Народные средства против еврейского засилия 5 страница

В виду этих целые тысячелетия ни в чем не изменившихся, основных черт иудейского характера все остальное - сущие мелочи, как, например, их отвращение ко всякой творческой работе, и процветание среди них только таких деятельностей, которые зиждутся на присвоении чужого путем гешефтов, и на получении выгод путем обкрадывания ближних. В ближайшее рассмотрение той ходячей истины, что иудеи заняты ганделем и к этому гандлеванью, в самом низменном значении слова, всюду проявляют отменнейшую склонность, входить мне нет надобности. Факты эти установлены настолько прочно, что не нуждаются в доказательстве; но их основание и их древность не так хорошо известны. Когда иудеи образовали государство, они не могли обойтись без земледелия. Но их племенные склонности всегда, в течение всей их истории до христианской эры, тянули их гнездиться среди других народов, и там упражняться в своей гандлевой деятельности или, лучше сказать, вести жизнь бродяг-торгашей. Таким образом, они, со своим ганделем, как бы паслись на ниве чужих народов, и получали весьма недурные барыши. Но у самих себя и сами с собою, натурально, таких гешефтов вести не могли. Даже и собственный закон их указывал им на других людей, как на тех, по отношению к которым дозволялось все, чего не могли они проделывать у себя. Только общество, объединенное самым отменным эгоизмом, направленным против других, должно обращаться во-вне и там искать материала для своей алчности. Римлянин завоевывал мир; а иудей старался присваивать его блага пронырством. Этим объясняется предпочтение ими торговых гешефтов, при которых открывается широкой простор не столько труду, сколько хитрому присвоению и пронырливому хищению. И вовсе не какие-нибудь внешние препоны издавна удерживают иудеев от занятий земледелием и ремеслами. Их внутреннейшие задатки, которые опять-таки связаны с ядром их существа, с отменнейшим эгоизмом, всегда толкали и всегда будут толкать их к таким деятельностям, где выгоднее иметь инстинкты присвоения, нежели иметь совесть. Потому-то совершенно невозможно рассчитывать на то, чтобы можно было принудить иудеев участвовать в творческой работе народа. Они будут барышничать и гандлевать, пока в человечестве останется к этому хоть какая-нибудь возможность. Поэтому, нечего надеяться изменить их. То, что целые тысячелетия оставалось как бы с их природою сросшеюся особенностью, того нельзя переделать какою либо общественною реформою, не говоря уже - чисто моральными средствами.

Что торгашество и барышничество составляет исконные качества иудея, доказывается уже историей в 18-й главе 1-й книги Моисея, - историей, которая производила бы даже комическое, впечатление, если бы иудейский характер не был таким печальным фактом человечества. Именно, история эта есть сделка, которую Авраам заключает с самим Господом Богом. Господь хочет наказать и истребить город Содом за его великие прегрешения. Авраам возражает и думает, что Господь, как Праведный Судия, пощадит город, если в нем найдется 50 праведников, чтобы не пострадали эти невинные. Получив от Господа согласие в интересах этих предполагаемых 50 праведников, Авраам выступает уже с меньшим предложением. Он, видите ли, ошибся в счете; едва ли Господь найдет там более 45 праведников. Господь делает уступку на 5 человек; но Авраам загнул, пока, один палец, а, ведь, за ним следуют другие, а потом и вся пятерня. Следующая скидка сбавляет число праведников до 40, т. е. опять на 5. Затем, сторговываются на 30-ти, на 20-ти и, наконец, на 10-ти; на этом Господь и поканчивает с Авраамом, соглашаясь с ним, что и 10-ти праведников совершенно достаточно, чтобы пощадить город, от Его гнева. Если патриарх, торгуясь таким образом с Богом и сбивая цену с 50 на 10, не делает Господу никакой неприятности, и даже поканчивает сделку с полным успехом, то это служит хорошим свидетельством, как смотрел Бог иудеев на такие наклонности. Следовательно, такие гешефты разумеются сами собой; их освящает сама религия. Но торговаться в цене есть нечто, относительно говоря, невинное, и свидетельствует только о наличности духа торгашества. Но акты истории иудеев показывают, что их религия оправдывала и вещи похуже, между прочим, и утонченейший грабеж. Ибо что же такое, как не ограбление, когда перед уходом из Египта еврейки берут на подержание у соседей золотые и серебряные сосуды и платье, чтобы, затем все это унести с собою? Эти позаимствования и кража, как значится в главах 3-й, 11-й и 12-й второй книги Моисея, есть прямое предписание самого Господа Бога, которое передано было иудеям чрез Моисея. Они не должны были уходить с пустыми руками, и вот Господь тотчас указывает им путь, каким могут они овладеть драгоценностями Египтян, чтобы затем с этим награбленным добром улепетнуть. Это присвоение золота, серебра и одежды Египтян типично; здесь в самой наивнейшей форме отразился дух еврейства. На всем протяжении всемирной истории его не забудут; ибо это освященное религией искусство присвоения будут вспоминать еще не раз. Утонченный и освященный религией эгоизм, красною нитью проходящий во всем, что исходит от иудеев, вылился здесь в самой оригинальной форме. Это - ключ от души иудея, поскольку речь идет о морали и о сопринадлежных религиозных воззрениях.

