Производство этилового спирта из пищевого сырья в СССР, млн декалитров 4 страница

* * *

В связи со стандартными обвинениями всех империй в «угнетении народов» одни современные исследователи считают необходимым напомнить, что преследование этнических меньшинств в империях «наблюдается не чаще, чем в странах, к империям не причисляемых»¹⁰⁶, другие же вообще склонны рассматривать межэтнические отношения в империях как менее напряженные, по сравнению с теми, что складываются в государствах, возникших на развалинах империй. По наблюдениям Марка фон Хагена, возвращение этнического и национального конфликта в Евразию и, в частности, в Европу вызвало к жизни «почти ностальгический взгляд на некоторые многонациональные империи», которые в ретроспективе выглядят привлекательно. «Создается впечатление, - пишет фон Хаген, - что они регулировали межэтнические отношения в течение очень долгого времени и с менее апокалипсическими последствиями, чем современные национальные государства, которые вышли на передний план после Первой мировой войны»¹⁰⁷.

Исходя из вышеизложенного, России в ряду мировых империй следует отвести почетное место, но это, разумеется, не означает, что для нерусских народов вхождение в ее состав было сплошным благом. В истории так не бывает. Столь значимое событие, как утрата народом независимости или смена подданства обычно влечет за собой неоднозначные последствия. Соотношение в них «позитива» и «негатива», как правило, весьма различно и потому требует детального, внимательного и, конечно же, объективного анализа.

Отрицательные факторы, сопутствовавшие присоединению тех или иных народов к России, естественно, наиболее заметны там, где оно осуществлялось насильственным путем, ибо неизбежно сопровождалось людскими потерями (порой весьма значительными), грабежами, разорением хозяйств и запустением сельхозугодий. Даже в значительном удалении от зоны боевых действий войска нередко чинили немало притеснений местным жителям. Угоны скота, конфискации фуража, длительный постой, мародерство и тому подобные «способы самообеспечения», крайне тягостные для мирного населения, были в рассматриваемое время обычным делом для всех армий мира, и связывать такие действия с чьей-либо национальной политикой не приходится¹⁰⁸.

Однако на начальной стадии присоединения и освоения некоторых отдаленных территорий на востоке правительство порой практически полностью теряло контроль за действиями своих представителей, и это могло приводить к чудовищным насилиям над местным населением. Особенно если в авангарде военно-промысловой колонизации оказывалось много маргиналов, деклассированных элементов с уголовным прошлым и алчных авантюристов, как было, например, в XVIII в. на Камчатке и в «Русской Америке». Там жестокость первопроходцев по отношению к аборигенам (да и друг к другу) часто выходила далеко за рамки нравственных и правовых представлений даже того сурового времени и наносила колоссальный ущерб интересам Российского государства в этих регионах¹⁰⁹. Правительство не могло долго мириться с уроном, наносимом подобными действиями казне и престижу верховной власти; «беспредел» на «вновьприисканных» землях пресекался, как только для того появлялась возможность (на Камчатке ситуация коренным образом изменилась в 1730-х гг., в «Русской Америке» - в конце 1810-х гг.), но его негативные последствия еще долго сказывались на жизни аборигенов...

Вошедшие в состав России народы адаптировались к новым для себя порядкам и условиям по-разному. Быстрее и безболезненнее этот процесс, естественно, проходил у тех, кто был близок к русским по культуре, религии, образу жизни и уровню социально-экономического развития. Труднее - у тех, кто был в этом отношении далек от «имперообразующего этноса». Но без проблем, пусть и разной степени сложности, на первых порах не обходилось нигде. И связаны они были прежде всего с размещением на присоединенных землях русских переселенцев, которых верховная власть по понятным причинам рассматривала как свою главную опору и гаранта закрепления новых территорий за государством Российским, особенно на востоке (в Поволжье, на Урале, в Сибири).

