6 страница. Нивелирование же духовно–психологического и культурного пространства западных

Нивелирование же духовно–психологического и культурного пространства западных народов лишает их не только какой–либо самостоятельности, но и наименьших проявлений традиционности, что, в свою очередь, создает предпосылки к этническому разложению и вырождению культуры, являющейся сугубо национальным феноменом. Подобное развитие ситуации обусловлено необходимостью глобального управления конгломератом западных стран и стран, попавших в зону влияния Запада.

КОМФОРТ И ФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ

Жизнь западного человека протекает между стремлением заработать (любым способом) как можно больше денег и стремлением потребить как можно больше материальных благ. Эти два фактора и формируют в основном его личность. Данная особенность имеет свое отражение на концептуальном уровне. Американским социологом Лестером Уордом (1841 — 1913) была разработана доктрина мелиоризма, так называемая наука об улучшении и усовершенствовании социального строя. Размышляя в духе Бентама, Л. Уорд определил мелиоризм как улучшение социальных условий путем точного расчета, в котором человек не удовлетворяется смягчением существующих страданий, а стремится создать такую ситуацию, при которой страдание было бы вообще невозможным. Естественно, что отсутствие страдания в его представлении представляет собой полное удовлетворение возрастающих потребностей человека, т.е. неудержимое стремление к потреблению через обогащение. В том же направлении мыслил и один из основателей американской социологии Уильям Грэхем Самнер (1840–1910). Повторяя своих идеологических предшественников, британских мыслителей, он заявил: «Собственность желаема; она выполняет позитивную роль в мире; то, что некоторые должны быть богатыми, наглядно демонстрирует тот факт, что остальные могут стать богатыми; она есть то, что придает мужество в предпринимательской и индустриальной активности. Борьба за собственность есть борьба за свободу» [13, с. 41]. Таким образом, американская социология «научно» подтвердила западное представление о человеке как существе, которому самой природой уготовано жить в ритме наживы и потребления. Естественно, что все выходящее за рамки данной бинарности автоматически приобретет в сознании человека вторичное и подчиненное значение. В связи с этой психологической особенностью В. Зомбарт заметил: «Живой человек с его счастьем и горем, с его потребностями и требованиями вытеснен из центра круга интересов и место его заняли две абстракции: нажива и дело. Человек, следовательно, перестал быть тем, чем он оставался до конца раннекапиталистической эпохи, — мерой всех вещей» [ 14, с. 131].

Перестав быть «мерой всех вещей», западный человек сам становится вещью, которая имеет определенную цену и которую можно купить или продать. Он в полной мере осознает себя как вещь. «Авторитарный, одержимый, накопительский характер, развитие которого началось в XVI веке и который продолжал преобладать в структуре характера, по крайней мере средних классов общества, до конца XIX века, медленно уступил место рыночному характеру <…>, — писал Э. Фромм. — Я назвал это явление рыночным характером. Потому что в этом случае человек ощущает себя как товар, свою стоимость, не как «потребительскую стоимость», а как «меновую стоимость». Живое существо становится товаром на «рынке личностей» [15, с. 152]. А так как конъюнктура рынка постоянно изменяется, то, чтобы ей соответствовать, приходится постоянно изменяться и самому западному человеку. Она перестает быть чем–то определенным, приобретая превосходные свойства мимикрии. «Личности с рыночным характером… не имеют даже своего собственного «Я», на которое они могли бы опереться, ибо их «Я» постоянно меняется в соответствии с принципом — «Я такой, какой я вам нужен», — подчеркивал Э. Фромм. [15, с. 153].

В данном случае рыночная мотивация усиливается целенаправленной обработкой масс СМИ, направленной на примитивизацию духовной, интеллектуальной и психологической сфер жизнедеятельности западного человека. Гипертрофированное пропагандой сознательного индивидуализма, его шаблонное «я» постоянно изменяется, подстраиваясь под ситуацию, и в результате человек оказывается лишенным «самости» — того духовного стрежня, который определяет чувство личностной идентичности. «Кризис идентичности» — это кризис современного западного общества. Он вызван тем фактом, что его члены стали стандартными инструментами, чувство идентичности которых зиждется на участии в деятельности безликих корпорации или гигантских бюрократических организаций. А там, где нет аутентичной личности, не может быть и чувства идентичности.

