Советская сказка 5 страница

После ухода комиссии в лаборатории воцарилась гнетущая тишина.

– По-моему, пора искать новую работу, – озвучил общую мысль Ромка.

Лифт с прозрачными стенками остановился на седьмом этаже, металлические створки раздвинулись, выпуская Гошку. Табличку на двери приемной уже заменили, теперь здесь красовалась фамилия нового директора. Желудок на миг сдавило ощущение легкой тошноты, захотелось развернуться и уйти подальше, не встречаться с предателем.

– Вам назначено? – спросила секретарша, поднимая строгий взгляд от пишущей машинки.

– Меня вызвали.

– Сейчас доложу, – она нажала на кнопку селектора. – Всеволод Тимофеевич, к вам посетитель. Да, он. Проходите, Гончаров.

Гошка ждал, что уютный кабинет Белова изменится с приходом нового владельца. Но все тот же беспорядок царил в набитых пухлыми книгами шкафах, сияли позолоченными боками кубки, а на компьютерной картине страдал от уколов стрел христианский святой. И даже безделушки, населявшие стол прежнего хозяина, остались на месте. Вот только Феникса не было: кота забрал Харитоныч.

Северский, разглядывавший что-то за окном, обернулся, кивнул:

– Здравствуйте, Гончаров. Садитесь.

Новая должность заставила профессора сменить свитер грубой вязки на строгий костюм. Правда, любимому цвету он не изменил: черную рубашку украшал темно-серый галстук.

– Я постою.

– Как угодно. Догадываетесь, почему я вас позвал?

– Не очень, – вспомнилось, как совсем недавно обращался к профессору на «ты». Стало еще противнее.

– Скажите, Гончаров, чем это продиктовано? – Северский подошел к столу, взял три листа бумаги, сунул под нос Гошке. – Заявления об уходе от вас, Поляковой и Лисицына.

– Ну, да.

– А знаете, Гончаров, что вы трое не можете уйти, не отработав положенный срок по месту распределения? Поляковой и Лисицыну остался год, вам два.

– Афина Генриховна не против.

– Зато я против ухода трех молодых перспективных специалистов.

– Мы не хотим здесь работать. Не хотим заниматься вещами, которые нам неприятны.

– И что же это за вещи?

– Например, то, что Володин называет «скрытым оружием». Мы не собираемся медленно убивать людей радиацией. И вообще, почему вы вызвали меня одного?

– Да потому что на сто, на сто пятьдесят процентов уверен: это ваша затея! – теряя самообладание, заорал Северский. – Самоуверенный, испорченный вседозволенностью, наглый болван, идущий на поводу у своих желаний!

– С какой стати вы меня оскорбляете?! – возмутился Гошка. – Вы… Белов вам доверял, а вы его подсиживали, ждали смерти, чтобы занять это кресло! Хоть бы постыдились, вещи Алексея Николаевича убрали.

– Заткнись, несчастный идиот! Не смей меня обвинять! Алексей сам просил меня согласиться на место директора.

– Надо же, как удачно все сложилось!

– Не суди о том, чего не знаешь!

– Я не хочу ничего знать! Просто разрешите нам уволиться.

– Что вы задумали?! Я же вас насквозь вижу! Какую-нибудь сумасшедшую авантюру? Говорите! Говори, идиот несчастный! – Северский приблизился вплотную, заставляя отступить назад, облокотиться рукой о столешницу. Гошка чувствовал горячее дыхание, почти физически ощущал исходившие от нового директора волны гнева. Бледное лицо, обрамленное прядями темных волос, расплывалось перед стеклами очков, и он машинально занес ладонь, размахнулся, целясь в это неясное пятно, вкладывая в свой жест всю обиду, разочарование последних дней. Но пощечины не случилось. Сильные пальцы перехватили запястье, сжали больно, до непроизвольно выступивших слез.

– Пусти! – заорал Гошка, колотя обидчика в грудь кулаком свободной руки. – Ненавижу! Ненавижу тебя!