Как уже отмечалось, русским там предписывалось отводить для поселения и хозяйства лишь «порозжие» земли, не занятые коренными жителями, и в основном эти предписания выполнялись. Вместе с тем известны случаи, когда от них отступала сама верховная власть (при строительстве городов и крепостей, казенных заводов и т. п.), а главное, представления о том, какая земля является «порозжей», слишком сильно различалась у земледельцев, охотников и скотоводов-кочевников, и все это могло приводить к ущемлениям интересов коренного населения¹¹⁰. Кроме того, если главным занятием аборигенов была охота (как это часто случалось в Сибири) само соседство с русскими селениями весьма негативно сказывалось на хозяйстве коренных жителей, ибо зверь разбегался «от стука, и от огня, и дыма».

Неизбежное в этой связи «оскудение» промысловых угодий хотя и стимулировало обращение аборигенов к более прогрессивным формам хозяйствования, но в переходный к ним период (который у ряда народов затягивался) порой приводило к элементарному голоду (как это было, например, у значительной части юкагиров, после изменения маршрута передвижения диких оленей - главного объекта охоты многих родов)¹¹¹.

Слабая заселенность колонизуемых окраин сводила к минимуму ущерб аборигенам от соседства с переселенцами, к тому же он компенсировался несомненными выгодами от взаимных контактов (о чем речь впереди). Отношения между крестьянами всех национальностей в зонах смешанного расселения со временем, как правило, вообще перерастали в дружеские; лишь к чиновникам и военным у коренных жителей долго сохранялся враждебный настрой¹¹². И он вполне объясним. Злоупотребления представителей администрации своим положением (волокита, вымогательства взяток, незаконные поборы, ростовщичество, прямые насилия над подведомственным населением и т. п.), особенно частые в отдаленных районах при отсутствии действенного контроля со стороны центральной власти, гораздо болезненнее воспринимались коренными жителями, чем уже попривыкшими к подобным явлениям переселенцами, которые к тому же, в отличие от аборигенов, хорошо осознавали незаконность чиновничьего произвола и могли лучше сопротивляться ему, когда он, по их представлениям, превышал допустимые нормы: жаловались в вышестоящие инстанции, а то и «отказывали» приказчикам и воеводам всем «миром», отрешая их от власти, как это нередко бывало в Сибири XVII в.¹¹³.
Правовое равенство народов в России, конечно же, далеко не всегда гарантировало им равенство фактическое. Незнание русского языка и «русского обычая» не могло не создавать коренным жителям множества проблем, однако считать это «неравенство возможностей» проявлением «национального гнета» или «этнической дискриминацией» было бы в корне неверно, тем более что со временем острота подобных проблем все более сглаживалась, пока вообще не сошла не нет. Даже в далекой Сибири уже в XVII в., судя по сообщениям воевод, многие «иноземцы» были «всякому русскому обычаю навычны» и говорили по-русски¹¹⁴, а также участвовали вместе с русскими переселенцами в выступлениях против «лихих» представителей местной администрации и обращались в русские суды с жалобами на действия как русских властей, так и своей знати¹¹⁵.
Дискриминационными по отношению к коренным этносам можно считать правительственные распоряжения, направленные на ограничение возможностей «иноземцев» в XVI-XVII вв. приобретать и изготовлять оружие и доспехи. Эти продиктованные соображениями безопасности меры могли сдерживать развитие кузнечного ремесла в некоторых «национальных» регионах (например в Поволжье), однако распространялись лишь на те народы, в чьей лояльности правительство сомневалось, носили временный характер, а главное - были крайне неэффективны: часто не соблюдались даже представителями государственной власти, которые, исходя из «высших» интересов одаривали оружием даже «незамиренных иноземцев» и допускали широкую торговлю с ними железными изделиями «двойного назначения» (топорами, ножами и т. п.)¹¹⁶. Еще меньше считались с такими запретами купцы и их агенты на местах.
В отечественной литературе деятельность русского купечества на «национальных окраинах» долгое время оценивалась крайне негативно. В частности, с 1920-1930-х гг. в советской историографии, разоблачавшей «колониальную политику царизма», утвердилось мнение о «грабительском», «неэквивалентном» характере торговли русских с сибирскими народами. Однако в эти устоявшиеся представления уже давно вносятся существенные коррективы. Как показал красноярский историк П.Н.Павлов, в середине XVII в. годовая торговая прибыль у вернувшихся из-за Урала купцов обычно равнялась 22-25%. Она была «достаточно высока, но не баснословна, как можно ожидать при колониальном, неэквивалентном характере торговли»¹¹⁷.

