2 страница. Как и в Голландии, ее Движущей силой были радикально настроенные протестантские

Как и в Голландии, ее Движущей силой были радикально настроенные протестантские движения, объединившие в своих рядах английских пуритан^[48]. Финансировали и направляли революционные народные массы влиятельные торгово–финансовые круги Англии. Схемы социально–политического переустройства страны конструировались британскими антимонархическими идеологами на основе синтеза идей так называемых монархомахов (чье влияние существенно окрепло в середине XVI века) и концепций нидерландских мыслителей «естественного права» и «договорного государства». Первые обосновывали право подданных низвергать государя и, если это необходимо, «проливать его кровь», а вторые предлагали проект «справедливого общества» без главенствующей роли монарха. На все это накладывалась энергетика целенаправленно культивируемой ненависти народных масс к национальной церкви, что стало возможным благодаря тому, что к началу 30–х годов XVII века Англия оказалась покрыта густой сетью нелегальных и полулегальных религиозных собраний, игравших роль своего рода народных «просветительских клубов». Звучавшие на них кальвинистские проповеди, модифицированные в соответствии с английскими реалиями, достаточно эффективно «промывали мозги» низшим слоям общества. Религиозная трибуна была мастерски использована для политической пропаганды. Таким образом, народ психологически готовили к революции, убеждая его в том, что англиканская церковь покинута Богом, а существующий сословный строй Англии лишен божественной санкции. Как следствие этого, в 1646 году была уничтожена епископальная система национальной церкви, а в 1649–м — монархический строй.

Кроме незатейливой массовой пропаганды, рассчитанной на широкие народные массы, шла также идеологическая обработка высших слоев общества, апеллирующая не к религиозным чувствам человека, а к его разуму. Интересным моментом сформированной к тому времени в стране интеллектуальной атмосферы стало то, что идеями голландских идеологов типа Греция, кроме антимонархистов, пользовались и сторонники монархии. То есть европейский государь как таковой уже не мог в идеологическом плане обосновывать свою власть, апеллируя к трансцендентному Богу и заявляя о себе как о его наместнике в данной стране, ему стала необходима предметная эмпирика, упорядоченная формальной логикой.

Такие идеологи, как Клавдий Салмазий, утверждавшие, что монархи получают свою власть от Бога и никто из людей не смеет ее ограничивать, или такие как Роберт Фильмер, доказывающие, что власть королей унаследована непосредственно от прародителя рода человеческого — Адама — и не подчинена законам людей, были не способны противостоять интеллектуальному напору революционеров. Именно поэтому наиболее значительным представителем идеологии роялистов стал Томас Гоббс (1588—1679), попытавшийся в произведении «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651) использовать секуляризованную логику. Однако встроившись в смысловую матрицу своих противников, Гоббс (как и другие монархисты) обрек себя на идейное поражение.

Оставаясь в духовно–психологической матрице Н. Макиавелли, Т. Гоббс привносит в нее новые элементы. Представляя людей как существ, обусловленных неудержимой страстью к наживе (жадность как психологическая доминанта), безопасности (страх как психологическая доминанта), славе (честолюбие как психологическая доминанта) и т.п., он заявляет об их природном равенстве (т.е. все одинаковы в своих инстинктах) и равенстве в «праве на все». То есть для Гоббса люди равны в своем эгоизме, жадности, трусости, честолюбии и стремлении к жизненным благам. Эти же качества, по его мнению, наделяют человеческие отношения тотальным антагонизмом, делают людей вечными, непримиримыми врагами. Отсюда у него возникает концепция «homo homini lupus est»^[49]. Она же репродуцирует идею того, что в «естественном состоянии», при котором нет власти (?), царит «bellum omnia contra omnes»^[50].

