ОБ ИГРЕ ДУЗЕ

Пользующаяся в настоящее время громкою извест-ностью в Италии артистка Элеонора Дузе появи­лась вчера у нас (на сцене Малого театра в «Dame aux camelias»! Дюма). Я никогда не 'составляю себе оконча­тельного мнения о даровании актера и особенностях этого дарования по какой-нибудь одной роли,—тем более роли такой фальшивой и, вместе с тем, такой истрепанной всячес­кими актрисами, как эта Маргарита. Точно так же воздер­жусь от окончательной характеристики и в настоящем слу­чае, предоставляя себе сделать ее тогда, когда дарование на­шей итальянской гостьи явится пред нами (как обещает ее репертуар) в очень разнообразных видах, начиная с шекспи­ровской «Клеопатры», проходя сквозь «Княгиню Жорж» Дю­ма и кончая неистощимо веселою «Трактирщицею» Гольдони. Но я могу уже теперь сказать, что в лице г-жи Дузе мы имеем дело с первоклассною артисткою, такою, в игре кото­рой самая серьезная эстетическая критика находит обильный и очень приятный материал для исследования и суждения. О первой минуты выхода ее на сцену она (так было вче­ра, по крайней мере) приковывает, порабощает ваше внима­ние — не только как новинка, которой предшествует громкая известность, во как нечто действительно выходящее из ря­да; не как актриса, которую вам предстоит узнать и изучить именно с этой «актерской» стороны, чтобы составить себе понятие о ней в этом именно отношении, но как одно из тех созданий, встречаясь с которыми в обществе, вы невольно останавливаетесь, поражаемые чем-то особенным, исходящим из фигуры этого человека, его движений, его взглядов, его, если можно так выразиться, всего внутреннего существа. С, какою-то грациозною болезненностью в походке, с глазами, в которых все говорит о глубокой жизни, о глубокой, не при­витой, а органической, пожалуй, также болезненной нервно­сти, с присутствием во всех внешних проявлениях этой нерв­ности того, что далеко не исчерпывается банальным терми­ном «оригинальности» и что на самом деле есть самая типи­ческая своеобразность; с одним из тех лиц, на которые вы непременно обращаете внимание, в какой бы толпе, среди каких бы красавиц вы ни встретили его,—'Появилась пред нами эта итальянка. И когда она кинулась на свою кушет­ку, когда затараторила (быть может, слишком уж быстрым «темпом») со своими окружающими, когда без традиционного кашля и других подобных приемов ясно показала, что этой женщине недолго жить в этой удушливой, тлетворной атмос­фере всей ее обстановки; когда ее глаза — удивительные глаза!—стали быстро, без всяких усилий, без малейшего при­знака чего-нибудь деланного, в силу, повидимому, одной толь­ко внутренней потребности, переходить от печальной вдум­чивости к веселому самозабвению, или, лучше сказать, самоопьяненью, от презрительного равнодушия относительно «платящих» любовников к задушевнейшему выражению под инстинктивным обаянием зарождавшейся глубокой люб­ви,— тогда жизнь, настоящая жизнь сразу охватила зрите­ля, хлынула на него. Если бы я не боялся употребить слиш­ком стереотипное и избитое рецензентское выражение, то ска­зал бы, что актриса разом стушевалась, и действительная женщина вступила во все свои права. Согласитесь, что надо обладать действительно огромным дарованием, чтобы, явля­ясь в первый раз перед новой публикой, и притом в качестве «знаменитости», чрез несколько минут после своего появле­ния уже заставить вас забыть, что вы пришли, главным обра­зом, посмотреть «знаменитость», и, так сказать, вовлечь вас в жизнь изображаемого лица, устраняя всякие критические анализы, соображения и т. п. На меня, по крайней мере, эта игра произвела сразу и производила до конца пьесы (за не­многими исключениями) такое впечатление,—и в таких ре­зультатах действия на публику сказывается, я думаю, раз­ница между истинным вдохновенным артистом и боль­шим актером.