7. Что такое значит иметь принципом изысканный эгоизм, это вполне выяснится лишь тогда, когда в эгоизме мы будем ясно различать его критический элемент, именно, несправедливость. Интерес и польза могут быть сами по себе невинны; всякий стремится к тому, что ему полезно; но вопрос в том, ищут ли этого без нанесения вреда другим, или нанося им вред. Дело в том, чтобы соблюдалось равновесие; можно даже и очень не забывать своей выгоды, и быть все-таки чистым, если только помнить, что есть и другие и не делать по отношению к ним никакой несправедливости. Но еврейское племя тем и отличается, что для обуздания алчности в сердце его не нашлось никаких средств, а имеется, разве, лишь внешняя узда, данного ему с громом и молнией закона. Но всякого рода сброд всегда нуждается хоть, в какой-нибудь внешней узде, чтобы не распасться, какие бы преступные цели не имел он по отношению к окружающему. Так называемый закон и есть средство - по возможности воспрепятствовать, чтобы внутри сообщества все не распалось и не разбрелось. Достойные сотоварищи не должны по отношению друг к другу слишком давать воли своим прекрасным качествам; по отношению же к остальным они вольны делать что им угодно. Потому-то евреи искони были народом несправедливости раr ехcellence, что бы они против этого ни говорили. То, что они называют справедливостью, есть не более как внешняя законность притом по закону, который, в сущности, есть воплощение несправедливости. Кроме способности сочувствовать другим, им недостает и тех умственных задатков, какие необходимы, чтобы держать в равновесии весы справедливости. Вообще, все их мышление убого и бессвязно. Поэтому, оно совершенно неспособно сдерживать или хотя бы в значительной мере ограничивать эгоистический склад их чувств. Их алчность, как и их фантазия проявляются неудержимо, а потому их можно сколько-нибудь обуздать лишь крайне грозными мерами, следовательно, только путем террористической системы.[6]

Вышеобозначенная форма их алчности и соответственно настроенного воображения, и, следовательно преобладание над всем грубого эгоизма, может также служить к объяснению еще одного свойства еврейской расы, которое, если бы даже и вовсе не было объяснено, тем не менее, все-таки оставалось бы фактом. Это - отсутствие всяких склонностей к истинному и чистому знанию; такое знание требует, чтобы по крайней мере на время были забыты всякие будничные дела, чтобы ум мог погрузиться в тихую область созерцания. Но у еврея впереди всего - его низменные побуды; уже судя по его древнейшей, им одобренной и выкроенной по его фасону, саге, у него нет потребности в ином познании кроме познания алчности, и так как оно хороших плодов ему не принесло, то, - и это комично, - и вообще знание кажется ему запретным плодом.