Превращаясь в максимально эффективный «винтик» глобальной машины западной цивилизации, предназначенной добывать материальные блага, западный человек сознательно и бессознательно умерщвляет все те стороны своей жизни, которые как–то могут препятствовать его системному функционированию, ограничивая им сферу своих интересов и интеллект. Последний же был сведен к совокупности определенных привычек, которые оказывают содействие эффективному выполнению тех функций, которые обеспечивают возможность зарабатывать и потреблять, т.е. разум становится сугубо инструментальным, не обремененным задачей понимания. Интеллект западного человека рассчитан на максимально оптимальное решение практических задач, которые перед ним ставятся, но он не в состоянии проанализировать, нужна ли данная задача вообще, тем более сформулировать ее самостоятельно. Таким образом, индивид превращается в беспрекословного исполнителя, лишенного способности задавать «ненужные» вопросы даже самому себе. В результате социальные отношения в западном обществе в значительной степени стали походить на армейский порядок, прикрытый демагогией о торжестве «свободы личности». Как писал С. Московичи: «От них ждут решения, но не вопроса, чему оно служит, полезно оно или вредно. В глазах всех эти вызывающие восхищение специалисты и знания представляют верховенство средств над целями, тот факт, что можно разумно рассуждать со всей объективностью о том, «как делать», вместо того, чтобы спорить и волноваться о том, «для чего делать» [1, с. 443].

Другой стороной инструментального интеллекта становится сужение кругозора человека и отсутствие какого–либо интереса к миру как таковому. В информационном спектре инструментального интеллекта оказывается лишь то, что связано со сферой зарабатывания денег и их траты. На концептуальном уровне эта психологическая особенность нашла свое отражение в так называемой философии прагматизма — инструментализма. Основатель прагматизма Вильям Джеймс в своих роботах отразил картину разнообразного мира, в котором люди способны познавать лишь частичные и ограниченные истины, — истины, которые приносят им практическую пользу. Развивая идеи В. Джеймса, Ч. Пирс прежде всего, типично по–американски, отнесся к центральному вопросу любой философии ~ к проблеме истины и ее критерия. В его философии истина оказалась за рамками гносеологии, трактуясь как единство мысли и действия. Пирс, как и любой прагматик, концентрировал внимание на тех практических возможностях, которые содержатся в предмете. Он подчеркивал, что конечное благо закладывается в процессе «роста разумности», который обеспечивает человеку успех в практической деятельности. Прагматизм, таким образом, концептуально свидетельствовал о том, что в рамках западной цивилизации господствующее положение занял человек–делатель, ориентированный на манипуляцию с окружающей реальностью, человек, заинтересованный в расширении спектра возможных действий по достижении практических результатов.

Подтверждением этого стало развитие концепции инструментализма Джона Дьюи, у которого «познание вообще», «теория реальности вообще» были отвергнуты в пользу так называемого «эмансипированного эмпиризма», «практического познания». Главной категорией инструментализма стало понятие «опыт». Причем «опыт» не вообще, а «опыт» в частности, непосредственно связанный со «здравым смыслом янки». Его концепция имеет следующую характеристику: «Факел инструментальной философии Джона Дьюи есть не что иное, как здравый смысл янки, практический путь анализа повседневных ситуаций и проблем в терминах их разрешения. Джон Дьюи обвенчал философию с практической жизнью и сделал народную традицию янки характеристикой современной жизни, и благодаря ему эта традиция стала единственной величайшей силой, влияющей на сознание и характер XX столетия» [13, с. 95]^[71]. Его целеустремленная энергия была направлена не только на академические круги. Бурную деятельность относительно распространения идей инструментализма он развил в сфере американского образования. В связи с этим Д. Дьюи заметил: «Я хотел, во–первых, держать молодежь под влиянием системы образования как можно дольше… во–вторых, целью должно быть развитие индустриального интеллекта…» [13, с. 101]^[72].