Естественность, искренность, простота!.. Ах, как жаль, что эти Слова, эти определения давно уже сделались общим местом, ходячими терминами. Вот я привел их как характе­ристическую, основную черту сценического творчества г-жи Дузе, и чувствую, что дал вам только общую, достаточно не­определенную характеристику, — такую, какую рецензенты привыкли кидать направо и налево, благо в ответе за нее ни­когда не будешь. Но при этом у меня и другая боязнь, бо­лее серьезная, — чтобы эту непосредственность, жизненность, нервность игры нашей итальянской гостьи, о которых я говорю, вы не истолковали как ту пресловутую игру «нутром», которую так возлюбили многие русские приверженцы и за­щитники сценического реализма и которая резюмируется очень удобным положением: «играй, как бог на душу поло­жит,—особенно, если душа у тебя и широкая, и глубокая, и

горячая!» Нет, когда, отрываясь от непосредственного впечат­ления, производимого игрою г-жи Дузе, вы переходите в наблюдательное и анализирующее положение критика, то яс­но видите, что тут и «нутро» во всей его неприкосновенно­сти и самое тщательное изучение; что тут, при полном под­чинении себя переживаемым по роли ощущениям, в то же время ни на минуту забвения; что это именно исполняемаяроль, а не действительная жизнь; что ото не натура без вся­ких примесей, натура в натуре, а натура, воспроизводимая посредством искусства, да еще такого, как сценическое, то есть требующее большей идеализации, большего искусствен­ного подъема, нем всякое другое; что перед вами и артистка по своему внутреннему складу, то есть существо, «отме­ченное божественным перстом», и актриса, превосходно знающая все тайны сценической практики, с совершенно справедливым сознанием полной необходимости применения этих тайн к делу. Посмотрите на г-жу Дузе в таких момен­тах «Дамы с камелиями», как беседа с Арманом во втором действии; сцена отчаяния после ухода отца Армана; порыв ужаса и стыда, чтобы удержать нелепый взрыв экс-любов­ника на бале; чтение (изумительное по тонкости отделки) в пятом акте письма, которое она вытаскивает из-под подуш­ки и читает наизусть, держа перед глазами бумагу; эк­зальтированное до апогея состояние умирающей женщины при внезапном появлении дорогого человека—состояние, в котором, с необычайным внешним искусством и не менее не­обычайною внутреннею силой, передается соединение физи­ческих страданий (без чего-либо мало-мальски похожего на обычное исполнение этой подробности огромным боль­шинством сценических «дам с камелиями») с духовным бла­женством и борьба между этими противоположностями. По­смотрите на такие моменты — и я смею думать, что вы не обвините меня в преувеличении.

П. Вейнберг, «Элеонора Дузе та петербургской сцене», из сборника «Эле­онора Дузе», СПБ., 1891, стр. 8—11.

...Неврастения есть истинный стиль Дузе. Эта не-врастания, это какое-то необъяснимое для уравнове­шенной душевной жизни оцепление событий удивительным образом сказывается, например, в «Норе» Ибсена. Я буду иметь еще случай ниже коснуться этой драмы. Я останов­люсь здесь только на последней сцене, которая всегда про­изводила на меня фальшивое впечатление. Нора покидает мужа, потому что в его словах и поступках она открывает новые для себя черты и подробности. Это, бесспорно» натя­нуто. Во-первых, как можно жить с 'человеком, родить от него ребят, а слов его и поступков не разобрать? Во-вторых, по­добно тому как любовь не является делом моментального впе­чатления, а созревает медленно и постепенно на почве симпа-. тии, сочувствия и общности интересов, так точно в порядке постепенности происходит и охлаждение. Сейчас люблю, а сейчас не люблю— это бессмыслица для людей здоровых, но-это совершенно естественно для натур мятежных, характеров
недисциплинированных, для темпераментов нервных и эгои­
стических. У Ибсена финал «Норы» отличается дидактизмом
и тенденциозностью. Но Дузе совершает чудеса. Я понимал
ее Нору, ибо это была совсем не та Нора, которая написана у
автора. Это была ясновидящая, женщина с (необыкновенно
чуткою, необыкновенно тонкою и восприимчивою организа­
циею, которая обладает способностью не только видеть, но и
провидеть. Я помню Дузе стоящею у стола, еn face к публи­
ке, во время длинной диатрибы мужа. Сначала она недоуме­
вает, потом ужасается, страдает, терзается. И вдруг— все
эти разнообразные ощущения исчезают. Она только видит.
Как у сомнамбулы, у нее появляется выражение экстаза, (Со­
средоточенного созерцания, и затем вся жизнь проходит на
ее лице передою теней, освещенных новым светом яснови­
дения, I