К, познанию того, что - добро и что - зло, по крайней мере, в более благородном смысле слова, - в смысле справедливости, - и несправедливости, - не могли привести еврея ни в самом начале содеянное им дурное дело, ни все плоды с древа познания, ни законодатели, ни пророки. Поступать против произвольного запрета, который ничем иным не мотивирован кроме "так угодно Мне" его Господа Бога, вот что, - говоря устами его пророков, - значит поступать неправо. Иного понятия о справедливости у него нет, и нет ничего удивительного, что при этом он в разладе сам с собою. В лице своих пророков, на которых нужно смотреть как на продукт национальный, правда, восстает он, отчасти, против самого себя, но иногда просто в форме безрезультатного крика или жречески-эгоистичного тявканья, однако, по большей части, не очень беспокоясь обо всем этом, причем нередко эти его сильнейшие взрывы гнева не очень серьезны. Иегова, - воплощение характера иудея, - тотчас же умилостивляется, лишь бы исполнена была его воля. Справедливо то, что ему нравится, несправедливо же то, что ему не нравится. В переводе на язык естественности и действительности, меркою так называемой справедливости делает он, таким образом, то, что заблагорассудится самому еврею, соответственно присущим его характеру чертам. Говоря о еврейской справедливости, лучшие народы не могли выражаться иначе, как на манер римлян, когда они говорили о "пунической верности", чтобы обозначить этим, что Карфагенянам верить нельзя, и чтобы заклеймить их вероломство и коварство. Внутреннее противоречие, в каком стоит еврей к самому себе, отражается как в том, что навязанный ему закон есть чисто внешний закон, так и в тех угрозах, с которыми неизменно обращаются к нему пророки. И неудивительно, что, подобно тирании, и несправедливость находится вообще в разладе с собою. Всюду, и у себя и между чужими, он как бы стукается головою, и таким образом, кое-как, и все снова и снова, немножко водворяется порядок. Но при этом отнюдь не образуется настоящего понятия о действительном праве и о справедливости, в серьезном смысле слова, а, совершенно по азиатски, всегда приходят экстравагантным путем опять к таким же извращенным чувствам. Таково, напр., поведение пророков, от первого до последнего, в котором для лучших народов, по истине, нет ничего такого, что могло бы воодушевить, разумеется, если рассматривать его без всякого предубеждения, т. е. фальшиво не романтизируя и не идеализируя его, под давлением ли авторитета, или скрашивающими примесями и толкованиями лучших народов.

На пророков-то именно и ссылаются, когда хотят, что очень комично, - присвоить евреям лучшую мораль, и даже поставить их выше античных и современных народов. Так делал, напр., славословя евреев, их обелитель Ренан в своей "Histoire du реuple d'Israel", несмотря на то, что он называет пророков благородными безумцами (des fous sublimes) и выходит из того общего представления, что человек вначале был скотом, а в следующей затем стадии развития был глупцом. Мы вообще эту квалификацию отвергаем, и уже в прежнем (четвертом) издании нашей книги предоставили автору и ему подобным эту квалификацию применить к себе.

