дона, Кубани и Терека, обсудив теку­щий политический момент в связи с событиями на фронте и принимая во внимание, что борьба с большевизмом велась силами в социально-политическом отношении слишком раз­нородными и объединение их носило вынужденный харак­тер, что последняя попытка высшего представительного ор­гана краев Дона, Кубани и Терека — Верховного круга сгла­дить обнаруженные дефекты объединения не дала желанных результатов, а также констатируя тяжелую военную об­становку, сложившуюся на фронте, постановил:

1. Считать соглашение с генералом Деникиным в дела организации южнорусской власти не состоявшимся.

2. Освободить атаманов и правительства от всех обяза­тельств, связанных с указанным соглашением.

3. Изъять немедленно войска Дона, Кубани и Терека из подчинения генералу Деникину в оперативном отношении,

4. Немедленно приступить совместно с атаманами и пра­вительствами к организации обороны наших краев — Дона» Кубани и Терека и прилегающих к ним областей.

5. Немедленно приступить к организации союзной власти». Постановлению предшествовало заявление председа­теля Круга Тимошенко, что «на состоявшемся совещании высших военных начальников в присутствии генерала Кельчевского, Болховитинова и других» признано было невозможным дальнейшее подчинение казачьих войск главнокомандующему — тем более что ставка исчезла и никакой связи с ней нет. Совещание, по словам Тимошенко, просило «во избежание нарушения дисциплины» о соответствующем постановлении Круга.

Этот бесполезный и бесцельный жест имел одно только положительное значение: он освобождал меня юридически от всех обязательств и последствий, вытекавших из недол­гого и безрадостного соглашения.

В тот же день Круг рассыпался.

Расставание двух содружественных фракций не было очень теплым. На одном из последних заседаний произошел такой диалог.

Кубанец Горбушин: «Пришельцы с генералом Де­никиным вынули и опустошили душу казака. Мы должны идти на фронт и зажечь огонь в его душе...»

Донец Янов: «У вас и не было души. Вы — лицеме­ры. Посмотрите на наших беженцев, помогли ли вы им? Здесь, на близкой им, казалось бы, Кубани, они вместо хле­ба получили камень. В жестокие морозы они скитались по Кубанским степям, и не находили приюта и ночлега в ку­банских станицах. Души кубанцам мы не вдохнем и не заж­жем их, но погибнем сами... Уйдем за Кубань!..»

Кубанская фракция пошла в направлении Сочи («зеле­ные») и Грузию — к своим всегдашним союзникам, которые жестоко обманут все их надежды... Донская фракция и ча­сти терской, перейдя Кубань и убедившись в несочувствии донского командования принятому Кругом решению, а так­же в том, что никакого совещания старших начальников не было, что связь со ставкой существует и порт Новороссийск все еще находится в руках ставки, выразили раскаяние, ан­нулируя принятое постановление, и эвакуировались в Крым.

Ширилась трещина, образовавшаяся и с другой стороны.

Ход событий вызвал новую дифференциацию политиче­ских кругов и новое, отчетливое их расслоение.

Екатеринодар вобрал в себя весь цвет южноказачьего областничества и часть российских социалистических групп. Это содружество было, впрочем, как всегда, неполным и не вполне искренним, и в умеренной организации — Союзе воз­рождения вызвало даже раскол: часть его — с Мякотиным — ополчилась против «казачьего лжедемократизма», другая — с Аргуновым и редакцией «Юга России» — поддерживала домогательства Верховного круга, убеждая «демократию До­на, Кубани и Терека («хотя еще далеко не совершенную» — как поясняла газета) в споре своем с главным командовани­ем не бояться разрыва с союзниками. Ибо «если за ставкой стоит генерал Хольман, то за казачьей демократией — вся союзная демократия».

В Новороссийске сосредоточилась российская консерва­тивная и либеральная общественность. Городу этому, пред­ставлявшему из себя разоренный, разворошенный муравей­ник, суждено было стать новым, четвертым по счету, этапом российского беженства. Туда стекались со всех сторон об­ломки правительственных учреждений, органов печати, по­литических партий и организаций. Прорицатели, обличите­ли, претенденты. Стекались люди, оглушенные разразив­шимся несчастьем, уставшие морально и физически, расте­рявшие надежды, изверившиеся. Одни — ожесточенные и бессильно изливающие свою злобу и свой беспросветный пессимизм, другие — ищущие «виновников» повсюду, кроме своей совести и своего «прихода». Наконец, третьи — пытающиеся добросовестно разобраться в причинах катастрофы и ищущие новых путей для спасения дела.