Примечательно, что так называемые колониальные товары - бисер, одекуй и прочие безделушки - уже в середине XVII в. не пользовался большим спросом у сибирских аборигенов, предпочитавших приобретать у русских в первую очередь муку, котлы, топоры, ножи, оловянную посуду и другие полезные в хозяйстве вещи. И этот товарообмен казался аборигенам весьма выгодным. Ценность предметов обмена в их глазах была несопоставимой, так что, по свидетельству очевидцев, каждая из сторон считала, что обманывает партнера, и, например, ханты удивлялись «глупости» русских, отдававших топор «всего» за 3-4 соболя¹¹⁸.
Любопытно мнение одного из иностранных наблюдателей (1680 г.), изумившегося тому, как «горсть людей овладела таким громадным пространством» на востоке, и объяснявшего это тем, что сибирские племена были покорены не военной силой, а «по убеждению купцов и исключительно в надежде на выгоду в будущем от торговых отношений с московитами»¹¹⁹.

Характер торговли русских с народами Сибири нельзя, конечно, идеализировать: аборигены нередко попадали в торговую кабалу к переселенцам. Однако нельзя не видеть и того, что «русские» товары (особенно хлеб, ткани и промысловые снасти) часто просто спасали отдельные роды и семьи от вымирания, и не случайно «ясачные иноземцы» обычно выражали свою крайнюю заинтересованность в торговле с русскими, указывая в своих челобитных, что без нее они не могут «подняться» на «звериные и рыбные ловли»¹²⁰. Пережить «голодные за неуловом зверя и рыбы годы» сибирским племенам помогали и казенные «запасные магазины», специально учреждаемые русскими властями со второй половины XVIII в. для снабжения аборигенов хлебом¹²¹.

Однозначно негативной стороной контактов с торговцами, а потом и с другими переселенцами стало проникновение в быт сибирских народов, несмотря на строгие запреты властей, спиртного и азартных игр (карт и «зерни»)¹²². Особенно пагубны последствия пьянство были для наиболее отсталых в социально-экономическом и культурном развитии народов. Они же больше всех пострадали от инфекционных болезней (оспы, кори, тифа, сифилиса), получивших широкое распространение в Сибири в ходе и результате русской колонизации. В принципе, болезни эти издавна существовали в Северной Азии как локальные «очаги инфекции», но усиление миграционных процессов и, как следствие, человеческих контактов способствовало тому, что опасные заболевания вырывались туда, где у населения не было ни представлений о способах борьбы с ними, ни соответствующего иммунитете. Русские власти в меру сил пытались спасать ясачных людей от массовых заболеваний, но до начала XIX в. эти попытки обычно терпели неудачу¹²³.

Не национальная политика, а именно такие, мало подвластные тогда воле человека факторы (прежде всего эпидемии) явились одной из основных причин сокращения или сильного замедления роста численности отдельных групп аборигенного населения - юкагиров, ительменов, эвенков, эвенов, кетов, манси. Многие исследователи (особенно сибирские «областники» и представители ранней советской историографии) приходили в этой связи к заключению о вымирании сибирских народов вообще, и это мнение на долгие годы стало у нас не подвергаемым сомнению историографическим штампом (с добавлением, что «лишь советская власть спасла народы Сибири от вымирания»), Однако последующие исследования (Б.О.Долгих, Н.Ф.Емельянова, Н.А.Миненко, А.Т.Шашкова, Е.М.Главацкой, В.В.Воробьева, Л.М.Дамешека и ряда других серьезных ученых) показали полную несостоятельность этого тезиса. Они доказали, что далеко не каждый факт сокращения численности того или иного этноса можно трактовать как вымирание, что необходимо учитывать миграционные и ассимиляционные процессы, которые у народов Северной Азии после вхождения в состав России не только не прекратились, но часто приобретали новые направления и формы. Так, чукчи, продвигаясь на запад и юг, смешивались с юкагирами, а затем и с эвенками, якуты энергично расселялись по всей Восточной Сибири вплоть до XIX в., ассимилируя тех же эвенков и юкагиров. Практически повсеместно, но более всего в местах массовой крестьянской колонизации, происходило слияние аборигенов с русскими. При этом чаще всего наблюдалась утрата своей этнической самобытности и самоидентичности коренными жителями, но иногда случалось и «растворение» в инородческой среде отдельных групп русского, как правило промыслового, населения или же складывались новые субэтнические общности (этнографические группы) русского народа - колымчане, марковцы, затундренные крестьяне, камчадалы¹²⁴...
Порой к заключению о «вымирании инородцев» исследователи приходили не только в результате возведения явлений локального характера в разряд всеобщих, но и проникаясь полным доверием к официальным документам учета ясачных людей, не отражавшим, как оказалось, полной картины из-за все более ширившейся практики сокрытия населения в ясачных волостях. Позже (по другой методике подсчетов) были получены более полные данные (за XVIII—XIX вв.), и они показали, что по Сибири в целом, за исключением лишь нескольких этносов, ежегодный естественный прирост у коренных народов и русского был близок по своим показателям (1,5-2%)¹²⁵. Потому-то происходило не сокращение, а рост общей численности аборигенного населения Северной Азии (к концу XIX в. - почти в 4 раза), что невозможно, если жизнь коренных народов в течение столетий определяют лишь отрицательные факторы.