Усилия Д. Дьюи не были напрасными, и доктрина прагматизма стала методологической основой средней и профессиональной школ США. Более того, философия прагматизма очень быстро вышла за академические рамки, превратившись в философию американского народа. Таким образом, инструментальное сознание западного человека, как средство для достижения материальных благ, оказалась закрепленным идеологически^[73].

Не меньшее значение здесь имеет и рационализм. Абсолютизация рациональности в современном западном обществе доведена до абсурда. Примером этого может быть упомянутый выше Уильям Грэхем Самнер, которой заявил, что совершенствование общества — это результат развития рациональности. И подобное утверждение не является случайным, так как совершенствование западного общества прямо зависит от развития рациональности.

Западная цивилизация по своей сути рациональна, и вне рациональности она существовать не может. Именно поэтому и западная политика является одной из форм крайнего проявления рационального, прагматического мышления западного человека, что можно сравнить лишь с западной экономикой, в которой тщательно просчитывается и продумывается каждая функциональная составляющая, которая соединяет цель с ее реализацией. В западной политике, как и в западной экономике, субъекты деятельности знают заранее, какой результат они получат в соответствии с затраченными силами и средствами. То есть как политика, так и экономика Запада являются сугубо планируемыми феноменами. Если в экономике случайность — это финансовое банкротство, то в политике случайность — это банкротство политическое.

В связи с этим необходимо отметить, что западные государственные структуры (а также негосударственные организации, принимающие стратегические решения) обслуживает целая система институтов, осуществляющих программные разработки не только в области политического (и экономического прогнозирования), но и в области политического (экономического) моделирования. То есть процессы указанных сфер сознательно канализируются в заданном направлении.

Однако, как было сказано выше, это централизованное управление является скрытым и основывается на манипулятивных технологиях, которые создают иллюзию безграничной свободы как каждого отдельного человека, так и западного общества в целом. Простой обыватель, оказавшийся замкнутым в определенных информационных рамках, воспринимает важные политические события как случайности, однако на самом деле они таковыми не являются. Как в свое время резонно заметил Т. Рузвельт: «В политике ничто не происходит случайно; если что–то произошло, можно ручаться, что все было так и спланировано» [16].

ВЛАСТЬ И КАПИТАЛ

Однако, несмотря на стремление масс к наживе и потреблению, Запад представляет собой в плане материального достатка жесткую иерархическую структуру пирамидального типа с огромным дисбалансом между имущими и неимущими. Неравенство людей, с этой точки зрения, в западных странах — колоссальное. На вершине этой социальной пирамиды происходит накопление фантастических богатств, а в ее основании — процветает беспросветная нищета. Незначительная часть западного общества имеет доступ ко всем жизненным благам, ко всем достижениям цивилизации, о которых когда–то не могли мечтать даже самые привилегированные классы, а значительная часть граждан лишена той крупицы благ, которую раньше имели даже бедняки.

Во всяком обществе, так или иначе, происходит деление на богатых и бедных. Но в различных обществах это принимает различные масштабы и формы. Вот некоторые данные относительно этого на Западе. В Великобритании в 1987 году 0,1% высшего социального слоя владел 7% богатств страны, 50% средних и низших слоев — лишь 4%, а 9 млн.граждан (т.е. 17% населения) в 1986 году жили в нищете [17]. В 1989 году треть жителей Лондона находилась за официально установленной чертой бедности [18]. К 2000 году ситуация в Англии не улучшилась. 17% ее населения, или почти каждый пятый житель, как и раньше, живет в нищете (их уровень жизни соответствует уровню жизни населения бедных развивающихся стран). По критериям ООН, условия существования этой части подданных Ее Величества определяются как «абсолютная бедность». В стране 4 млн.человек не могут питаться два раза в день (!). Ученые четырех британских университетов, которые провели это исследование, по их собственному признанию, были «шокированы» его результатами. Они отмечают, что доля бедных семей в структуре населения Великобритании возросла почти вдвое в период с 1983 по 1999 год [19]. В 1997 году в одном из номеров лондонской газеты «Observer» сообщалось, что «до 2 миллионов британских детей страдает от плохого здоровья и задержки роста из–за недоедания» [20, с. 103]. Каждый третий ребенок страны растет в бедности, и из–за этого 1,5 млн.детей младше 16 лет вынуждены работать [21, с. 272]. При этом в Великобритании в 1985 году 5% работающих получало 16% общенациональной прибыли, а 50 % — всего 5% [7, с. 164].