Катастрофа не примирила и не стерла противоречий, раз­делявших южную общественность, нашедшую приют в Но­вороссийске. Но она объединила ее в двух направлениях: в горячем осуждении прошлого — хотя и по мотивам прямо противоположным — и во вражде к Екатеринодару. Ново­российск и Екатеринодар кипели страстями. Они не были просто антиподами, но двумя непримиримыми враждебными станами, готовыми, казалось, вот-вот пойти войною друг на Друга.

Ставка стояла одиноко, на перепутье, среди враждующих между собою сил, прилагая большие усилия к поднятию фронта и только в крупной победе видя возможность благо­приятного разрешения всех политических проблем.

Екатеринодар и Новороссийск самим ходом событий в обстановке многосторонней борьбы приобретали для глав­ного командования совершенно различное значение. Нужно было поднять казачий фронт — и мне приходилось входить в соглашение с Екатеринодаром... Нужно было удержать Но­вороссийск и эвакуировать злополучное российское беженство, чуждое и ненавистное Екатеринодару, — и я вынужден был мириться с новороссийской оппозицией.

Еще в первой стадии сношений с Екатеринодаром назна­ченный мною главноначальствующим Черноморской губер­нии генерал Лукомский писал мне:

«Настроение среди офицеров от младших до старших все более и более ухудшается. Нелепые слухи о полном согла­шении с требованиями самостийных казачьих кругов воз­буждают офицеров. Спрашивают: за что же они должны проливать кровь? Усиливается дезертирство, ибо в казаче­ство не верят и считают, что соглашение приведет к гибели... При нынешней обстановке оставление на этом фронте до­бровольческих частей может привести к полному разложе­нию...» Про себя лично генерал Лукомский говорил (Письмо от 22 января): «Хотя я и не верю в прочность соглашения и в твердость казачества, но этот путь неизбежен и необходим. Но здесь вопрос о пределах соглашения... Вы согласились на законода­тельный орган — я считаю, что это гибельно для дела...»

Другие бывшие мои сотрудники не были так ригористич­ны, но и их «оторванность и неведение поставили в поло­жение недоумевающих».

«Я наблюдаю здесь, — писал Н. И. Астров генералу Ро­мановскому, — две различные психологии — штатскую и во­енную. Последняя, насколько я понимаю ее, действительно проявляет черты оппозиции, а среди офицерства заметны враждебность и недоброжелательство. Что же касается пси­хологии штатских, в том числе и лиц, входивших в состав бывшего Особого совещания, то она проникнута горячим же­ланием поддержать главнокомандующего или по крайней мере не помешать ему... Мы знаем, что положение было в полной мере трагично, и, чтобы удержать первенство русско­го государственного начала и защищать его силою оружия, пришлось пойти на громадные уступки... Но казачье засилье не может не смущать... Смущает и то, что с коренным изменением самой природы отношений конституционного пра­вителя к управлению весь аппарат власти уходит в чу­жие и чуждые руки...»

Астров от лица либеральной группы свидетельствовал: «Мы будем по-прежнему с главнокомандующим и по-преж­нему будем служить тому же делу, только в несколько иных взаимных отношениях».

Я не сомневался в лояльности и сочувствии этих кругов, но тем не менее, в этот наиболее тяжкий период государст­венной деятельности я чувствовал себя одиноким, как ни­когда. И в этой тяжкой работе и переживаниях только чут­кое и самоотверженное участие моего друга Ивана Павлови­ча Романовского сглаживало несколько остроту этого одино­чества...

В Тихорецкой все было просто и тихо. Органов или пред­ставителей гражданского управления при ставке не было. В часы, свободные от занятий и объездов, несколько лиц, чуждых совершенно политической борьбе, составляли обычное мое общество. Генерал Шапрон бросил госпиталь не до­лечившись и вернулся в ставку (Генерал для поручений. Раньше был адъютантом генерала Алексеева, потом моим. Летом 1919 года принял дроздовский конный полк, во главе которого храбро и удачливо дрался на черниговском направлении, где и был тяжело ранен. Разделил со мною изгнание); полковник Колтышев — докладчик по оперативной части, всецело жил интересами фронта (Штаб-офицер для поручений. После моего ухода вернулся в дроздовскую дивизию на должность рядового; потом доблестно водил в бой полковые команды и дважды был тяжело ранен); адъютант и дежурный конвойный офицер. Време­нами — беседы с генерал-квартирмейстером, вначале с эк­спансивным Плющевским-Плющиком (В 1926 году служил простым рабочим на заводе в Париже, где и умер от разрыва сердца), потом со сменившим его уравновешенным и спокойным Махровым.