Рост этот у разных этносов был, конечно, разным и зависел прежде всего от степени усвоения ими более передовых форм хозяйствования. Так, если буряты (самый многочисленный народ Сибири) к 1897 г. увеличил свою численность, по сравнению с XVII в., более чем в 10 раз, то алтае-саянские народы - в 6,5, татары - в 3,1, а ханты и манси - лишь в 1,5 раза. Но это при том, что вследствие непрекращающихся миграций из европейской части страны удельный вес аборигенов в населении Сибири неуклонно сокращался, и если в начале XVIII в. он составлял около 50%, то к 1897 г. лишь 15 %¹²⁶.
Удельный вес коренных народов в общей массе населения к исходу XIX в. был невелик и в ряде других «национальных» районов. Например, в Поволжье русские к тому времени составляли 75 % всех жителей, на Урале - 80 %¹²⁷, что, однако, также не означало сокращения абсолютной численности коренных этносов ни в этих, ни в других регионах Российской империи. Лишь за период с 1762 по 1795 г. (по материалам 3 и 5 ревизий) башкиры численно увеличились с 135 до 191 тыс. чел., чуваши - с 280 до 352 тыс., мордва - с 222 до 345 тыс., марийцы - со 105 до 145 тыс., удмурты - с 92 до 135 тыс., татары (лишь в государственных границах 20-х гг. XVIII в.) - с 512 до 628 тыс., зыряне - с 45 до 54 тыс., карелы - со 109 до 143 тыс. и т. д.¹²⁸

* * *

Данные по динамике численности различных народов Российской империи известны исследователям давно, но обычно не производят должного впечатления на авторов тех работ «по истории», которые в последнее время выходят в бывших союзных и автономных республиках СССР и затрагивают так или иначе вопрос о сущности Российской империи. Эти авторы (не только откровенные русофобы, но и те, кто стремится придать своим сочинениям характер объективного исследования) все равно считают численный рост своих предков под «русским гнетом» недостаточным по сравнению с потенциальными возможностями и не видят никаких позитивных последствий от их пребывания в составе России¹²⁹.

Ю.В.Любимов дает литературе такого рода по-академически сдержанную характеристику: «В постсоветский период появилось значительное число публикаций, подчас созвучных установкам предреволюционной поры. Россия предстает как откровенный колонизатор и эксплуататор, в меру возможностей извлекающий политический и экономический дивиденд благодаря случайному стечению обстоятельств доставшихся именно России, а не какой-либо другой стране. В этом случае русские и русская культура непосредственных исполнителей "завоеваний" выступает в своем наиболее неприглядном виде, а эффект ее влияния становится отрицательным. При этом нередко "забывается" действительно благотворное воздействие и "вспоминаются" лишь обиды. На наш взгляд, чрезмерно эмоциональный подход к такой серьезной проблеме совершенно недопустим не только в научной, но особенно в массовой литературе и публицистике. Следует помнить, что любое событие истории многозначно и в нем всегда можно найти как положительный, так и отрицательный аспект»¹³⁰.