В 1963 году в США произвела сенсацию книга Майкла Харрингтона, в которой говорилось о десятках миллионов американцев, находящихся за чертой бедности. Несмотря на все мероприятия правительства как–то улучшить ситуацию, в 1989 году в Соединенных Штатах жило в нищете 31,5 млн.человек, а в 1990–м — 33,6 млн, т.е. 13,5% населения [22]. При этом, как свидетельствуют данные ЮНИСЕФ, в США наихудшие показатели среди индустриальных стран по таким параметрам, как смертность среди детей до пяти лет (они идут наравне с Кубой, страной третьего мира, вот уже сорок лет подвергающейся политическому давлению, скрытой агрессии в форме тайных подрывных операций и экономической блокаде со стороны Вашингтона). Соединенные Штаты также удерживают рекорды по голоду, детской бедности и другим основным социальным показателям [23], а 40 млн.американцев лишены доступа к медицинскому обслуживанию [24, с. 237].

12 августа 2003 года «USA Today» сообщила своим читателям о том, что на данный момент в крупных городах США стремительно растет число бездомных. Американские рабочие и служащие, которые живут от зарплаты до зарплаты, все чаще оказываются на улицах или в ночлежках. Бывшие соседи и коллеги живут у родственников, безработные менеджеры поселяются у своих пожилых родителей. Семьи, которые когда–то имели свои собственные дома, вынуждены спать на двухъярусной кровати в ночлежках. Некоторые бездомные ночуют под открытым небом в своих автомобилях до тех пор, пока не найдут работу. Исследования, проведенные в 18 крупных городах США, показали, что с 2001 по 2002 год количество просьб о предоставлении коек в ночлежках страны выросло в среднем на 19%. Это самый высокий уровень за последние 10 лет. По данным Министерства труда США, в июле 2003 года в стране было зарегистрировано 9 млн.безработных, из них около 3,5 млн.не имеют средств, чтобы оплатить аренду своего жилья, и вынуждены жить в ночлежках. В июле в США было почти 2 млн.трудоспособных граждан, которые безуспешно ищут работу в течение 27 недель. С 1999 по 2002 год в Нью–Йорке число бездомных семей увеличилось на 40%.

Вместе с тем в 1997 году половиной акционерного капитала Соединенных Штатов владел 1% граждан США и почти 90% его принадлежало 1/10 наиболее богатых семейств (концентрация еще выше для облигаций и трестов, сравнимых по другим активам) [20, с. 219].

Чтобы проследить динамику углубления материального неравенства в этой стране, необходимо обратиться к официальной статистике. Если разделить американское общество на пять экономических квинт (по 20%), то низший класс, по фактическому положению вещей, вобрал в себя беднейшую пятую и часть четвертой экономической квинты; средний — верхнюю часть четвертой, полностью третью и вторую квинты, а также нижнюю половину первой; верхний — вместил в себя наиболее богатую половину первой квинты [24, с. 229].

Часть национальной прибыли нижней квинты в 1947 году составляла 4%, а в середине 90–х — 4,2%; в обоих случаях–10%; третьей — 16 и 15,7%; второй квинты — 22 и 23%. Верхняя квинта как в 1947 году, так и через пятьдесят лет получала

больше 47%. Надо добавить, что совокупный доход верхних 10% американцев на протяжении этих 50 лет вбирал в среднем 30% национальной прибыли, а 10% нижних — только 1% [25, с. 318], [26 с. 323], [27 с. 467], [28].