В их обществе я отдыхаю от «политики», врывающейся извне бурно и сокрушительно в жизнь и работу ставки.

В это же время правая оппозиция перешла к активным действиям для проведения к власти генерала барона Вран­геля.

Ввиду невозможности стать во главе казачьей армии генерал Врангель уехал в Новороссийск, взяв на себя руко­водство укреплением Новороссийского района. С того време­ни в органах печати, в беседах с общественными деятелями стали появляться жалобы Врангеля по поводу тягостного для него «вынужденного бездействия». «Барон говорил, — писал мне один из его собеседников, — что в положении классного пассажира сидит в вагоне, занимается не интересующей его эвакуацией (Эвакуация Новороссийска возложена была на барона Врангеля по его же просьбе генералом Лукомским), вместо того чтобы воевать. Он го­тов был бы даже стать командиром полка, если бы это не было опасной демагогией». Барон развивал в прессе и в бе­седах ту идею дальнейшей борьбы, которую излагал в при­веденной выше записке от 25 декабря: «Я придаю чрезвы­чайное значение Новороссии. Там должен создаться объединенный славянский фронт, который вследствие нашего со­глашения с братьями-славянами, в частности с поляками, будет настолько силен, что от его удара рухнет вся совдепская постройка». В связи с этим от генерала Лукомского получался целый ряд телеграмм — частью по его личной инициативе, частью но просьбе генерала Врангеля — о на­значении последнего в Одессу на смену генерала Шиллинга или по крайней мере для формирования там конницы и под­готовки операций в том районе (До падения Одессы генерал Лукомский считал наилучшим ре­шением вопроса «ввиду несоответствия Слащева» перемещение гене­рала Шиллинга в Крым и назначение в Одессу генерала Врангеля).

Представления генерала Лукомского были не только на­стойчивы, но и обличали повышенную нервозность. Так, в телеграмме от 10 января он, между прочим, сообщил:

«В последние дни в Новороссийске появились какие-то прохвосты, которые по кофейням и ресторанам распростра­няют слухи, что Врангель из-за личных к главному коман­дованию отношений бросил армию в самый критический мо­мент, и стараются возбудить публику против него. Эти гос­пода ведут вредную и гибельную для дела игру, так как на­до знать, что Врангель среди кадровых офицеров пользуется большой популярностью. Если кого-либо из таких господ поймают, немедленно расстреляю...»

Представлялось странным, что «нелепые слухи» по пово­ду главнокомандующего, приведенные тут же рядом, в той же телеграмме, и «возбуждавшие» против него «офицеров от младших по самых старших», оставались без осуждения. И мне пришлось указать главноначальствующему, что «бо­роться нужно со всеми этими явлениями, но законными мерами......

Что касается влияния самого барона Врангеля на ново­российские настроения, то этот вопрос могут лучше осветить лица, соприкасавшиеся с ним тогда непосредственно. Взгляд же его на тогдашнюю политику ставки был вполне опреде­ленный. «Цепляясь за ускользавшую из рук ваших власть,— писал он в своем известном письме ко мне, — вы успели уже встать на пагубный путь компромиссов и, уступая самостий­никам, решили непреклонно бороться с вашими ближайши­ми помощниками, затеявшими, как вам казалось, государст­венный переворот».

В связи с недоразумениями персональными между став­кой и Новороссийском обнаружилось и серьезное расхожде­ние в вопросах военного дела. Я требовал направления стро­евого офицерства, буквально наводнявшего Новороссийск, на фронт, на пополнение таявших частей добровольческого корпуса, тогда как новороссийское начальство стремилось к удержанию их для формирования на месте офицерских от­рядов. Добровольческий корпус жаловался на препятствия, чинимые даже отпускным и выздоровевшим добровольцам, желающим возвратиться в свои части... В результате масса офицерства, слабого духом, устремляла свои взоры на ухо­дящие пароходы или создавала самочинные организации вроде «отряда крестоносцев», прикрывавшего религиозно-национальной идеей уклонение от фронта. Непонятна для меня была позиция либеральной группы.