– Уже ненавидишь?! – прошипел Северский. – А недавно лез, предлагал себя, как маленькая… – грязное слово утонуло в поцелуе: грубом, без капли нежности, почти укусе.

Колено Северского протиснулось меж Гошкиных ног, ладонь облапала ягодицы, опустилась на ширинку, в пах уперлась красноречивая выпуклость. Гошка же возбуждения не чувствовал совершенно. На смену яростной вспышке пришло спокойствие. Горькое, смешанное со стыдом и гадливостью.

– С вами нужно расплатиться за увольнение? – бесцветно спросил он, уклоняясь от настырных губ.

Вопрос подействовал на Северского, как опрокинутое на голову ведро ледяной воды. Он отшатнулся, раскрасневшееся лицо исказилось брезгливым страхом. Дрожащими руками отыскал на столе заявления, едва не разрывая «вечным пером» бумагу, подмахнул все три. Сказал, тяжело дыша:

– Забирайте.

И отвернулся, обхватил себя руками, будто спасаясь от озноба. Повторил глухо:

– Идите, я сказал!

Но Гошка отчего-то медлил. Смотрел растерянно на ссутулившуюся спину, на зябнущую от неведомого холода тощую фигуру. Повинуясь странному порыву, подошел, коснулся острого плеча, окликнул глупым:

– Эй...

Северский обернулся, и словно током прошибло от абсолютно больного взгляда черных глаз.

– Да ладно, назначили и назначили. Лучше вы, чем какая-нибудь министерская крыса, – промямлил Гошка, понимая, какими жалкими выглядят его слова после сказанного раньше.

Но Северский, казалось, не услышал. Опустился в глубокое кресло, заговорил ожесточенно, глядя на сжатые в замок пальцы:

– Не думайте, что быть «человеком Володина» легко и приятно. Наверняка не поверите, но я никогда не согласился бы на это место, если бы не данное Алексею обещание. Володин умеет одаривать, но то, что он забирает, не возместят ни власть, ни звания, ни деньги. Он отнимает у человека самого себя, получает в собственность. Только личную печать не ставит. И не отпускает. Никогда.

– Но вы же ушли от него? – осторожно спросил Гошка, опускаясь на пол возле кресла.

– Правда?

– Вы ведь перевелись к Белову.

– Я пришел к нему в качестве… – Северский дернул узел галстука, словно тот был удавкой, мешавшей дышать, – надсмотрщика, шпиона. Не знаю, как это назвать. Алексей работал в закрытом институте, меня отправили к нему в группу. Чтобы присматривал, тогда это практиковалось. Да и сейчас… Правда, после гибели Лёли и самоубийства Роди я признался Белову в том, о чем он прекрасно знал сам. Сказал, что не хочу работать на этого подлеца, что скорее сдохну, подожгу себя как... Алексей отговорил меня от открытого разрыва. Предложил делать вид, что работаю на Володина. Чем я до сих пор успешно занимаюсь. Настолько успешно, что самому противно.

– Родя – брат Стаса? Что с ним случилось?

– Он работал у Володина, пока не узнал о последствиях испытаний нового оружия для местности, в которой они проводились. Пытался достучаться до самого Володина, до министерства, даже до правительства. Бегал везде, тряс своими бумажками, прослыл городским сумасшедшим, угодил в больницу с депрессией. А через неделю после выписки облился бензином и поджег себя на Дворцовой площади в Ленинграде. На это даже внимания не обратили: подумаешь, какой-то псих… – Северский глубоко вздохнул, прикрыл глаза.

И Гошка решился. Это было опрометчиво, глупо, нехорошо по отношению к вызвавшимся разделить непростой путь друзьям, но он чувствовал – правильно. Заговорил торопливо, словно боясь передумать.

– Мы уничтожим этого гада. Люди узнают про моих родителей, про украденные разработки отца, про испытания. Я уже все придумал, и ребята согласны. Поедем в Узбекистан, расспросим людей, найдем этого Мышкина. Представим доказательства, его арестуют, на суде он все скажет. И документы я буду искать. Не знаю где, не знаю как. Но найду.