Необходимо отметить, что во второй половине XX века верхний класс американского общества стал не просто намного богаче среднего и нижнего, а приобрел свои особые социокультурные характеристики и живет в особой, изолированной от других классов реальности. Верхний класс, не превышающий 10% населения, состоит из банкиров, бизнесменов, высокооплачиваемых менеджеров, верхнего слоя политиков и государственных чиновников, преуспевающих юристов, врачей, ученых и артистов. Его представители живут в особняках, расположенных в экологически чистых районах. Они получают образование в элитных частных школах и в университетах «высшей лиги» (она включает около десяти частных университетов, плата за обучение в которых в конце XX века превысила 30 тыс. долл. в год). Они живут в окружении роскоши и комфорта, пользуются прислугой, проводят свободное время в закрытых клубах, а отпуск — на закрытых фешенебельных курортах и в отелях.

Верхний класс состоит из нескольких групп. Если использовать американскую терминологию, то в его низу находится слой так называемых «искателей» (включающий около 3 млн.американских семей), а на вершине — небольшие прослойки «собственников», «баронов» и «магнатов», которые владеют многомиллиардными состояниями и концентрируют в своих руках контроль над национальными богатствами. А самый высший слой «магнатов» (около 1 тыс. человек) присутствует в международной финансово–экономической элите.

Средний класс включает в себя средние и нижние слои менеджеров и государственных чиновников, «белые воротнички» из научно–информационных отраслей, квалифицированных рабочих, научную, техническую и гуманитарную интеллигенцию и т.п. Они живут в прилегающих к городам районах, имеют в собственности двух–или одноэтажные семейные дома, небольшие земельные участки, по автомобилю средней стоимости на каждого взрослого члена семьи. Их дети учатся в частных университетах «второй» и «третьей» лиги. Средний класс также живет в собственном мире, изолированном от мира других классов.

Нижний класс США также представляет собой особую, замкнутую экономическую общность, изоляция которой во второй половине XX века значительно усилилась. В нем преобладают чернокожие американцы, испаноязычные выходцы из Латинской Америки, а также недавние эмигранты из азиатских и отчасти восточноевропейских стран. Представители нижнего класса в основном заняты неквалифицированным трудом в сфере обслуживания, на строительстве, в грязных производствах. Большинство из них снимают дешевые и маленькие квартиры, пользуются общественным транспортом. Большая часть детей из нижнего класса не оканчивают средней школы. Живет нижний класс в городской черте (за исключением центральной, деловой части) [24, с. 231–233].

Исходя из вышеизложенного, можно констатировать, что социальная структура современной западной цивилизации напоминает пирамиду. На ее вершине расположен узкий слой могущественной элиты, в руках которой находятся основные богатства мира и абсолютная власть, а в ее основании — многомиллионные массы людей, в большинстве своем лишенные элементарных материальных благ.

Западная идеология и пропаганда создают для рядовых обывателей анестезирующую иллюзию «общества равных возможностей», в котором якобы каждый может подняться из низших социальных слоев в высшие. В связи с этим приводятся примеры людей, которые наживали за короткий срок огромные капиталы или добивались других успехов. Однако много западных специалистов (например, William Rubinstein. The Rich in Brittain. 1986.) утверждают, что вертикальная социальная динамика в Европе и США является незначительной. По их мнению, там для подавляющего большинства людей главным условием приобретения высокого социального статуса является их происхождение, т.е. рождение в высшем социальном слое, а не какие–то личные качества. Поэтому представление о Западе как метаобществе «равных возможностей» не соответствует действительности. Наоборот, оно является социальной организацией тотального неравенства. Причем это неравенство основано не на природном неравенстве людей в плане их способностей и талантов, а на неравенстве в обладании деньгами, а значит, материальными благами. Деньги, вознесенные на вершину абсолютной ценности, сделали равенство между гражданами невозможным в принципе. Поэтому естественно, что реальная власть в западных странах оказалась в руках тех, кто владеет основными капиталами — узкого, изолированного круга избранных. В таких условиях демократическая система может существовать лишь номинально, как пропагандистская абстракция, скрывающая реальное положение дел. Фактически на Западе политическая власть давно является производной от власти финансовой. «За фасадом их (промышленных лидеров. — Авт.) слов, за их благочестивыми заявлениями о том, что было бы лучше для экономики, если бы правительство и политики не совались бы в бизнес, скрывается тесная связь между правительством и бизнесом. Итальянские ведущие промышленники не вовлечены открыто в политику, как это имеет место в отношении деловых кругов США. Они не занимают политических постов и постов в правительстве, не участвуют видимым образом в канализации финансовой поддержки кандидатов и политических партий, как это имеет место в США (там это делается явно!). Они действуют другими методами: подкуп, печать, телевидение, запутанные директораты и финансовые компании, манипулирование биржей, контроль коммерческих банков, которые мнимо принадлежат государству и обществу», — писал А. Зиновьев [7, с. 232].

