Советская сказка 4 страница

Правда, товарищи восхищались эльфами, магами и людьми – героями, а Гошке больше нравились хоббиты. Неприметный народец, а как придет беда – обязательно найдутся смельчаки, которые одолеют распоясавшегося тирана. Тихо, без помпы выполнят свою задачу и вернутся домой. Или уйдут за море, потому что иногда спасенный мир оказывается чужим для победителей. А еще в трилогии были песни, которые Гошка с удовольствием пел, придумывая мотив.

Собственную гитару он купил в январе. Конечно, какую-нибудь ленинградскую или шиховскую можно было взять с первой же зарплаты, но хотелось чего-нибудь получше. Гитара ведь не просто музыкальный инструмент, а верная подруга. В конце концов, накопил денег и купил чешскую «Кремону» – специально ездил в Москву. Прибежал с покупкой в лабораторию, где до позднего вечера засиделись ребята.

– Идем на наш «пятачок», – предложил Ромка. «Пятачком» называли стихийную курилку в лестничном пролете между пятым этажом и чердаком. Здесь собирались, болтали, спорили, иногда пили что-то покрепче газированной воды. Вот и сейчас к троице присоединилось еще человек пять, словно по волшебству появилось крепленое вино. Уселись на ступенях, началась любимая игра. Передавали друг другу бутылку, тот, кто делал глоток, заказывал песню и исполнителя. Правда, играть умели только двое из присутствующих, так что выбор был невелик.

– Гоша, спой то, что хочешь сам, – сказал Никита, передавая бутылку.

И Гошка кивнул, запел недавно услышанную и немедленно выученную песню.

– Куда собрался, капитан, куда ты, брат, собрался?

Погоды нету, капитан, нигде погоды нет.

– Там крик о помощи, милорд, я слышал, крик раздался,

Милорд, я слышал этот крик, теперь за мной ответ.

– Ты что, не видишь, капитан, ты разве сам не видишь:

В такую бурю, капитан, не выплыть никому.

Да ты же вмиг пойдешь ко дну, как только в море выйдешь!

– Я слышал крик, милорд, мой долг – откликнуться ему.

– Но эта жертва, капитан, глупа и бесполезна,

Нас слишком мало, капитан, мы все наперечет.

А дел так много, капитан, трудов такая бездна.

Твое геройство, капитан, ослабит целый флот.

А будет жалко, капитан, коль ниточка порвется,

И грустно будет созерцать злорадство этих морд.

– Во всем ты прав, а я неправ, как в песенке поется,

Но не могу я не идти, прости меня, милорд. *

Погрузившись в историю отчаянного капитана, Гошка не сразу заметил, что друзья замерли, как по команде обернулись к площадке пятого этажа. Поднял голову и увидел разглядывающего их компанию Северского, Ромку, торопливо прячущего за спину бутылки.

Но профессор на выпивку внимания не обратил, сказал задумчиво, непохоже на себя:

– Хорошая песня, Гончаров. Спойте что-нибудь еще.

– Мы уже закончили, профессор, – сухо отозвался Ромка. – Идем домой.

– Понятно, – ответил Северский и, резко развернувшись, заспешил вниз по лестнице.

– Ром, ну зачем? – покачала головой Галка.

Гошка же вдруг представил, как профессор возвращается в набитый пыльными книгами кабинет, а после работы в пустую квартиру. И так тошно стало на душе, что подхватил гитару и бросился вслед за Северским. Догнал у самого кабинета, загородил спиной дверь, глуповато улыбнулся в бледное лицо.

– Чего вам, Гончаров?

– Спеть вам собираюсь. Вы же хотели.

– Вы неподражаемый болван, – покачал головой Северский, но отодвинуть его не попытался.

– Пусть, – согласился Гошка и перехватил гитарный гриф, ударил звонким перебором по струнам, запел отчаянно:

На ночных кустах, ветки трогая, выхожу один на дорогу я.

Темнота кругом несусветная, замолчала ночь беспредметная.

Что ж ты, ночь, молчишь, не шевелишься, на взаимную любовь не надеешься?

Распускается сирень за заборами, псы голодные орут за которыми. *

– Вы какую-то пошлость выбрали, Гончаров, – необидно заметил Северский.

– Не пошлость, а песню Юлия Кима, – в том ему ответил Гошка. – Про любовь, между прочим.

– Про любовь… – фыркнул Северский.