Полагаем, однако, что причиной одностороннего освещения судеб нерусских народов в составе Российской империи является не столько «забывчивость» или незнание законов диалектики, сколько откровенная предвзятость в подходе к непростым вопросам нашей общей истории. Именно предвзятость, в основе которой чаще всего лежат выскребаемые из небытия «национальные обиды» многовековой давности, не позволяет увидеть положительных последствий вхождения различных народов в состав России. Но последствия эти - тоже реальность, ее не может «отменить» ни воскрешение «старых», ни применение «новых» подходов к исследованиям, ибо она уже давно стала прочным достоянием и науки, и жизни.
Совершенно очевидно, например, что присоединение народов Сибири к Российскому государству содействовало их выводу из многовековой изоляции, установлению на ее территории законности хотя бы в самом элементарном виде, привело вначале к сокращению, а затем и прекращению внутренних усобиц, что нашло прямое отражение даже в фольклоре. В.В. Трепавлов после изучения исторических песен, сказаний и преданий разных народов пришел к выводу, что в Сибири «народная память связывала с наступлением русского правления пресечение многолетних межплеменных раздоров» (и отмечает в этой связи «случаи избрания тунгусами русской власти в качестве посредника в межродовых конфликтах и в распрях с якутами»). Он обращает также внимание на то обстоятельство, что, по отраженным в фольклоре представлениям, русская власть давала «возможность сытого и безбедного существования» народу, а элите - «шанс удачной карьеры» и, кроме того, воспринималась «как гарантия защиты от всякого рода врагов»¹³¹. Характерно, что такие мотивы прослеживаются в историческом фольклоре народов не только Сибири, но и Кавказа (у адыгов), в Карелии, отражая, конечно же, реальное положение вещей.

Вполне развитая система государственных отношений и достаточно высокая военно-административная культура неизбежно следовали за русскими переселенцами по просторам Северной Азии, оказывая, безусловно, прогрессивное воздействие на коренные народы, несмотря на все неизбежные в тех условиях «накладки» и «издержки». Как справедливо отметила Г.А.Аванесова, «в лице вновь прибывшего населения русская культура оказалась способной выполнить цивилизаторскую роль на огромном, трудном для освоения пространстве, что было не под силу осуществить в таких масштабах не только национальным культурам коренных народностей Сибири, но и народам соседних крупных государств...»¹³²
По мнению Г.С. Кнабе, «включение в состав империи означает для включаемых в нее народов развитие их производительных сил и приобщение к магистральным общеисторическим процессам. Империя исторически оправдана до тех пор, пока она способна выполнить эту свою функцию»¹³³. Российская империя полностью соответствовала таким представлениям. Ускорение социально-экономического и культурного развития вошедших в ее состав народов - факт несомненный. Под воздействием и при содействии русских переселенцев жившие лишь охотой, рыболовством или кочевым скотоводством народы переходили к оседлости, земледелию, стойловому содержанию скота, сенокошению и т. д. Уже знакомые с земледелием народы усваивали более совершенные его приемы. Широкое распространение получило заимствование у русских способов постройки жилья и хозяйственных построек. Постепенно из числа отставших в социально-экономическом и культурном развитии народов все чаще стали выходить «люди торговые и промышленные», а потом появилась и собственная интеллигенция¹³⁴.
Вряд ли кто сможет аргументировано оспорить тот факт, что достаточно высокий культурный и жизненный уровень многих народов в XX в. был бы невозможен, не окажись они в свое время в составе Российской империи. Даже Фридрих Энгельс при всей своей неприязни к России (выразившейся, в частности, в употреблении в ее адрес выражений «подлость», «славянская грязь») вынужден был признать, что «Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку... Господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар»¹³⁵. Попытки некоторых историков из бывших «братских» республик «переосмыслить» это высказывание, делая упор на «подлости» и «славянской грязи» и толкуя эти, обычно опускаемые советскими авторами, слова как «политику геноцида и этноцида, русификации, изъятия плодородных земель» и т. д., выглядят довольно неуклюже, свидетельствуя, по меньшей мере, о крайне поверхностном ознакомлении с трудами «классиков марксизма» (лишним подтверждением чему является приписывание знаменитой цитаты не Энгельсу, а Марксу)¹³⁶. Еще нелепее попытка, отталкиваясь от некоторых публицистических статей тех же «классиков», представить прогрессивность в ее марксистском понимании как... уничтожение вкупе с «реакционными классами» и «реакционных народов»¹³⁷. Рискованное это дело, оперировать материалом, которым не владеешь... Лучше уж действительно, как пишет Искандер Измайлов, «отмахнуться от обветшалых авторитетов...»¹³⁸