Данные свидетельствуют, что американские финансовые магнаты постоянно наращивают уровень своего представительства в верхнем эшелоне исполнительной власти и дипломатической службе. Если в 1861–1877 годах их креатуры составляли 81% государственных чиновников, то в 1878—1897 годах–86,8%, а в 1898–1913 годах — 91,7% [29, с. 374]. И данная тенденция не ослабевает.

Кроме того, выдвиженцы (менеджеры и юристы) олигархических кланов абсолютно доминируют как в Республиканской, так и Демократической партии. Сами партии оказались в финансовом и организационном плане зависимыми от большого капитала. К этому можно добавить, что при этом идеологические и политические расхождения между партиями максимально сузились.

В свое время бывший председатель правления «Mid–land Bank» (Англия) Реджинальд Макенна заявил следующее: «Я боюсь, что простым гражданам не понравится, если они узнают, что банки могут создавать и создают деньги… И те, кто управляет кредитом страны, направляет политику правительств и держат в своих руках судьбу народа» [9, с. 140]. Как и в Великобритании, до эпохи доминирования США, так и в современных Соединенных Штатах, президент, правительство и парламент не играют определяющей роли. Они, как и правительство любой другой западной страны, лишь легитимные проводники интересов очень узкой, анонимной группы лиц, которая контролирует основные капиталы западного мира. Один из ведущих идеологов США С. Хантингтон в своей книге «Американская политика» заявил, что власть, для того чтобы быть эффективной, должна оставаться невидимой: «Архитекторы власти в США должны создать силу, которую можно будет ощутить, но не увидеть. Власть остается сильной, если она остается в потемках; при солнечном свете она начинает испаряться» [20, с. 208.].

Не зря в 1816 году Томас Джефферсон сказал: «Я считаю, что банковские учреждения более опасны для наших свобод, нежели постоянные армии. Они уже создали денежную аристократию, которая ни во что не ставит правительство» [9, с. 151]. Именно в связи с этим могущественный банкир Мейер Ротшильд произнес свою знаменитую фразу: «Дайте мне управлять деньгами страны, и мне нет дела, кто создает ее законы» [30, с. 10].

ШТАТЫ ОТ ОКЕАНА ДО ОКЕАНА

После распада СССР мир оказался под мощным военно–политическим прессингом Соединенных Штатов Америки, представляющих собою наивысшую фазу развития западной талассократии. Особый статус США приобрели в связи с тем, что на данный момент ни одно теллурократическое государство не может бросить открытый вызов и оспорить в военно–политической и экономической борьбе американское могущество. Если до этого момента безудержное стремление морских торговых республик к завоеваниям наталкивалось на незыблемую мощь сухопутных империй, то сейчас Запад, в лице США, получил шанс утвердить свое абсолютное мировое господство.

Таким образом, Соединенные Штаты представляют собой военно–политический и экономический апофеоз западного экспансионизма. Об этом свидетельствует уже хотя бы то, что за два века после принятия американской конституции сухопутная территория США увеличилась более чем в четыре раза. Как заявил профессор А. Филд–младший, еще до завоевания независимости у американцев было нечто большее, чем изначальный инстинкт экспансии: у них было цельное видение мировой империи.