По Ренану, христианство следует выводить от пророков прежнего времени. Положим, что это так; но евреи ничего этим не выигрывают, напротив, только подтверждается их неспособность к серьезному пониманию справедливости. По их понятиям, Иисус был их последним пророком, а по нашему мнению, кроме того, он был и реформатором. Его отрицательное отношение к книжникам и к их лицемерию есть, при этом, главная вещь и, вообще, нечто, относительно говоря, хорошее; что же касается положительной стороны его деятельности, то ни о какой, в истинном смысле слова, справедливости, он не поучал, а настоятельно требовал своего рода любви, характер которой остается весьма неопределенным и представляет собою скорее все, что угодно, только никак не взвешивающую справедливость. В ней растворяется даже и то, что содержалось в довольно определенных чертах даже в первобытном еврейском кодексе внешней морали. Уже тогда, смешением народов и идей все было поставлено вверх дном, поэтому, бессодержательность мыслей была не малая, и даже в значительной мере имелась и у пророков и в их вовсе уже не высокоценной морали. Народ лицемеров, как называли евреев пророки более древнего времени, носил в себе семена для всяких парадоксальных извращений чувств. Такие семена, пожалуй, кое-как могли рассматриваться серьезно, и в известной мере честно, - разумеется, при доверии к ним, - оформливаться. Но в формы, как бы снабженные костями и мозгом, никогда они не воплощались; скорее, чувства приведены были в совершенный беспорядок, и даже лучшие чувства; и, как стало видно из позднейших литературных произведений, ничего не было, кроме какой-то каши, где были перемешаны эгоизм, лицемерная любовь и ожидания будущей жизни. Видимое стремление Реформатора к искуплению иудейской плоти от самой себя не удалось, и только содействовало укреплению у иудеев представления о наступлении в ближайшем будущем Страшного Суда и Царствия Небесного. По крайней мере, такую форму приняло это предание у того Саула или Савла, который сперва воздвиг гонение на новую секту, с точки зрения древнего гебраизма, но затем сделался ее последователем, и, вместе с тем, в угоду римской власти, переменил и свое имя в совершенно латинское, даже в древнелатинское, имя Павла. Но для наступления Суда, которое отодвигалось им все дальше, и следующего за ним Царствия никакого другого признака не должно было быть, кроме подчинения Господу, т. е. веры, что Христос есть истинный Господь. Очевидно, это - просто метаморфоза древнего, частию усвоенного законодательством, частию пророками, еврейского оборота речи, вследствие которого служение Господу и слепое повиновение его воле имеет решительное значение и служит единственным решительным признаком того, что право и что неправо.

8. В начале этой главы мы пытались разглядеть и в возможно чистой форме восстановить специфически еврейский или, если угодно, иудейский характер, как он, с большими или меньшими примесями обнаруживается в настоящее время в разнообразнейших поступках этой расы, - пытались восстановить по его мертво-язычной литературе, т. е., главным образом, по древнейшим произведениям самих евреев. Но этот характер сказывался и там, где он уже разным образом сочетался с элементами характера лучших народов. Но Христос и, так сказать, его время, т. е. состояния, находившиеся в сфере его действия, состояли уже под римским, а особенно под греческим влиянием, так что о чисто иудейской атмосфере у него самого, не говоря уже о ближайшем поколении его последователей, не может быть и речи. Сообразно этому, в этой области черты иудейского характера нельзя, так сказать, схватить руками, как это возможно в свидетельствах древних законодателей и пророков. Сюда присоединяется и то, что рассматриваемый случай должен был являть собою решительнейшую реакцию против дурных сторон самого еврейского характера. Сообразно этому, на событие основания христианской религии нельзя смотреть как на проявление еврейского характера во всей его полноте, а как на проявление тех частей и стремлений, в которых этот характер, некоторым образом выражал протест против самого себя, или, по крайней мере, надеялся существующее зло обратить в нечто лучшее.

И если, даже вопреки всем стараниям достигнуть лучшего и несмотря на уже существующее разложение и на инфекцию иудейского духа чуждыми элементами все-таки выступали вперед непривлекательные черты еврейского образа мышления и чувства, снабжая все эти начинания более чем сомнительным приданым, то такое положение дела, насколько мне известно, в моральном отношении еще недостаточно оцененное, также должно служить зеркалом рассматриваемого народного характера. Только, при наличности этих примесей и при господствующих обстоятельствах труднее ясно очертить неправильные или неуместные стороны этого морального и умственного типа. Подобающая этой личности даже и с нашей точки зрения мера уважения легко может показаться неуплоченною, если подвергнуть критике одну определенную сторону, но эта тема не требует полного и обстоятельного изображения, со включеньем позитивных сторон.