Постепенное редуцирование человеческой природы во взглядах английских мыслителей стимулировало ее трансформацию от человека как духовного существа, созданного Богом, до разумного животного, погрязшего в пороках. Возникнув в высших слоях общества, данное мировоззрение со временем овладело и народными массами. Естественно, что оно не могло не выдвинуть на первое по своей значимости место инстинкты. При этом превращение индивида в некую совокупность первичных, диких инстинктов было подано как величайшее достижение европейской науки, как раскрытие наиглавнейшей тайны человеческой природы. Так через идеологическое индуцирование, путем целенаправленной информационно–психологической обработки масс создавался человек нового типа. Настойчиво внедряемое в сознание англичан, а затем и европейцев представление о человеке как о плохо поддающемся окультуриванию опасном животном постелен но делало его таковым. Это, в свою очередь, привело к духовно–психологической изоляции индивидов и их деятельному противопоставлению, требовавшему создания соответствующих эффективных социальных и психологических конструкций укрощения якобы хищнической природы человека.

Психологическим средством от «изначальной порочности человека», ввергающей его в вечный хаос агрессивного волюнтаризма, стал страх. Осознав себя в качестве ничтожного одинокого существа, которому неоткуда ждать поддержки и защиты перед лицом огромного и враждебного мира, сознание западного человека оказалось охвачено латентным страхом, который в моменты всевозможных кризисов переходил в открыто проявляющий себя ужас массовых истерий. Страхом и ужасом он платил за свою свободу индивидуалиста, отчужденного от окружающего его мира и других людей. Однако именно страх (особенно страх смерти, культивируемый западной культурой) был воспринят европейскими мыслителями как панацея от всех бед, принесенных в мир якобы деструктивной натурой человека. Страх постепенно становится для западного человека гарантией «вечного мира». Именно он, по мнению предтечи либерализма Т. Гоббса, является первопричиной возникновения гражданского общества, государства и законов, как элементов репрессивного аппарата, созданного для подавления «изначально порочной человеческой природы».

Будучи приверженцем роялистов, Т. Гоббс персонифицировал этот аппарат подавления в фигуре монарха, руководствующегося в своих действиях предписаниями разума. В целом предложенная Т. Гоббсом схема выглядела таким образом: существует порочная натура человека, она приводит к «естественному состоянию» (т.е. «войны всех против всех»), страх смерти (инстинкт самосохранения) сообщает первый импульс процессу преодоления «естественного состояния», а предписания разума («естественный разум») подсказывают людям, в какой форме они могут данный процесс осуществить. Эти условия (их и выражают распоряжения «естественного разума») суть «естественные законы».

Главным, «естественным законом» Гоббс считал стремление к миру. Понятно, что подобный мир мог быть основан лишь на отказе людей от своих прав в той мере, в которой это обеспечивает сохранение мира, азначит, и их безопасности^[51]. Права, от которых отказывалось большинство, оказывались в распоряжении монарха, который действовал на основании «естественных законов» (основанных на разуме), реализация которых обеспечивалась с помощью «положительных законов» (основанных на силе), т.е. — принуждением, репрессиями. В дальнейшем западные идеологи в борьбе с автократией этот аппарат подавления диперсонифицировали. Как следствие, власть (а значит — и государственное насилие) стала анонимной.

Таким образом, выстраивая изощренную логическую конструкцию из таких умозрительных понятий, как «естественное состояние», «общественный договор», «предписания разума», «естественные законы», «позитивные законы» и т.п., Т. Гоббс постепенно возвращается к основополагающему положению о насилии, причем насилии, ничем не ограниченном. Его последователи, которые заложили идеологические основы западной социально–политической организации, внесли в его концепцию определенные коррективы, но существенным образом ничего не изменили. За красивой риторикой о «свободе», «равенстве», «демократии» всегда стоял Левиафан в виде всеподавляющего (явно или скрыто) государства.