В 1783 году Дж. Вашингтон назвал новорожденную республику «поднимающейся империей». «Расширять сферу» призывал Мэдисон в 10–м номере «Федералиста»; в 14–м номере он говорил о «расширенной в своих пределах республике» как о «единой великой, уважаемой и процветаемой империи». Какими бы разными не были взгляды Гамильтона и Джефферсона, Джона Куинси Адамса и Джексона по ряду важных проблем, они соглашались в одном — в необходимости экспансии. Соединенные Штаты, «зародившиеся как империя, — писал Р.У. Вэн Элстайн, — по самой своей сути расширяющаяся имперская держава» [31, с. 188]. Даже их возникновение стало следствием морской экспансии предшествующего западного лидера — Великобритании, которая основала целый ряд своих баз, а потом и колоний на побережье Северной Америки. Однако дух завоевания не позволял колонистам довольствоваться лишь прибрежными территориями и толкал их в направлении огромного американского пространства. Его стихийное покорение и захват начались задолго до возникновения США. Тысячи бывших европейцев на свой страх и риск устремились в глубину Американского континента, ведомые мечтой о фантастическом обогащении. Все, что появлялось на их пути, препятствуя воплощению этой мечты, было обречено на уничтожение. «Золотая лихорадка» американских поселенцев в сочетании с полудикой вседозволенностью и презрением к ближнему превратили их в агрессивную массу борющихся между собой авантюристов, захватывающих «свободные» земли аборигенов.

По отношению к индейцам наиболее ярко и выпукло проявило себя такое качество западного человека, как расистский комплекс превосходства «белого господина» над «туземцами». Американцы относились к «нецивилизованным народам» точно так же, как голландцы и англичанине — они не воспринимали их как равных себе. Более того, они вообще не воспринимали их как людей. Подобное отношение находило свое подтверждение на официальном уровне. В 1857 году чернокожий раб Дред Скотт, родившийся в Соединенных Штатах, апеллируя к американской конституции, потребовал в суде личной свободы. Верховный суд США отказал ему в его требовании на основании того, что раб является не личностью, а только лишь вещью, кому–то принадлежащей собственностью [32, с. 183].

Считая индейцев и негров «говорящими животными», «белые господа» относились к ним соответствующим образом. Так, например, по свидетельству многих исторических документов, захваченный в Африке «черный товар» транспортировался в Америку в таких условиях, что из 10 негров до конца плавания в живых оставался один. Только за 1661—1774 годы в США было завезено около миллиона рабов, и около 9 млн.из них при этом погибли по дороге [33, с. 8]. Прибыль американских работорговцев от этой операции в ценах середины XVIII века составила не менее 2 млрд.долл. США — астрономическую по тем временам цифру.

Принято считать, что рабство было лишь в южных штатах, где правили «плохие» плантаторы, а «хорошие» северяне во главе с прогрессивными американскими президентами только и думали, как бы освободить бедных рабов. В связи с этим имеет смысл процитировать слова Авраама Линкольна, по прозвищу «Честный Эйб», вошедшего в историю в качестве «великого освободителя порабощенных негров»: «И я скажу, что я никогда не выступал и не буду выступать за социальное и политическое равенство двух рас — черной и белой, я никогда не поддерживал точку зрения, что негры должны получить право голоса, заседать в жюри, занимать какую–нибудь должность или иметь возможность заключать браки с белыми… добавлю, что между белой и черной расой есть физическая разница… и как любой человек, я за то, чтобы белая раса занимала главенствующее положение» [34].

Действительное положение дел того времени можно понять на примере Джеймса Медисона, четвертого президента Соединенных Штатов и автора американской конституции. После Войны за независимость в своем письме он с радостью сообщал другу, что любой его раб дает прибыль 257 долл. в год, а тратит он на содержание каждого из них лишь 12–13 долл. Сомнительно, что такое искреннее удовлетворение доходами от эксплуатации рабов могло уживаться с моральным негодованием относительно несправедливости рабства. У автора Декларации независимости, Томаса Джефферсона, также были сотни черных невольников, которые обрабатывали четыре тысячи гектаров его земли. До отмены рабства ни один из американских президентов не брезговал получать прибыль от рабовладения. Как это ни удивительно, но «отцы» американского народа, претендовавшие на моральное превосходство и роль учителей «свободы и равенства» для всех народов мира, одновременно были рабовладельцами.

Дата добавления: 2015-08-17