Бывшее Особое совещание после ряда частных собеседо­ваний командировало ко мне в Тихорецкую 9 января Н. И. Астрова, Н. В. Савича и В. Н. Челищева. Главные вопросы, которые интересовали совещание, заключались в следую­щем (По записке Н. И. Астрова): 1) необходимость образования собственного правительства вне зависимости от казачества, перенесение центра дей­ствий на собственную территорию (Крым, Новороссия); 2) вопрос о независимых действиях в общерусском масшта­бе при участии сербов, болгар и Польши и 3) вопрос о судь­бе Новороссийска, наводненного беженцами и «обращенного в ловушку...».

Второй вопрос, казалось, не должен был вызывать недо­умения среди лиц, осведомленных в международных сноше­ниях юга; полуторагодовая практика их показала, что Сер­бия и Болгария желают помочь, но не могут, что Польша может помочь, но не желает. Что касается прочих двух воп­росов — они находились в явном противоречии друг с дру­гом: трудно было увести добровольцев, не вызвав тем не­медленное падение фронта, и вместе с тем снасти из «ло­вушки» всероссийское беженство...

Н. И. Астров от имени бывших членов Особого совеща­ния выдвинул при этом посещении вопрос о генерале Вран­геле, его вынужденном бездействии и о назначении его в Новороссию. Степанов, уехавший в Одессу, убеждал генера­ла Шиллинга просить о назначении помощником себе баро­на Врангеля.

Я видел давно, что вопрос идет не о «привлечении к де­ду», а о смене.

Власть была для меня тяжелым крестом, и избавиться от нее было бы громадным облегчением. По бросить в такую трудную минуту дело и добровольцев я не мог, тем более что я не считал государственно полезным передачу власти в те руки, которые за ней протягивались.

Мне казалось, что сущность затеянной кампании понятна моим собеседникам так же, как и мне, и не желал разъяс­нять им этого вопроса. Происходило обоюдное недоразумение. Ибо через несколько дней, 28 января, Астров писал мне:

«Перемена вождя в такое время более чем когда-либо была бы преступлением, авантюрой, легкомыслием, безуми­ем... И вы еще ближе и дороже стали нам после ниспосланного на Россию, на вас, на всех нас нового испытания...

Я уносил в себе (однако) неудовлетворенное чувство, ко­торое мог бы выразить такими словами: когда так трагиче­ски тяжело Деникину, почему он не использует этого чело­века, давши ему определенную задачу, почему главнокоман­дующий дразнит своих недоброжелателей, которых так много, оставляя на виду у всех в бездействий человека, около которого сплелось так много слухов, интриг и ожиданий...»

Слухи об отношениях барона Врангеля к главнокоманду­ющему получили, очевидно, широкое распространение, так как еще 31 декабря 1919 года барон доносил мне по поводу разговора своего с английским представителем:

«Мак-Киндер сообщил мне, что им получена депеша его правительства, требующая объяснений по поводу получен­ных в Варшаве сведений о якобы произведенном мною пе­ревороте, причем будто бы я возглавил вооруженные силы Юга России. Г-н Мак-Киндер высказал предположение, что основанием для этого слуха могли послужить те будто бы неприязненные отношения, которые установились между ва­шим превосходительством и мною, ставшие широким достоянием; он просил меня с полной откровенностью, если приз­наю возможным, высказаться по этому вопросу.

Я ответил, что мне известно о распространении подобных слухов и в пределах вооруженных сил юга, что цель их, по-видимому, желание подорвать доверие к начальникам в ар­мии и внести разложение в ее ряды и что поэтому в распро­странении их надо подозревать неприятельскую разведку. Вместе с тем я сказал, что, пойдя за вами в начале борьбы за освобождение родины, и, как честный человек и как солдат, не могу допустить мысли о каком бы то ни было выступ­лении против начальника, в подчинение которого я добро­вольно стал».

И привлечение барона Врангеля к новой деятельности, и оставление его не у дел одинаково вызывали крупные ос­ложнения. Вместе с тем боевая деятельность Шиллинга, сумевшего с ничтожными силами дойти до Волочиска и Казатина, не давала поводов к его удалению. К тому же пред­ставлялось неясным, что делать генералу Врангелю, в гла­зах которого «Добровольческой армии как боевой силы не существовало», с войсками Новороссии — и в организационном и в боевом отношении более слабыми, чем части Добровольческой армии... Но ввиду возбужденного генералом Шиллингом ходатайства я назначил барона Врангеля по­мощником его по военной части.