Само же «государство», по Гоббсу, интересно тем, что раскрывает глубинные, архетипические основы понимания его природы теми европейцами, которые заложили социально–политический фундамент современного Запада. По мнению данного британского идеолога, государство — это большой Левиафан (чудовище), искусственный, механический человек или земной «смертный Бог». Его душа — верховная власть; его суставы—судьи и чиновники, память — советники; разум и воля–искусственные цепи, прикрепленные одним концом к устам суверена, другим — к ушам подданных — законы; его нервы–награды и наказания; его сила — благосостояние граждан; его занятие — безопасность народа; его здоровье — гражданский мир; его болезнь — смута; его смерть — гражданская война. То есть государство рассматривается как некая тотальность, поглотившая общество, гигантский монстр, пожравший когда–то созданный Богом мир и людей, ставших ничтожными функциональными частичками его тела.

Однако свое главное развитие, через роялиста Т. Гоббса, идеи Г. Греция получили в рядах основной партии революции — индепсндентов^[52]. Ее ведущим идеологом выступал Джон Мильтон (1608—1674). По его мнению, государство было создано по велению Бога, но через «общественный договор», который, основываясь на «врожденной свободе человека», имеет право управлять собой и создавать ту форму правления, которая ему угодна. Для защиты общего блага народ назначает правителей, но ограничивает их деятельность законами. «Божественному происхождению власти короля» Мильтон противопоставил «божественное происхождение свободы народа», власть которого, по его мнению, первичнее.

Однако «свобода народа», за которую выступали индепенденты, покоилась на имущественном цензе (который был введен после 1649 г.). Если в идеологическом (теоретическом) плане свободными были все, то на практике лишь те, кто имел достаточных размеров капитал. Равенство «независимых» не выходило за жесткие рамки имущественного благосостояния. Об этом недвусмысленно заявил зять Кромвеля генерал–комиссар Генри Айртон (1611 — 1651) в дискуссии с левеллерами^[53]: «Все главное, о чем я говорю, сводится к необходимости считаться с собственностью. Ведь она является важнейшей основой всего королевства, и если вы (левеллеры. — Авт.) уничтожите ее, вы уничтожите все» [1, с. 174].

Свергнув короля и разрушив монархический строй, индепенденты, за которыми стояла британская олигархия, поставили под сомнение так называемое «естественное право», которое впоследствии было отброшено за ненадобностью. Если ранее оно было инструментом идеологической борьбы с королем, который не желал считаться с «естественными правами» олигархов, то после его свержения оно стало крайне опасным для победителей, потому что давало возможность неимущим заявить о своих «естественных правах» на собственность. Как подчеркнул тот же Г. Айртон: «Ни закон Бога, ни закон природы не дают мне собственности. Собственность есть установление человеческой конституции» [1, с. 174].

Поэтому если собственность установлена государством («общественным договором»), то соответственно основной задачей государства является охрана собственности, точнее, охрана собственности тех, у кого она есть, от тех, у кого ее нет. Гарантией же неприкосновенности собственности стало участие во власти только тех, «кто владеет постоянным интересом в стране», т.е. тех, кто ею обладает, кто состоит в корпорациях, держит в руках торговлю и т.д. Лишь при таком условии, по мнению идеологов английской революции, «свобода может быть дана, а собственность не будет разрушена». Об этом писал например Дж. Гаррингтон (1611 — 1677) в своем произведении «Республика Океания» (1656). В нем он развил тезис о детерминировании политической системы характером распределения собственности в обществе. Главным результатом его исследования стал вывод о том, что не власть определяет собственность, а собственность определяет власть.

Таким образом, с самого начала целью «славной революции», оплаченной торгово–финансовыми кругами страны, было создание такой политической системы, которая смогла бы обеспечить безопасные условия для жизни тех, кто владеет капиталом (собственностью), избавить их от посягательств власти (поставив последнюю в подчиненное им положение) и обеспечить «свободу», как свободу владеть и распоряжаться капиталом (собственностью). Именно поэтому политические противники (но отнюдь не идейные) индепендентов — левеллеры свято блюли условия симбиоза денег (собственности) и власти, согласившись предоставить избирательное право лишь домохозяевам и лишить этого права неимущих.