– Безумие, – покачал головой Северский. – Глупая затея трех сопляков.

– Пусть! Но у нас все получится, вот увидите! Деньги у меня есть, так что искать будем до последнего.

– Если ты всерьез нажмешь на Мышкина, он пойдет на все, даже на убийство. Это ничтожество опасно, пойми ты, балбес!

– Нас трое, мы будем осторожны. Нельзя же всю жизнь бегать от опасности!

– Считаешь, нужно искать ее на пятую точку?

– Тебя волнует моя пятая точка? – спросил Гошка, подползая ближе и укладывая голову на колени Северского.

– Дурак, – сказал тот, зарываясь пятерней в его растрепанные волосы. – Какой же ты дурак…

– Ага, – подтвердил Гошка и, извернувшись, чмокнул ласкавшую его ладонь.

Северский подхватил его под мышки, усадил на колени, осторожно стащил с носа очки, отыскал губами губы. Этот поцелуй был совсем другим: осторожным, мягким, и Гошка с готовностью ответил, толкнулся языком в горячую влажность чужого рта, призывая не медлить, не стесняться. Теплые руки гладили спину, щекотали беззащитную кожу шеи под отросшими волосами, скользили по обтянутым джинсами бедрам. Хотелось жутко: до боли, до темноты в глазах. Он сам расстегнул молнию, привлек к изнывающей под хлопковыми трусами плоти необходимую сейчас ладонь и едва не задохнулся от удовольствия, от почти забытой сладости интимных прикосновений.

– Всеволод Тимофеевич, к вам Людвиг Мещерский, – голос секретарши в селекторе прозвучал, как вестник неумолимого рока из греческих трагедий, о которых рассказывали на уроках литературы.

– Попросите обождать пару минут, – стараясь дышать ровно, отозвался Северский.

Удержал за руку сползшего с колен Гошку, притянул к себе, уткнулся лбом в плоский живот, в разгоряченную под задравшейся футболкой кожу. Сказал едва слышно: – Надо идти. Прости!

– Ничего, – он неловко погладил черные пряди. – У нас еще будет время. Я вернусь, правда.

Северский резко выдохнул, ловко поправил Гошкину одежду, сунул в руку заявления, подтянул собственный галстук. Сказал решительно:

– Иди. О документах не думай. Мне кажется, я знаю, где их искать. Будь осторожен. Пожалуйста!

И быстро чмокнул в макушку, подтолкнул к выходу.

С Мещерским едва не столкнулись в дверях. Тот смерил Гошку удивленным взглядом, внимательно посмотрел на хозяина кабинета:

– Всеволод…

– Ступайте, Гончаров! – холодно приказал Северский. – Заходи, Людвиг. Прости, что заставил ждать. Отвратительные работники, никакой дисциплины.

«Как настоящий шпион!» – мысленно восхитился профессором Гошка и пообещал себе, что постарается вернуться как можно скорее.

Глава 10. С победой

Но вернулись они с Ромкой и Галкой только в мае, когда Энск задыхался от сладкого аромата цветущей черемухи, в распахнутые окна залетали ленивые пушистые шмели и на все голоса перекликались ошалевшие в ожидании любви птицы.

Подъехали к воротам института на такси: загорелые, с обветренными лицами, в походной одежде, принялись выгружать из багажника вещи. Первыми их заметили ребята, игравшие в волейбол на спортивной площадке. Окружили, забросали вопросами, подхватили рюкзаки, повлекли к общежитию. Кто-то уже открывал вино, кто-то побежал за товарищами, и вскоре на кухне третьего этажа «аспирантского» корпуса собралась пестрая многоголосая толпа.

Троица на вопросы отвечала туманно, но ребятам и самим было что рассказать. Оказалось, что исследования в лаборатории Мейер свернуты, но не приостановлены, что многие проекты Володина откровенно саботируются, что радиобиологи не пустили к себе очередного проверяющего, а Никита с Аней отправили в «Комсомольскую правду» наделавшее много шума в институте и в министерстве письмо. Смельчаков долго таскали по разным инстанциям, угрожали увольнением, исключением из комсомола. За них вступился Северский, доказал, что это вызовет лишние толки.