Вскоре, однако, Одесса пала, Новороссия была очищена нами и генерал Шиллинг со штабом и гражданским управ­лением переехал в Крым. Нагромождение на маленькой тер­ритории многочисленной власти являлось совершенно из­лишним; поэтому 28 января назначение Врангеля было отменено. Барон Врангель и его спутник генерал Шатилов подали рапорты об увольнении их в отставку «по болезни». Рапорты эти были мною обычным порядком переданы в штаб для исполнения. Оба генерала отбыли в Крым «на по­кой» (4 февраля генерал Лукомский доносил, что разрешил генералу Врангелю проехать в Крым «впредь до (моего) разрешения по его рапорту»).

В середине декабря войска Новороссии, ослабленные вы­делением корпуса генерала Слащева для прикрытия Крыма, располагались по линии Бирзула — Долинская — Никополь. Огромные пространства правобережного Днепра и Новороссии были залиты повстанческим движением. От Умани до Екатеринослава и от Черкасс до Долинской ходили петлю­ровские и атаманские банды; железнодорожная линия Долинская — Кривой Рог — Александровск находилась в ру­ках Махно; от Черкасс и Кременчуга наступали части 12-й и 13-й советских армий. Эти обстоятельства в связи с пере­ходом корпуса Слащева на левый берег Днепра создавали угрозу полного разрыва между Правобережной Украиной и Таврией.

Имея задачей прикрытие Новороссии и главным образом Крыма, генерал Шиллинг базировал свои правобереж­ные войска в направлении на Таврию (переправы у Херсона и Каховки). Это решение, соответствовавшее стратегической обстановке, отводившее второстепенное значение удержанию Одессы и вызвавшее начало частичной эвакуации ее, весьма встревожило союзных представителей. Генералы Манжен и Хольман не без влияния неответственных русских советни­ков настоятельно убеждали ставку удерживать во что бы то ни стало Одесский район, указывая, что потеря его создаст в Лондоне и Париже представление о конце борьбы и может вызвать прекращение снабжений армий юга... Генерал Хольман обещал оказать Одессе всяческое материальное со­действие. Заинтересованность англичан была настолько ве­лика, что Мак-Киндер настойчиво советовал вести широкое формирование в Новороссии из немцев колонистов, — обсто­ятельство, к которому до тех пор англичане относились с большой нетерпимостью.

Под таким воздействием, хотя надежд на удержание Одессы было немного, 18 декабря генералу Шиллингу пред­писано было удерживать и Крым, и Одесский район. Но при этом союзникам заявлено было, что «для обеспечения опе­рации и морального спокойствия войск и, главное, на случай неудачи необходимо: 1) обеспечение эвакуации Одессы союзным флотом и союзным транспортом; 2) право вывоза семейств и лиц, оставление которых грозило им опасностью; 3) право прохода в Румынию войск, подвижных составов и технических средств» (Телеграмма моя начальникам английской и французской миссий 22 декабря, № 017344).

3 января 1920 года генерал Лукомский телеграфировал из Новороссийска: «По заявлению англичан, они обеспечат эвакуацию раненых и больных, а также семейств офицеров; что же касается гражданского населения, то таковое необхо­димо будет отправить сухим путем в Румынию... (Телеграмма, № 84/109). Перегово­ры с Румынией — непосредственные и через союзное коман­дование на востоке — были длительны и менее благоприят­ны. Штаб французского главнокомандующего в Константи­нополе сообщил нашему представителю генералу Агапееву (Телеграмма его от 22 января, № 139): 1) относительно пропуска галицийских войск румыны запросили польское правительство; 2) в случае перехода границы добровольческими частями, румынами предположе­но разоруживать и интернировать их; 3) беженцев согласны пропустить при условии, что французы обеспечат им продо­вольствие, помещение и охрану; на первое и второе условие французское командование согласно.

Точно так же глава английской миссии в Одессе 18 янва­ря сообщил лично генералу Шиллингу, что он «с большой достоверностью может гарантировать проход наших войск в Бессарабию» (Доклад генерала Шиллинга от 11 февраля 1920 года, Кг 0231593).

Сношения по данному вопросу с союзниками и румынами продолжались весь январь.