По этой причине «свобода», в понимании английских революционных кругов, свелась к свободе экономической и финансово–торговой деятельности, т.е. к свободе «делать деньги». Она, в свою очередь, оказалась производной от стремления к наживе тех влиятельных буржуазных кругов, для которых королевский абсолютизм стал серьезным препятствием на пути к обогащению.

Идеологическим завершением «славной революции» стало произведение Джона Локка (1632—1704) «Два трактата о государственном правлении» (1690). Как и его предшественники, он исходил из идеи «естественного состояния», однако «войну всех против всех» Локк трансформирует в некую совокупность свободных (в вышеуказанном понимании) людей, обладающих всей полнотой права и власти и утверждающих нормы сосуществования собственноручно, путем осуществления правосудия и наказания виновных на свое усмотрение. По этому поводу основоположник либерализма писал: «Люди, живущие вместе согласно разуму, без какого–либо повелевающего всеми ими, имеющего власть судить между ними, действительно находятся в естественном состоянии. Но сила или заявление о готовности ее применить в отношении другого лица, когда на земле нет никакого высшего, к кому можно было бы обратиться за помощью, — это и есть состояние войны…» [2, с. 272].

Стихийный волюнтаризм «естественного состояния» Т. Гоббса Дж. Локк заменил стихийным судопроизводством (по типу суда Линча). В соответствии с новой интерпретацией «войны всех против всех» обоснованием необходимости создания государства становится потребность в непредубежденном, законном наказании виновных, что только и способно сделать общество стабильным. К тому же, по мнению Локка, обеспечить «естественные права», равенство, свободу личности и безопасность ее собственности может только государство. Государство у него, так же как и у его предшественников, является результатом «общественного договора», основанного на «законах разума». С точки зрения Локка, оно представляет собой своеобразный конденсат определенных прав и свобод индивидов, от которых они якобы отказались во имя общего блага. Однако право на жизнь, собственность, свободу и равенство, по его мнению, человеком не отчуждаются. Более того, предназначением государства и является обеспечение сохранности жизни, здоровья, свободы и собственности людей. Вместе с тем защиту собственности Локк считал главной функцией государства и предназначением всего социально–политического устройства, «…поскольку ни одно политическое общество не может ни быть, ни существовать, не обладая само правом охранять собственность и в этих целях наказывать преступления всех членов этого общества, — пишет он, — то политическое общество налицо там, и только там, где каждый из его членов отказывается от этой естественной власти, передав ее в руки общества…» [2, с. 310].

Таким образом, главным назначением государства, с точки либерализма, становится защита собственности и собственников. X. Грэхэм Лоури следующим образом прокомментировал данную идеологию: «Он (Дж. Локк. — Авт.) определенно больше уважал счетчик казны, чем человека, и открыто защищал ростовщичество как необходимый институт для защиты интересов тех, чьи состояния «вложены» в деньги. Его теория государственного управления напоминает суждения владельца казино, для которого закон — это условия для того, чтобы озверевшие игроки дрались за денежные суммы, размер которых затем определит их значимость в обществе. «Свобода» Локка существует во имя «собственности». Его понятие «общественного договора», которое определяет права игроков посещать казино, фактически служило оправданием узурпации трона Вильгельмом Оранским. Фактически Яков II обвинялся в том, что он якобы отказал своим наиболее «спекулятивным» подданным в этих правах, тем самым «нарушая контракт» [3].

К вышеизложенному можно добавить, что основоположника либерализма (англ, liberalism от liberty — «свобода») Джона Локка прекрасным образом характеризует тот факт, что он жил за счет доходов от денежных вложений в работорговлю. То есть ему без труда удавалось совмещать глубокомысленные рассуждения о «естественных правах» человека на свободу с активным участием в торговле рабами.