Разумеется, процесс взаимодействия разных культур на территории Российской империи нельзя упрощать, в том числе и представляя его как одностороннее заимствование нерусскими народами всего «передового» у русских. Все было, конечно же, намного сложнее. И русские часто перенимали у своих новых соседей много для себя полезного, более приспособленного к местным условиям. Это касалось не только одежды или средств передвижения, о чем часто идет речь в этнографических исследованиях, но и орудий труда, способов хранения продуктов, приготовления пищи и даже выпаса скота¹³⁹.
Такая ситуация закономерна. Как заметил писатель Анатолий Салуцкий, «в нашей стране, располагающей многовековым опытом мирного общежития различных народов, этносов, культур и религиозных традиций, проблема противоборства цивилизаций заменена их взаимодействием»¹⁴⁰.

* * *

И еще одна сторона проблемы. Как бы в настоящее время народы, входившие в Российскую империю, не относились к ней, им без грубых фальсификаций и подтасовок не оспорить тот факт, что при всей сложности взаимоотношений с центральной властью и «имперообразующим этносом» время пребывания в империи было для этих народов наиболее мирным. Прибалтика, веками представлявшая собой арену кровавых столкновений между сопредельными государствами, оказавшись в составе России, не знала на своей территории войн почти 200 лет. Украина, являвшаяся накануне Переяславской рады полем ожесточенных сражений между казачеством, поляками, татарами и турками, лишь в составе России получила возможность мирного развития хотя бы в своей левобережной части. В Закавказье лишь покровительство России спасло грузин и армян от физического уничтожения; «имперский» период их истории оказался, пожалуй, самым мирным.

Как известно, Россия закрепилась в Закавказье в результате нескольких кровопролитных войн с Персией и Турцией, и важнейший рубеж в этой борьбе был обозначен Адрианопольским мирным договором 1829 г., по которому, в частности, к России отходила Ахалцихская область, в течение многих веков служившая туркам плацдармом для нападений на Имеретию и Картлию, а в результате побед русского оружия ставшая частью грузинской территории. Вслед за русскими войсками, покидавшими по условиям мирного договора Армянское нагорье, ушли десятки тысяч армян, расселившихся затем в пределах уже находившейся в составе России «Армянской области», что, как отметил А.В. Фадеев, «сыграло в дальнейшем немаловажную роль в процессе формирования армянской нации»¹⁴¹.

Публицист В.Д. Попов, отвечая на разглагольствования современных грузинских политиков о «200-летнем российском иге», пишет: «В 1800 году насчитывалось всего 800 тысяч душ грузин... а к 1990 году их стало 4 миллиона. Вот такое страшное "иго"!». И далее приводит слова белоэмигранта Г.Ф. Танутрова: «...Грузия освободилась от постоянного гнета со стороны персов и турок. Перестала платить дань лезгинам. Начали отходить в область преданий набеги, разрушения сел и городов, увод пленных. Перестали выкалывать глаза лицам, провинившимся против шахов. Перестала Грузия посылать дань не только деньгами, но и молодыми девушками и юношами для гаремов...»¹⁴².