Кроме того, основанием, почему нелегко дать определенную характеристику этого основателя религии, служит и баснословный тон повествований, невероятные или прямо говоря, лживые их качества не в одной только той части, которая касается чудес. Характер с таким множеством величайших противоречий недопустим, как возможность, и тогда, когда предполагается наличность, по существу, еврейского склада, преувеличений, в восточном вкусе, в чувствах и представлениях, а равно и известной бессвязности мыслей. Но сравнительная оригинальность и сила переданных речей и бесед свидетельствует о том, что ядром этих басен, записанных потом по-гречески, была цельная личность. Обыкновенно, эпигоны или являющиеся впоследствии сочинители бывают неспособны выдумать мысли и деяния, отличающиеся такою выдающеюся личною оригинальностью и такою могучею самобытностью, и породить их своею немощною фантазией. Они способны только на переделку, да и то, обыкновенно, скорее в худшую, нежели в лучшую сторону. Поэтому, басни и записи, вместо выяснения, только окутали туманом реальное ядро, которое с самого начала уже современниками, и даже ближе стоящими, понималось различным образом. Даже самое это ядро нельзя представлять себе как вещь совершенно определенную, т. е. оно было не без примесей и неясностей, не без уклонений и пустых фантазий. Таким образом, в современном его изображении неизбежно остается много невыясненного, и как бы осторожно и критически ни относиться к этому явлению, нельзя указать точных границ, отделяющих то, что в нем вполне реально, от того, что является вымыслом.

Несмотря на это, нам кажется возможным с достоверностью заключить кое о чем, а во всяком случае избежать спутанного и спутывающего допущения, что все это не более как бессодержательный миф, и таким образом избежать некритической сверхкритики. Что касается главной характерной черты, нам в сущности придется иметь дело только с одним обстоятельством, которое состоит в том, что, в противоположность прежним пророкам, Иисус восставал против иудейского сословия лжеученых. Он истолковывал и оформливал иудейское предание, так сказать, по душе, следовательно, делал, нечто такое, что до него другие пророки иногда пытались прямо отвергать как нечто незаконное и негодное. Но отрицательное отношение к тогдашней лжеучености Иерусалима было вещью совершенно новою, и даже историческим основанием подготовленной книжниками гибели этому, относительно говоря, самостоятельному основателю религии. Тот самый источник лжеучености, из которого позднее возник и талмуд, был также у иудеев и официальною ученою силою, против которой выступил Христос и противопоставил иную форму мыслей и стремлений, в которой во всяком случае кое-какие черты представляли нечто, относительно говоря, хорошее.

В нашей "Замене религии", особенно во второй главе, есть кое-что, относящееся к критике Христова учения. В нем нельзя не видеть характерных черте новогебраизма или, лучше, гебраизма позднейшего времени. Христос, - выражаясь кратко, - был не иное что как еврей позднейшего времени. Принцип любви к врагам, - на который он особенно напирал, тогда как в свидетельствах более древнего времени имелись, хотя и не особенно заметные следы совершенно противоположного принципа, - принцип этот не совсем был чужд характеру евреев, который легко подпадает парадоксальным извращениям и, так сказать, становится верх ногами, когда ему кажется, что на своих унаследованных ногах ходить уже не хочет. Характер этот кидается в крайности и в противоположности, там, где он не может найти действительной меры или критического различения. Это - недостаток, присущий уму; одностороннее чувство и фантазия как бы закусывают удила и сбиваются с здравого пути. Так в человеческую природу входит элемент, который побуждает ее бессмысленно вступать в, борьбу с прочими своими направлениями. Но, поскольку все-таки непроизвольная природа заявляет о себе, противоборствующее ей представление открывается как фактически практическая ошибка, т. е., как объективная ложь. Если последней сопутствует ясное сознание то - на лицо и действительная ложь в субъективном смысле намеренности, т. е. ложное настроение. Если подобного сознания нельзя доказательно приписать самому Христу, зато в действиях его усматривается некоторая неясность и некоторая примесь чувств, которая у других должна была повести к спутанности, к противоречиям, и даже, в конце концов, к образованию лицемерного типа. Принимала же, ведь, и у него самого эта любовь к главным его врагам, к книжникам той эпохи, иногда форму жестокой и ядовитой хулы; как известно, он любил их настолько, что, следуя примеру Иоанна, не раз называл их порождением эхидниным!