Создание британцами вышеописанной идеологии не было случайным. Англия XIX века представляла собой в значительной степени поляризованное по имущественному признаку общество, в котором незначительное количество граждан владело основными богатствами страны, а основная масса англичан почти ничего не имела. В 70–х годах XIX столетия на долю 20% населения приходилось 60% национального дохода, а 80% населения имело всего 40%. По официальными данными того времени, численность пауперов (бедняков, которые находились на грани голодной смерти) в Великобритании, богатейшей на тот час стране мира, неуклонно возрастала: в 1855 году в ней насчитывалось 851 369 пауперов, а в 1865 году — 971 433. По этому поводу очень метко высказался К. Маркс: «Должно быть, есть что–то гнилое в самой сердцевине такой социальной системы, которая увеличивает свое богатство, но при этом не уменьшает нищету, и в которой преступность растет даже быстрее, чем численность населения» [4, с. 381].

Так как разрыв в материальном достатке между незначительной частью имущих и огромной массой неимущих после свержения монархии продолжал увеличиваться, нагнетая социальное напряжение, государственный аппарат стал инструментом защиты и утверждения интересов узкого слоя правящей элиты, которая сконцентрировала в своих руках как финансово–экономическую, так и социально–политическую власть. Вырванная в ходе революции у королевской семьи, она оказалась в руках олигархии.

У. Г. Тарпли заметил: «Как бы ни была сильна королева, Британия по существу — не монархия. Это олигархия, построенная по типу Венеции. <…> После разврата эпохи Реставрации «славная» революция 1688 года создала самый совершенный образец венецианской олигархической системы» [3]. Причем власть этой олигархии по своему могуществу превзошла власть любого монарха Европы. Прикрываясь управляемой представительной демократией, олигархия, репродуцируя политическую элиту, постепенно создавала и развивала механизмы манипулятивного тоталитаризма ^[54], в рамках которого оказалось сперва Великобритания, а потом Европа и Запад в целом.

По этому поводу О. Шпенглер писал: «Именно в Англии получило развитие использование буржуазных лозунгов для достижения политического успеха, предполагающее умение правящей аристократии разбираться в духовных настроениях того слоя, который готов уже прийти к власти, но не имеет опыта руководства. Там же родилось и умение применения денег в политике, обработка самих демократических сил, а не просто подкуп отдельных личностей, обычный для испанского или венецианского стиля. В течение всего XVIII века выборы в парламент, а затем и решения нижней палаты планомерно руководствовались деньгами…» [5, с. 531].

Казначей британской короны Пелем, через своего секретаря, в конце каждой сессии Британского парламента вручал членам нижней палаты 500—800 фунтов стерлингов, в зависимости от ценности услуг, сделанных ими правительству, т.е. партии вигов. Партийный агент Дорингтон довольно цинично писал в 1741 году о своей парламентской деятельности: «Я не присутствовал ни на одних дебатах, которые хотел избежать, и не отсутствовал ни на одном голосовании, в котором хотел принять участие. Я слышал много доводов, которые меня убеждали, но ни одного, который мог бы повлиять на мое голосование»^[55] [5, с. 531].

Немаловажным моментом учения Локка является идея тотальной правовой регламентации практически всех аспектов повседневной жизни граждан. С одной стороны, таким образом была заложена юридическая основа свободы личности человека по–западному, который приобрел правовые гарантии защиты своих интересов. Теперь он чуть ли не по любому поводу может начать судебное разбирательство. Но, с другой стороны, в такой ситуации возникла жесткая система изоляции индивидов. Каждый тщательно следит за соблюдением своих прав и в любой момент готов подать в суд на «ближнего», если тот сознательно или неосознанно ущемил эти права, и получить денежную или моральную компенсацию. В этом суть «правового государства» по–западному. Впрочем, это было всего лишь юридическим оформлением той духовно–психологической ситуации, которая сложилась и существовала на тот момент в английском обществе. Несовместимость отдельных эгоистических «Я», стремящихся любой ценой удовлетворить свои потребности и влечения, требовала тотальной формализации всех сторон сосуществования людей, создания жестких, ограничивающих правил и норм. Индивидуализм как проявление полного отрицания отдельной личностью прав и свобод других индивидов, как восприятие этих других в качестве соперников и врагов, стал идеологическим стержнем не только социально–политической организации западных стран, но и практически всех сфер их жизнедеятельности.