– А Мещерский, представляете, оказался неплохим парнем, – улыбаясь, сказал Никита.

Домокла, как молодого перспективного ученого, отрядили для выступления на каком-то собрании. Требовалось подробно расписать, как хорошо стало при новом руководстве, какими темпами развивается отечественная физика в одном отдельно взятом институте под мудрым руководством товарища Володина. Мещерский говорил по заученному, пока слушатели не начали задавать вопросы, в том числе о фактах, описанных в злополучной статье. Долго мялся, отделывался неопределенными словами, а потом честно сказал, что вообще-то в институте творится полный бардак. Одни темы по непонятным причинам закрывают, другие спускают сверху, из-за прихоти министерского руководства подвисло множество нужных и важных исследований. Что лелеемый Володиным ВПК тоже страдает из-за безобразной неразберихи, а бесконечные комиссии и требования отчетов тормозят работу.

– Северский рвал и метал, – усмехнулся Никита. – Не говоря уж о старшем Мещерском. Они, говорят, разругались вдрызг. Домокл даже ушел из дома, снимает квартиру где-то в городе.

– Кстати, как там Северский? – спросил Гошка.

– Да что ему сделается? Ходит злой как черт, орет на всех.

– Ладно, ребята, я скоро вернусь, – сказал он, поднимаясь с жалобно скрипнувшего табурета. Ромка и Галка переглянулись, Галка подмигнула – пожелала удачи.

С Северским он столкнулся у входа в приемную. Рванул на себя позолоченную дверную ручку и едва не сбил с ног собравшегося уходить директора. Отчего-то покраснел, как дурак, промямлил жалкое:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, здравствуйте! – изогнул тот черную бровь. – Явился, искатель приключений? Весь институт гудит.

– У вас какие-то дела. Так я могу позже….

– Это подождет. Заходи! – Северский подтолкнул его в сторону кабинета. – Горгулья Степановна, ко мне никого не пускать. Рассказывай с самого начала, – велел он, указывая на знакомое кресло.

И Гошка стал торопливо говорить. Про место аварии, про людей, до сих пор помнивших страшный взрыв, про сына одного из погибших – работника местной прокуратуры, в лице которого друзья нашли замечательного помощника. Про то, как с родственниками этого человека искали Мышкина, какими не вполне законными способами заставили предателя написать в отделении милиции чистосердечное признание.

– Его сейчас везут в Москву, – сказал Гошка. – Мне даже жалко его немножко. Какой-то он запуганный, трясется все время.

– А я отыскал документы.

– Где? – поразился Гошка.

– На родине Лёли – в Нижнем Новгороде. Когда Алексей сказал, что она отвезла копии домой, я сразу подумал о Нижнем. Поехал, отыскал старых знакомых. Бумаги оказались у двоюродной тетки Лёли – твоей дальней родственницы.

– А как вы узнали?

– Я жил в соседнем доме, учился в той же школе. И в Москву поступать мы отправились вместе.

Оба замолчали. Гошка болтал ногой, Северский крутил в пальцах шариковую ручку.

– Значит, будет суд… – сказал Гошка, чтобы хоть чем-то нарушить молчание.

– Будет, – подтвердил Северский. Опять воцарилась неловкая тишина, прерываемая лишь тиканьем настенных часов.

– Так я пойду?

– Разумеется, идите. Как только появятся новости, я сообщу.

– Хорошо.

Он отодвинул чашку с остывшим чаем, встал, еще раз взглянул на профессора. Тот сидел неподвижно, уставившись на носки собственных ботинок. Тонкие губы плотно сжаты, руки вцепились в подлокотники кресла. Уйти от него сейчас означало – распрощаться с надеждами, с мечтами, дававшими силы во время долгого пути. И Гошка решился, предложил осторожно:

– А давайте отметим наш успех. И встречу.

– Где?

– Ну… например, у вас дома, – выпалил он и покраснел до кончиков ушей.

– Неплохая идея. Только…

– У вас есть вино?