Наше простое требование - не быть несправедливым и к врагам, следовательно, относится к ним разумно-критически, но не партийно, - это простое требование практической абстракции, без чего никакой справедливости быть не может, в сравнении с претензией любви к врагам есть нечто весьма скромное; хотя оно, большею частию, мало касается людей лучшего сорта. Но оно, во всяком случае, есть нечто для людей возможное, нечто ясное, и, наконец, при большем просвещении сознания и при повышении самобладания, есть также и нечто вполне исполнимое. Напротив того, любовь к врагам поскольку есть противная здравому смыслу нелепость, ведущая к лицемерию, поскольку эта вещь или, лучше, эти слова, подчинением ясному различению, нельзя переделать во что-либо понятное, так чтобы при этом терялось первоначальное свойство самого принципа. Поэтому, нам остается одно, рационализировать с нашей точки зрения, или же, если взять дело так, как оно есть, обвинить новогебраизм в том, что в силу старого племенного еврейского порока, порока "лицемерия", он непроизвольно внес в мир малую толику лицемерия.

Парадоксы, которые еще предстоит разрешить, в области этих учений представляют часто лишь весьма легковесный и дешевый товар. Что касается парадокса любви к врагам, то история человечества не разрешила его, а произвела доселе не более как систему лицемерия и личные, даже классовые типы лицемерия, и за это зло если и не всецело, то все-таки в известной мере, подлежит ответственности древний лицемерный народ. "Лицемерно как у христиан", - это изречение, быть может, когда-нибудь позднее войдет в поговорку, и этим, как доказано, мы обязаны характеру евреев, который, хотя и с примесью иных элементов, пустил корни над колыбелью или, лучше сказать, в колыбели новой секты.[7]

Если оставить в стороне личность самого Христа и все, что ему приписывалось, как требует того морально очищающая критика, то понятно почти само собою, что в ближайшем поколении остается на виду лишь то, что имеет меньшую ценность, и что лучшее в гебраизме потонуло в волнах худшего. Уже этот Савл-Павел со своим двойственным именем, двойственным, характером, даже двойственным законом, со своим иудейством для иудеев, со своим стремлением приладиться к чему угодно иному, является опять представителем лжеучености, и потому больше пришелся по вкусу и новым лжеученым, чем сам Христос, и эти новые лжеученые выдавали его даже за основателя христианства. Едва ли стоит труда ближайшим образом исследовать, как в нем и в его посланиях отразился характер евреев. Иудейский характер, а также разложение и бессодержательность той эпохи выступили при этом со всею своею испорченностью. По собственному сознанию Павла, пороки и прегрешения в отдельных обществах были еще хуже чем у самых испорченнейших греков. Этим доказывается, что под знаменем христианства соединился, так сказать, социальный отбор древнейших элементов.

На эти дрянные качества, довольно явственно видимые в тех первобытных общинах, указывает и народная ненависть римлян, о которой говорит Тацит по случаю событий нероновских времен. Эта народная ненависть, очевидно, отнюдь не смешивала христиан с иудеями, но довольно правильно оценивала тех или иных людей на основании их личных свойств и их безнравственного поведения. Видимо, вся вина приписывалась здесь еврейской национальности, а также еврейскому или ново-еврейскому образу мыслей и поведению, усвоенному и другими национальностями. Мораль Сократа не подверглась такой порче как мораль Христа, ибо была более здравою, ясною и определенною. И она тотчас же и позднее подвергалась искажению и подмену, но не только лучше засвидетельствована, но у нее не было и таких постыдных наследников, какие были у христианства. Христианство же позднее не только покрывало собою иезуитизм, но в некоторой мере и в некоторых отношениях и могло покрывать его. Итак, в целом, это - не особенно утешительное наследство, которое, благодаря не только еврейской теократии, но и самому Христу, его неопределенному и шаткому направлению, повинно в том, что этот гебраизм позднейшего времени играл во всемирной истории роль какого-то морального кошмара для лучших культурных народов. Конечно, эти народы вложили в христианство свое лучшее мышление и чувствование, даже отчасти в нем идеализировали; однако, чему же этот улучшающий вклад мог помочь, если исходный пункт и ядро снабжены были всеми теневыми сторонами морали и фантастики еврейства! Если новые народы, поскольку они страдают от азиатчины инфицированных гебраизмом религий, не решатся совершенно отбросить этот фальшивый элемент, то и они, хотя и не в своих национальностях, то в своей духовной жизни, по крайней мере в некоторой мере, останутся зеркалом внешним образом воспринятого гебраизма.