Как метко подметил О. Шпенглер, размышляя о ментальности западного человека на примере художественных произведений: «Драмы Шекспира представляют собой один сплошной монолог. Даже диалоги, даже групповые сцены дают почувствовать чудовищную внутреннюю дистанцию, разделяющую этих людей, каждый из которых по сути говорит лишь с самим собой. Ничто не в силах устранить эту душевную отдаленность» [6, с. 508].

Естественно, что отчужденность человека от человека должна была быть чем–то компенсирована. Такой компенсацией стала идеологема общего стремления к наслаждению, гедонизм Иеремии Бентама (1748—1832) воплотившийся в теории так называемого утилитаризма.

Центральной идеей его учения являлось утверждение, что смыслом человеческой жизни является стремление к наслаждению и желание избежать страдания. Джеффри Стейнберг по поводу его концепции высказался следующим образом: «Бентам категорически отрицает любое отличие человека от низших существ, определяя его как организм, движимый чисто гедонистическими побуждениями. Он писал: «Природа поместила человечество под власть двух разных хозяев — Боли и Удовольствия. Только они указывают нам, как мы должны поступать, только они предопределяют наши поступки; каждое усилие избежать этого подчинения только его подчеркивает. Принцип полезности, принцип величайшего удовлетворения или величайшего наслаждения признает это подчинение и принимает его за первооснову… Любая система, подвергающая сомнению этот принцип, принимает каприз за разум, а тьму — за свет…»^[56][3].

Причем как предотвращение страдания, так и наслаждение достигаются не просто деятельностью, а деятельностью полезной. При этом стремление к наслаждению и полезности, как главные мотивы человеческой деятельности, рассматривались Бентамом не как личный выбор определенного типа индивидов, а как императив, управляющий всеми людьми без исключения^[57]. По его мнению, в результате максимально полезной деятельности максимальное количество людей должно получать наслаждение и избегать страдания (в данном случае тут даже не стоит вопрос: а хотят ли они этого?). При этом Бентам считал, что в деятельности по достижению счастья (удовлетворения) любой действует только лишь для себя, т.е. как изолированное, самодостаточное существо. Назначение же государства сводится к обеспечению условий достижения наслаждения для всех граждан.

Так как свобода индивида, о которой писали предшественники Бентама, не особенно содействовала счастью (наслаждению) для всех, он отдал предпочтение не свободе, как синониму своеволия, а равенству и общей безопасности. Отсюда и его известная фраза: «Мало слов, которые были бы так пагубны, как слова свобода и его производные» [7, с. 467]. Очевидно, в соответствии со своим специфическим пониманием условий человеческого «счастья», Бентам всю свою творческую жизнь вынашивал проект идеальной тюрьмы. Нетрудно заметить, что бентамовские идеи — это всего лишь новая аранжировка концепции Гоббса—Локка.

Взгляды И. Бентама нашли отклик в правящих кругах Великобритании. Лорд Шелбурнский был в таком восторге от его идей, что дал ему английского и швейцарского редакторов, чтобы обеспечить распространение его работ во всех англо–и франкоязычных странах. Позднее книги Бентама будут еще активнее распространяться в Латинской Америке.

Идея И. Бентама о «счастье для всех» была определенным образом подкорректирована Робертом Мальтусом (1766—1834) в его нашумевшей работе «Очерк о народонаселении» (1797), где он заявил, что скорость увеличения населения намного опережает развитие производства продуктов питания. То, что, как утверждал Мальтус, население планеты возрастает в геометрической прогрессии, а производство еды увеличивается только в арифметической, ведет не к «счастью для всех», а к широкомасштабному несчастью для большинства в виде голода. Таким образом, впервые была озвучена идея того, что на всех счастья (удовлетворения) не хватит и кому–то придется от него отказаться.