– Кажется, есть.

– Вот и отлично! – широко улыбнулся Гошка.

***

Вина у Северского не оказалось. Зато отыскался дорогущий армянский коньяк – подарок одного из гостей института. Правда, и тот пили гораздо позже, уже в постели, отмечая не столько Гошкино возвращение, сколько свое долгожданное, искрящееся счастье.

Целоваться начали уже в лифте преподавательской двенадцатиэтажки. Все получилось само собой, без разговоров и объяснений. Оказались в тесной кабине и одновременно качнулись вперед, приникли к губам друг друга. На пятом этаже лифт остановился, в двери протиснулась толстая тетка с детским велосипедом под мышкой. Но и тогда Гошка не удержался – ткнулся лбом в шею профессора, да так и застыл, обмирая от счастья, от сладкого предвкушения.

Из маленькой прихожей, не снимая обуви и не прерывая поцелуев, переместились на диван. Гошка, отчаянно желая казаться раскованным, нетерпеливым любовником, перевернулся на живот, стянул к щиколоткам джинсы вместе с трусами и, призывно изогнувшись, уткнулся пылающим от стыда лицом в диванный валик.

– Куда ты так спешишь? – мягко и слегка удивленно спросил Северский, скользя ладонями под его задравшейся рубашкой. Спешить, честно говоря, не хотелось. Хотелось обниматься, подставлять под поцелуи шею, тереться пахом об острое колено, урчать от подступающего наслаждения. Но слишком свежи были в памяти Вовкины упреки в пристрастии к девчоночьим нежностям. Поэтому он попросил, как ему казалось, развратно:

– Ну же, давай! – и вильнул задом, копируя поведение манерных ребят в виденной когда-то у Ленчика немецкой порухе.

Северский фыркнул, отстранился, звякнул пряжкой ремня. Гошка улегся удобнее, прикусил губу, ожидая знакомой боли первого проникновения. И вскрикнул от неожиданности, когда вместо вторжения его подхватили, опрокинули на спину, подмяли, стали раздевать, сопровождая действия жадными поцелуями. Проворные руки Северского скользили по внутренней поверхности бедер, кружили возле впадинки пупка, играли влажноватыми кудряшками в паху. Губы вытворяли что-то совершенно немыслимое с мочкой уха, с напряженными до боли сосками, и Гошка сдался: закрыл глаза, стонал громко, цепляясь крепкими руками за худые плечи любовника.

После всего, конечно, засмущался своей несдержанности, уткнулся в темную от жестких волос подмышку Северского, пробормотал извинения. Особенно неудобно было за красные следы на бледной коже возлюбленного, как и за то (сообразил только сейчас), что не догадался с дороги отправиться в душ.

– Душ примем вместе. Тебе понравится, – сказал Северский, целуя его в макушку. – Ты замечательный, Игорь. Страстный, отзывчивый. И неприлично загорелый, – он провел невидимую линию по темной от узбекского солнца ноге, пощекотал ямочку под коленом.

– Называй меня Гошкой, как все.

– Не хочу как все. Кстати, где ты остановился?

– Да у ребят вещи бросил. Не знаю, мне ведь теперь общага не положена.

– На работе я вас восстановлю, так что место в общежитии у тебя, считай, есть. Я бы предложил перебраться ко мне. Только ведь узнают.

– Ну и пусть узнают.

– Нельзя, Игорь, – возразил Северский. – Так идем в душ?

Глава 11. Украденное счастье

На деле же вышло так, как хотелось Гошке. Каждый вечер он приходил в профессорскую «двушку» и оставался до утра. Возвращаться в общежитие среди ночи не имело смысла. А еще совершенно невозможно было покинуть теплую постель и родные руки, обнимавшие крепко, по-хозяйски.

– Я мечтал об этом всеми ночами, – сказал он как-то. – Что буду спать не один, а прижиматься к тебе.

– Голой попой, – прокомментировал Северский, целуя его в шею.

– Да ну тебя, – хохотнул Гошка. – Ты-то, наверное, меня и не вспоминал.