– Ага, – подтвердил Гошка и, не размышляя о том, что творит, зачем ему это нужно, подался вперед, коснулся губами тонких губ. Мгновенно отшатнулся, ожидая возмущенного вопля, даже пощечины. Но Северский не разозлился и не растерялся, спросил с отстраненным интересом:

– Что, Гончаров, взыграло ретивое? Захотелось узнать, насколько неотразимы? Или решили получить на меня компромат? Обвините потом в домогательствах…

– Да как вы?.. Почему вы во всем ищете что-то грязное и гадкое? И людей оскорбляете!

– Ладно, Гончаров, не обращайте внимания, – устало махнул рукой Северский. – Не думаю я так, у вас на шантаж мозгов не хватит. Настроение сегодня… хуже некуда. Вы, наверное, еще не знаете. Белов выступил на пленуме с резкой критикой наращивания ядерной мощи. А после выступил Володин. С критикой Белова. А еще позже другие – в поддержку Володина.

– И… чего? Это плохо?

– Это очень плохо, Гончаров. Это фактически конец того института, в котором мы работаем. Дайте пройти, что ли. И… спасибо за песни.

* В тексте использованы песни Юлия Кима

Глава 7. Современное оружие

Северский оказался прав. Публичный разгром Белова стал предвестником беспощадной травли. Володин использовал подлые, но давно проверенные методы: долго говорил о напряженной международной обстановке, об опасности, грозящей Советскому Союзу, о беспечных ученых, не сознающих необходимости мирового лидерства в области ВПК. Упомянул о лженаучных исследованиях, которыми занимается крупнейший в Союзе институт физики вместо того, чтобы обеспечивать оборонную безопасность страны. Прошелся по компромиссу с империалистическим Западом, к которому призывает Белов.

А потом стали появляться газетные статьи, так или иначе повторяющие слова Володина. Сотрудники института смеялись, вспоминая булгаковскую «пилатовщину», но это был невеселый смех. Институт наводнили комиссии: приходили, читали протоколы исследований, планы и отчеты, вызывали заведующих лабораториями, задавали вопросы – часто глупые, бессмысленные.

Конечно, Белов на месте не сидел. Афина Генриховна говорила, что директор отстаивает интересы института в самых разных инстанциях, только вот прислушиваться к словам именитого академика в последнее время никто не хотел. «Кампания» набирала обороты, разрасталась, как снежный ком, погребая под собой интересные идеи, смелые разработки.

Несмотря на эти встряски, работа в лаборатории Мейер кипела. Дорог был каждый день: никто не знал, как долго продержится на посту директора Белов и какие взгляды на науку будут у нового руководителя.

К весне провели первую серию опытов на белых крысах. Результаты получили впечатляющие: излечивалось восемьдесят процентов экспериментально созданных опухолей. Конечно, для человека предстояло создать другие условия, разработать специальный лечебный бокс с всевозможными защитами, точно рассчитать необходимую силу излучения.

– А сложнее всего будет добиться разрешения на клинические испытания. Особенно теперь, – говорила Мейер.

Чаще, чем раньше, стал уезжать в Москву Северский. Пропадал по нескольку дней, возвращался мрачный, сосредоточенный.

– К Володину ездит, – говорили за его спиной одни.

– Он же лекции в университете читает, – возражали другие. – И вообще, Белов ему доверяет.

У Гошки же определенного мнения не было. Кто знает, что за человек этот Северский. О том вечере, о мимолетном поцелуе ни один из них не вспоминал. Как будто не было ничего. Да и впрямь не было. К тому же виделись нечасто: сталкивались в коридорах, здоровались и пробегали дальше, по своим делам.

Весной его снова отправили за границу, на этот раз в Варшаву, на конференцию биофизиков.

– Опять эти бланки заполнять, – морщась, сказал он Мейер. – Я все равно там ничего не понимаю. Пусть лучше Ромка едет.

– Лисицын тоже включен в делегацию, – поджала губы Афина Генриховна. – И я попросила бы вас не обсуждать решения руководства. Имейте в виду, что мы сознательно уделяем внимание развитию кругозора и эрудиции сотрудников.

Наступило лето, пришло время первого в Гошкиной жизни отпуска. Ромка предложил отдохнуть на родительской даче. Галка оставалась в институте: корпела над диссертацией.