Также должны они, в противность первобытному христианству, беречься его слишком легковесную и снисходительную половую мораль принимать за что либо иное, а не за дурные плоды тогдашнего распада и разложения нравов. Раз в известной мере, так сказать, мораль бардака - дело обычное, то слишком легкой готовности прощать удивляться нечего, особенно среди евреев, которые на этот, пункт никогда не смотрели сколько-нибудь серьезно. Когда же к этой снисходительности в сфере половой морали присоединились и зачатки коммунизма бедных, то такое положение по отношению к собственности вместе с прославлением нищенства и святости нищенства - было вещью чисто еврейскою и весьма понятною у народа, который к истинным правовым понятиям всегда находился, в натянутых отношениях.

Итак, нельзя обманывать себя ни в каком направлении; даже и в первобытном христианстве, даже там, где оно очищено, чтобы не сказать, доведено до новомодной утонченности, легко в нем разглядеть отражение гебраизма. Сияние святости и привычки представления, господствующие еще и у современных народов, препятствуют беспристрастному суждению. Если покончить со всеми привитыми аффектами необычайного почитания (а такова и есть задача основательного антигебраизма), то нас не проведет никакая сверхоценка или извращение первобытного христианства и, скажем прямо, и первобытного иезуитства и мы будем знать, что и здесь всюду мы имеем дело с иудейством и с его характерными чертами. Все же, что внесено было в христианство лучшими новыми народами, натурально, все это подлежит как изъятию, так исключению из этой оценки. Тоже относится и ко всему хорошему из античного наследия, а также ко всяким блесткам и более благородным народным побуждениям, каковые только можно встретить среди заключительной эпохи разложения греческого и римского мира. Даже и примеси не так дрянной азиатчины, каковы, напр., отголоски буддизма, уже в самом начале внесенные в христианство путем присвоения и переработки на еврейский манер, со всеми отбросами всяких зон, разным образом не заслуживают осуждения. Все это, правильно оно или нет, есть нечто человечное, и опасность ныне для нас только в том, чтобы не плениться этими элементами примеси ложным образом и чтобы не ослабить той степени отвержения, какого заслуживает гебраизм и ему же, по существу, принадлежащее, если и не иезуитское, то все-таки иезуистическое первобытное христианство.

Насколько греки были выше евреев, настолько выше, даже возвышеннее, не только интеллектуально, но и морально, был Сократ в сравнении с Иисусом. И кто не подпал нашей обычной лжеучености, тому стоит потрудиться освободиться от той ложной идеализации, в силу которой еврею Иисусу приписывается такое значение, какого он отнюдь не заслуживает. Иудейская надменность еще далеко не свидетельствует о силе и об оригинальности. Но в таком случае по праву исчезает и тот остаток уважения и всякой сверхоценки этого продукта еврейской национальности, какая могла бы еще кое где держаться, вследствие ли неуместного подобострастия, или даже вследствие легковерия. Со всем гебраизмом у этой персоны и в его деле нужно вполне разорвать, показав при посредстве прогрессирующей критики, что отражение еврейского характера в религионистическом гебраизме позднейшего времени, и именно в обрисовке личностей и личности Иисуса в Новом Завете, благодаря примеси чуждых элементов хотя и выглядит не так ясно, но что, несмотря на то, все-таки это отражение достаточно верно. И мессианизм есть лишь форма этого национального эгоизма, а вовсе не есть мысль об искуплении человеческого рода. Мессианистические представления встречаются и в наше время еще довольно часто как приданое еврейской крови, и своею эгоистическою фантастикою искажают все, на что бы ни налагали свою руку, чтобы сделать из этого индивидуально и национально-эгоистический гешефт. Мир лучших народов должен особенно остерегаться этого, иногда утопистически замаскированного, обмана; потому что на этой нерелигионистической почве пытаются продолжать все туже старую практику обмана народа и народов, когда прежние формы обморочивания оказываются недействительными.

Дата добавления: 2015-08-02