Если Мальтус предложил решить эту проблему путем контроля за рождаемостью (проявлять сдержанность в плане размножения)^[58], то Чарлз Дарвин (1809—1882) сформулировал другое решение проблемы лишних ртов. Из работы Мальтуса он вывел «закон» естественного отбора и понятия борьбы за существование. Анализируя рост количества живых существ и борьбу между ними, которую этот рост вызывает, Дарвин в «Происхождении видов» (1859) сделал вывод, что учение Мальтуса применимо в одинаковой мере ко всему животному и растительному миру, поскольку в этом случае не может быть никакого искусственного увеличения количества пищи и никакого воздержания от размножения.

Дарвин заявил о том, что в борьбе за ограниченное количество средств, обеспечивающих существование (в «войне всех против всех»), победа достается организмам, наилучше приспособленным к окружающей среде (т.е. сильнейшим). Естественно, что подобная идеология, поданная к тому же в виде научной теории, не только усиливала определенные формы взаимоотношений между людьми в рамках западной цивилизации, но и обосновывала общую программу действий Запада в отношении незападных народов. В связи с этим, после уничтожения аборигенов Тасмании, Дарвин, по словам Э. Тоффлера, заявил следующее:

«С почти полной уверенностью можно ожидать, что в какой–то период в будущем… цивилизованные расы людей уничтожат и заместят дикие расы во всех уголках Земли». Таким образом, можно констатировать, что идея «естественного состояния», пройдя путь своего развития, в конце концов нашла свое завершение в идее «естественного отбора». Наложение же определенных идеологических схем на животный мир позволило западным мыслителям спроецировать эти же схемы на взаимоотношения между людьми, провозгласив данные идеологемы научными закономерностями, объективно отражающими действительную реальность. О. Шпенглер прокомментировал это следующим образом: «Дарвинизм, возможно сам того не сознавая, сделал биологию политически активной. Некая демократическая шустрость каким–то образом проникла в гипотетическую протоплазму, и борьба дождевых червей за свое существование преподает хороший урок двуногим лишенцам» [6, с. 318].

В итоге идеологема о «борьбе за существование» позволила легитимировать в сознании западного человека мысль о необходимости «каннибализма» в его цивилизованной, рафинированной форме, принуждающей действовать по принципу: «Если не съешь ты, съедят тебя».

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ОЛИГАРХИЗМ

Одновременно отражая и репродуцируя вышеописанную идеологию, английское общество было организовано в жесткую вертикальную иерархическую структуру. На ее вершине находилась небольшая группа олигархов, сформировавшаяся в результате слияния влиятельной и богатой торгово–финансовой элиты с аристократическими семьями Великобритании (включая и королевскую). Эта группа до сих пор является господствующей, обладая всей полнотой политической власти в стране, структурируясь в изолированную систему разнообразных закрытых элитных клубов и тайных организаций с древними традициями и ведущей ролью масонов.

На следующей ступени социальной пирамиды расположились государственные чиновники, армия и парламент, которые осуществляли политику в интересах олигархии. За ними, по степени своего влияния, шла прослойка партийных руководителей разных рангов, которые контролировали политическую систему Англии. Фундаментом этой социальной конструкции были простые британцы, а в самом ее низу находились народы колоний.

Главным нововведением, которое привнесли британцы в социально–политическую организацию общества, было то, что политическая власть в стране стала непроницаемо анонимной. Оставаясь втени политических баталий и государственного управления, английская олигархия, используя свои капиталы, правила страной с помощью личного, негласного влияния на государственных чиновников, прессу, образование и партийных бонз. Определяя политику государства и осуществляя скрытый тотальный контроль над обществом, английская олигархия оказалась свободной от какой–либо ответственности.

---

Дата добавления: 2015-08-17