Добрая ли Дузе или злая? Обыкновенно одним удаются злые чувства, другим добрые. Дузе удаются и добрые, и злые. Ей не удаются только чувства пассивные. Подобно то­му как ее лицо, не оывещенное аффектом, кажется порою ста­рым, некрасивым и сморщенным, так точно ее игра не тер­пит пассивных положений. Но она мгновенно преображается под влиянием аффекта. Она 'Становится вдруг молодою, пре­красною, полною чарующей прелести. Ее глаза горят миллио­нами огней, и на устах кипит такое дикое и неукротимое же­лание жизни! Это настоящая (картина неврастении. Скачки, апатия, и снова скачки и снова апатия, как будто в порывах разряжается энергия, а в промежутках апатии она накопля­ется. Даже в манере чтения монологов у нее сказывается ус­талость надорванной нервной системы. Дузе делит моноло­ги на три части: она начинает в несколько аффектированном тоне, которым как будто раздражает самое себя, затем дохо­дит до бурного рокота и заканчивает совсем тихо, отдельны­ми, отрывистыми словами.

...Дузе упрекают в некотором однообразии. Я совершенно с этим согласен, но, по сущей совести, именно это, то есть ее кажущееся однообразие, я считаю наиболее ярким выражени­ем ее гения. Талант чуткий, живой, пленительный,ум бы­стрый, подвижный, она на все накладывает свою Собствен­ную печать и все схватывает с особой, излюбленной Стороны. Не только черты: физические и психологические, но и окрас­ка характеров, и даже их дидактическая сторона проникну­ты одним и тем же настроением сердца и одним умозрением.

...Вся насквозь современная, Дузе с большим трудом и далеко не всегда с успехом переносится в другие эпохи. Ме­нее других ей удаются роли Клеопатры и «Трактирщицы».

Дузе принижает Клеопатру, это—та же Одетта, та же Фегр­нанда, та же Франсильон, но в другой обстановке. Для Клео­патры существовали два цвета: белый и черный, и так же резко, как отличаются эти цвета, отличались между собою ее отношения к миру. У Дузе — целая сеть промежуточных цве­тов. И в <<Трактирщице>>—то же. Наивность тона плохо вя­жется с этим бледным нервным лицом, на котором написа­на так ярко повесть страданий — страданий сначала от того, что жизнь была загадкой, страданий еще больше от того, что жизнь перестала быть ею...

...Таковы женщины, Дузе. Ее субъективизм есть ее гений. Она субъективна и в манерах, и в костюмах, в ниспадающих широких складках своих одежд, в обилии мехов, словно всег­да ей холодно и всюду торчат острые углы, которые надо смягчить густым мехом. Она очень мало гримируется. В би­нокль можно разглядеть морщинки, не закрашенные белила­ми или румянами. И губы у нее почти не бывают розовыми— скорее серые. За то, когда они у нее дрожат от волнения,— одно дрожание это производит впечатление неотразимое.

А. Р. Куге ль. (Homo novus), «Элео­нора Дузе». Из сборника «Театральные портреты», изд. «Петроград», 1923, стр. 85—92.

Дата добавления: 2015-08-17