Задача, данная генералу Шиллингу, оказалась непосиль­ной для его войск (Большая часть войск Новороссии перешла в Крым. В непо­средственном распоряжении Шиллинга были войска Киевской области и небольшая часть боеспособных галичан) ни по их численности, ни главным обра­зом по моральному состоянию их. Неудачи на главном, ку­банском театре и неуверенность в возможности морской эва­куации вносили еще большее смущение в их ряды.

Усилия одесского штаба пополнить войска не увенчались успехом. Многочисленное одесское офицерство не спешило на фронт. Новая мобилизация не прошла: «По получении обмундирования и вооружения большая часть разбегалась, унося с собою все полученное», почти поголовно дезертиро­вали немцы колонисты; угольный кризис затруднил до край­ности войсковые перевозки.

При таких условиях тыла протекали операции,

В начале января генерал Шиллинг оставил на жмеринском направлении небольшую часть галичан, стал стягивать группу генерала Бредова в район Ольвиополь — Вознесенск, чтобы отсюда нанести фланговый удар противнику, насту­павшему правым берегом Днепра от Кривого Рога к Нико­лаеву. Но наступлением с этой стороны советских войск ра­нее окончания нашего сосредоточения корпус генерала Промтова, действовавший в низовьях Днепра, был опроки­нут и стал уходить поспешно к Бугу. 18 января корпус этот, почти не оказывая сопротивления, оставил Николаев и Херсон; дальнейшее наступление большевиков с этих на­правлений на запад выводило их в глубокий тыл наших войск, отрезая их от сообщений и базы.

С этого дня фронт неудержимо покатился к Одессе.

Между тем положение Одессы становилось катастрофиче­ским. Все обращения ставки и одесского штаба к союзникам о помощи транспортами не привели ни к чему: британский штаб в Константинополе на предупреждение генерала Шил­линга и одесской английской миссии телеграфировал: «Британские власти охотно помогут по мере своих сил, но сомневаются в возможности падения Одессы. Это совершен­но невероятный случай...» (Письмо начальника одесской английской миссии генералу Шил­лингу от 8 января, № 41). Наше морское командование в Севастополе, которому приказано было послать все свобод­ные суда в Одессу, как оказалось впоследствии, саботирова­ло и одесскую и новороссийскую эвакуацию, под разными предлогами задерживая суда… на случай эвакуации Крыма. Угольный кризис не давал уверенности в возможности ис­пользования всех средств Одесского порта. Небывалые моро­зы сковали льдом широкую полосу моря, еще более затруд­няя эвакуацию.

А фронт все катился к морю...

23 января генерал Шиллинг отдал директиву, в силу ко­торой войскам под общим начальством генерала Бредова над­лежало, минуя Одессу, отходить на Бессарабию (переправы у Маяков и Тирасполя). Отряд генерала Стесселя в составе офицерских организаций и государственной стражи должен был прикрывать непосредственно эвакуацию Одессы; англий­ское морское командование дало гарантию, что части эти будут вывезены в последний момент на их военных судах под прикрытием судовой артиллерии.

Началась вновь тяжелая драма Одессы, в третий раз ис­пытывавшей бедствия эвакуации.

25 января в город ворвались большевики, и отступавшие к карантинному молу отряды подверглись пулеметному огню. Английский флот был пассивен. Только часть людей, собравшихся на молу, попала на английские суда, другая, перейдя в наступление, прорвалась через город, направля­ясь к Днестру, третья погибла.

На пристанях происходили душераздирающие сцены.

Только 25-го на выручку застрявших в Одессе судов при­были из Севастополя вспомогательный крейсер «Цесаревич Георгий» и миноносец «Жаркий».

Войска генерала Бредова, подойдя к Днестру, были встречены румынскими пулеметами. Такая же участь постиг­ла беженцев — женщин и детей. Бредов свернул на север, вдоль Днестра, и, отбивая удары большевиков, пробился на соединение с поляками.

В селе Солодковцах (Между Каменец-Подольском и Проскуровом) между делегатами главного польс­кого командования и генералом Бредовым заключен был до­говор, в силу которого войска его и находящиеся при них семейства принимались на территорию, занятую польскими поисками, до возвращения их «на территорию, занятую ар­мией генерала Деникина». Оружие, военное имущество и обозы польское командование «принимало на сохранение» до оставления частями генерала Бредова польских пределов.

Там их ждали разоружение, концентрационные лагеря с колючей проволокой, скорбные дни и национальное униже­ние.

Дата добавления: 2015-08-20