– Вспоминал. Но ни о чем не мечтал, естественно.

– Почему?

– Вероятность твоего возвращения ко мне была равна процентам пяти. Стандартная ошибка эксперимента.

– А я вернулся, – серьезно сказал Гошка, переворачиваясь на другой бок. В темноте лица Северского не было видно, только ощущалось дыхание: мерное, успокаивающее. – Думал о тебе все время. Даже странно. И теперь точно никуда не уйду.

– Время покажет, – теплая ладонь коснулась его щеки.

– Я и так знаю, – Гошка никуда исчезать не собирался. Даже из профессорской квартиры, не то что из жизни.

– Вы слишком легкомысленны, – укоряла Галка. – Ты, по сути, переселился к Северскому, в общежитии даже не появляешься. Не боишься, что пойдут слухи?

– Я осторожно. Прихожу вечером, когда никто не видит, ухожу в жуткую рань, – о соседке, красноречиво хмыкнувшей, когда он отпирал дверь собственными ключами, и блатного вида парне, бросившем вслед обидное слово, думать не хотелось. Мало ли дураков на свете? Свечку все равно никто не держал.

– Галь, а где им встречаться? – поддержал его Ромка. – В директорском кабинете, что ли? Ты же остаешься у меня. Им тоже хочется.

– Не сравнивай. Подумай, чем они рискуют! Могли бы ездить за город, снимать что-нибудь.

– Все будет нормально, – заверял подругу Гошка. – По сто двадцать первой в наше время редко сажают, это при Хрущеве зверствовали. Всеволод дома-то почти не бывает, когда ему по окрестностям мотаться? Мы и так минутки выкраиваем.

Времени для близости действительно оставалось немного. Только поздние вечера, когда измотанный тяжелым днем Северский вваливался в прихожую, да следующие за ними ночи. К счастью, на его желании усталость не сказывалась, что Гошка не преминул отметить.

– Либидо довлеет над здравым смыслом и физическими ресурсами организма. По всем законам рано или поздно должна наступить компенсация.

– Ни хрена не понимаю, – честно признался Гошка. – Что у тебя довлеет над ресурсами организма?

– Сексуальное влечение. Вот хватит меня инфаркт на молодом любовнике, будет анекдот в научном мире. И тебе придется… труп сдавать патологоанатомам.

– Не хватит, – отмахнулся Гошка. – Ты сильный. А устаешь потому, что через день мотаешься в Москву и обратно.

– И как ты думаешь, из-за чего я мотаюсь? – немного сварливо поинтересовался Северский. – Почему не остаюсь ночевать в гостинице?

– Из-за меня?

– Нет, из-за либидо, – ответил тот, предотвращая дальнейшие расспросы самым верным способом: поцелуем. И только потом, прервавшись на расстегивание Гошкиной рубашки, заметил: – Москва меня и правда доконает.

В столице Северский пропадал, занимаясь «делом Володина», как окрестили разоблачение всемогущего заместителя министра сотрудники института.

Скандал стремительно набирал обороты. Из рассказов возлюбленного Гошка знал, что Мышкин подтвердил данные в Узбекистане показания, что фотокопии разработок Евгения Гончарова признаны важными уликами. Володин боролся за собственную репутацию, как загнанный в ловушку зверь. Но слишком красноречивыми были свидетельства давнего преступления, чересчур громким скандал, сотрясший министерство и Академию наук. По институту ползли слухи – часто нелепые, глупые. Измученные переменами сотрудники открыто мечтали об отставке Володина.

Гошку же эти страсти почти не трогали. Было четкое ощущение, что дело свое он сделал и вернулся домой к заслуженному счастью, к интересной работе и уютному покою в объятиях любимого. А с Володиным и Мышкиным пусть прокуратура разбирается.