Еще красноречивее высказывания самих грузин, сделанные по горячим следам судьбоносных событий. Известный общественный деятель и писатель И.Г.Чавчавадзе так писал в связи с вступлением русских войск в Тбилиси: «Покровительство единоверного великого народа рассеяло вечный страх перед неумолимыми врагами. Утихомирилась давно уже не видевшая покоя усталая страна, отдохнула от разорения и опустошения, от вечных войн и борьбы. Исчез грозный блеск занесенного над страной и нашими семьями вражеского меча, исчезли полыхающие пожары, в которых гибли дома и имущество наших предков, канули в вечность грабительские набеги, оставившие лишь страшное, потрясающее воспоминание. Наступило новое время, время покоя и безопасной жизни для обескровленной и распятой на кресте Грузии»¹⁴³.
Объективные оценки полученного народами России от присоединения к ней нередки в современной литературе. Так, по мнению авторов не раз цитируемой в нашей работе коллективной монографии «Национальная политика России...», это и просто физическое выживание, и резкий скачок в социально-экономическом развитии, и приобщение к мировой культуре.¹⁴⁴
Но особенно показательны высказывания объективных аналитиков из числа самих «присоединенных» народов. Вот, например, точка зрения уже упоминавшегося выше директора Института прокризисных исследований Вахтанга Чкуасели: «Принципы, простые и понятные, лежали всегда в основе совместной жизни народов Российской империи с русским народом. Российское государство обеспечивало внешнюю и внутреннюю безопасность и предоставляло нациям приемлемые условия автономной жизни... Ясно, что были конфликты. Про кущи райского типа мы не говорим. Но в целом народы империи система совместной жизни скорее устраивала, чем нет»¹⁴⁵. Справедливость последнего замечания надо отметить особо. Она очевидна уже потому, что отнюдь не национально-освободительные движения привели, в конце концов, Российскую империю к гибели, а совсем другие причины...
Таким образом, при взвешенном, непредвзятом подходе Россию, конечно же, надо признавать не «тюрьмой народов», а фактором, сохраняющем, объединяющим и цивилизирующим народы. И то, что на определенном историческом этапе она им перестала быть, не «отменяет» этой ее роли в предшествующие периоды. И у русских как имперообразующего этноса больше оснований гордиться своим вкладом в создание империи, чем стыдиться его.
Не менее закономерен и следующий вопрос: что дала Российская империя ее создателям - самим русским? Исследователи обычно едины в том, что русскому народу пришлось заплатить за столь грандиозное расширение своего государства непомерно высокую цену. Правда, по мнению некоторых ученых, она порой сильно преувеличивается. «Грандиозные успехи и достижения русских и России были обеспечены в сжатые сроки и оплачены высокой ценой, но, делая поправку на масштаб, время, сложность задач и агрессивный внешний контекст, вряд ли более высокой, чем аналогичные достижения Запада», - считает В.Д. Соловей и приводит сведения о колоссальных человеческих жертвах, понесенных Англией при Елизавете I, Францией во время альбигойских войн и Германией в ходе Тридцатилетней войны, намного превышавшие людские потери России в результате «зверств» Ивана Грозного или же событий Смуты начала XVII в.¹⁴⁶ Резон в таких сравнениях, конечно, есть, но все же думается, что В.Д.Соловей не вполне прав. Необходимо учитывать неизмеримо меньшую плотность населения в России, делающую любые людские потери крайне болезненными...
Никуда не уйти и от того, подмеченного Д.Е. Фурманом, факта, что громадная мощь Российской империи была «совершенно несоизмерима с удельным весом россиян в человечестве...»¹⁴⁷Поэтому рассуждения типа «не надо было русским выходить за пределы Великого княжества Московского» популярны в последнее время как среди лиц, имеющих весьма отдаленное (или косвенное) отношение к науке вообще и истории в частности, так и среди профессиональных историков. Их главные аргументы можно свести к следующему.
Империя «обескровливала Россию», приводила к перенапряжению духовных и физических сил русского народа, несшего основную тяжесть «бремени имперства» и при этом являвшегося «донором» для абсолютного большинства других народов империи. Гигантское расширение территории и массовое колонизационное движение привели к дальнейшему снижению плотности населения в стране и предопределили в основном экстенсивное («вширь»), а не интенсивное («вглубь») развитие российской экономики (прежде всего - сельского хозяйства), вызвав замедление социально-экономических процессов на «основной» территории страны, консервируя архаичные формы хозяйствования и быта (некоторые в этой связи даже считают возможным говорить о «трагедии» русского народа¹⁴⁸).

Дата добавления: 2015-08-17