Лето в Энске выдалось сырым и теплым. По вечерам небо затягивало низкими тучами, погромыхивало, вдали мерцали красноватые зарницы. Спустя некоторое время раскаты становились громче, над рекой, вид на которую открывался из квартиры Северского, ветвились длинные молнии. Гроза, пришедшая со стороны Москвы, разрешалась проливным дождем. Шумела падающая с неба лавина воды, крупные капли барабанили по железным подоконникам, и любовники засыпали под эту мерную дробь, тесно сплетаясь под одним на двоих шерстяным одеялом. Дневное солнце не успевало высушить лужи, размокали и с трудом закрывались оконные рамы, густые Гошкины волосы оставались слегка влажными и топорщились сильнее обычного.

– Не лето в средней полосе, а какие-то тропики, – ворчал Северский.

Наверное, из-за этой «тропической» погоды Гошка простудился. Странное дело: не простывал в продуваемой насквозь палатке, но ухитрился заболеть летом в комфортабельной квартире. Все дни проводил в спальне, пил чай с медом, полоскал горло фурацилином, смотрел цветной профессорский телевизор и был абсолютно, тупо счастлив. Потому что и чай, и противное полоскание ему готовил Всеволод.

В один из таких вечеров в дверь позвонили.

– Кого это черти принесли? – пробормотал Северский, выходя из гостиной, где, по обыкновению, корпел над бумагами. Щелкнул «собачкой» дверного замка, произнес сдержано:

– Здравствуй, Людвиг.

– Здравствуй, здравствуй, Всеволод, – протянул Мещерский. Гошка в спальне убавил звук телевизора: хотелось послушать, для чего явился секретарь обкома. – Ты один?

– Какое это имеет значение? Впрочем, да, один.

– Отлично. Значит, нашему разговору никто не помешает. Кстати, не позволишь гостю присесть?

– Садись, конечно. Чай не предлагаю. Извини, у меня нет времени: много работы.

– Чем занимаешься? Борьбой с врагами, которые еще недавно были твоими покровителями?

– Людвиг, я уже говорил, что не собираюсь обсуждать это с тобой.

– Да-да, помню. Ой, что это? – послышалось шуршание. – Какая интересная вещица. Говоришь, в квартире никого, кроме тебя, нет?

– Ты впервые видишь майку?

– Неужели этот ужас с олимпийским медведем твой? Никогда бы не подумал.

– Людвиг, чего ты хочешь? – спросил Северский, прикрывая дверь с обратной стороны.

Гошка едва не взвыл от досады: так хотелось послушать.

– Зачем приходил Мещерский? – спросил он после ухода незваного гостя.

– Не стой босиком на полу, иди в кровать, – Северский подтолкнул его в спальню. – Упрекал меня в том, что затеял дело против Володина.

– Чего он-то переживает?

– Надеялся с помощью покровителя перебраться в Москву на хорошую должность. Мы встали на его пути.

– Гад какой!

– Чему здесь удивляться? Это Мещерский. Его не волнует ничего, кроме собственного благополучия.

– Вот-вот! – горячо подтвердил Гошка, забираясь в постель. – Даже Володин симпатичнее: все-таки верит в то, что делает.

– В определенном смысле ты прав, – согласился Северский, опускаясь на край кровати.

Гошка подсунул голову ему под локоть, прижался щекой к шершавой ткани домашних брюк. Сказал впервые, тихо и буднично:

– Я тебя люблю.

Рука, медленно гладившая его волосы, застыла, на мгновение дернулась, а после вновь расслабленно опустилась на растрепанный затылок. Северский глубоко вздохнул, сказал непонятно:

– Просто национальная традиция какая-то: за месяц счастья расплачиваться годами всякой мерзости.

– Ты о чем? – удивился Гошка.

– Да так, не обращай внимания, – Северский просунул руку под резинку его трусов, и все незаданные вопросы мигом вылетели из головы.

Глава 12. Национальная традиция

Дело Володина забуксовало неожиданно. Кажется, еще вчера поступала новая информация, извлекались архивные материалы, отыскивались свидетели давнего преступления, научный мир с трепетом и тайным интересом ожидал суда. Но в какой-то момент все затихло, никто не мог назвать даже примерную дату первого заседания. Свою лепту вносило и лето, позволявшее в любых вопросах ссылаться на отпуска ответственных лиц.

Дата добавления: 2015-08-02