За день до отъезда его позвал к себе Белов. По-прежнему безупречно прямой была спина академика, светились молодым задором ярко-голубые глаза, но едва заметно кривился уголок рта, и левая рука плохо слушалась – висела плетью в рукаве красного с золотыми разводами пиджака.

– Что с вами? – спросил Гошка.

– Глупая травма. Не обращай внимания. Я, Гоша, на днях решил заняться одним делом. Отдать, так сказать, долг. – Белов открыл ящик стола, достал сберегательную книжку. – Держи.

– Это та, которую я заводил для каких-то там взносов? Зачем она мне?

– Интересный ты все-таки юноша. Узнал, что внук академика, а возможным наследством даже не поинтересовался.

– Так сколько лет прошло.

– Много. Дачу Витину вернуть не удалось. Но кое-какие деньги отвоевать получилось. Все уже оформлено – не зря ты доверенность на меня писал. Так что распоряжайся по своему усмотрению.

– Ой… – только и смог вымолвить Гошка, заглянув в книжку. – Спасибо вам! Только это… оно ведь не мое.

– Твое, – серьезно сказал Белов. – Я когда-то не сумел разобраться с делами вашей семьи: был далеко отсюда. Так хоть сейчас…

– А где вы были?

– Трудился на благо страны в закрытом институте. Таком закрытом, что даже выйти за территорию не мог. И на похороны твоих родителей не попал, Виктора перед смертью не увидел.

– Типа «шарашки», да? – спросил Гошка, прочитавший недавно Солженицына.

– Условия значительно лучше, но смысл тот же. Ограничить свободу передвижения, чтобы ученые работали, не отвлекаясь на посторонние дела.

– Скажите. Вот они с вами так. А вы на них работали. Зачем?

Белов тяжело вздохнул, почесал за ухом ластившегося к ногам Феникса.

– Сложный вопрос, Гоша. Они… мы… Они, по твоему мнению, кто?

– Ну, начальники всякие.

– Эти начальники, Гоша, получаются из таких людей, как мы с тобой. Просто они решили однажды, что цель оправдывает средства. Тот же Володин уверен в своей правоте. И не для себя старается. Для народа, как он думает, для страны.

– Володин – мерзавец, – горячо возразил Гошка. – И псих. Американцы, конечно, враги, но нельзя же все ядерным оружием завалить. Сами на воздух взлетим! И своих незачем гнобить. Вот, например, он наши исследования критикует. Ядерной войны, может, и не будет вовсе. А люди от рака умирают каждый день.

– Своих надо, как ты выражаешься, «гнобить», чтобы чужие боялись. Не давать спуску, продыху. Война ведь идет, пусть даже холодная. А что она разрушает души, оборачивается гораздо более жестокой борьбой против граждан своей страны, немногие понимают. Ты, кстати, знаешь, почему у Томаса Володина такое имя?

– Может отец – испанец? У нас был один в Чебоксарах.

– Отец Томаса – американец. Не знаю уж, что он делал в СССР, только познакомился с мамой Володина, обычной русской девушкой. Побыл с ней и уехал, оставил беременную. Тогда это само по себе было позором, а тут еще связь с иностранцем. Умерла она в преждевременных родах, на руках у сельской фельдшерицы, просила назвать ребенка именем его отца, которого очень любила. Фельдшерица ее и похоронила. А мальчика отдали в детский дом, куда его девать. Это, Гоша, рассказал одной центральной газете сам Володин. Приводил пример того, какие американцы коварные, беспощадные люди.

– При чем тут все американцы? Если один какой-то гад девчонку обманул.

– Ни при чем, верно. Только жестокий поступок конкретного человека стал причиной долгой – на всю жизнь – ненависти и одержимости местью. И это лишь одна история, одно звено в цепочке. А сколько подобных и с той, и с другой стороны – не сосчитать. Ладно, заговорил я тебя. Иди отдыхай, развлекайся. Лето в этих местах короткое, надо все успеть, – казалось, академик говорит о чем-то своем.

– До свиданья, – Гошка неловко погладил Феникса, замешкался у дверей. Уходить не хотелось: сердце щемило от неясной тоски. – Я все хотел узнать: что это за картина? – спросил он, указывая на изображение юноши, пронзенного стрелами. – Странная какая-то.

– А! – улыбнулся Белов. – Компьютерная копия полотна Тициана. Эвээмщики наши развлекаются. А изображен здесь святой Себастьян. Молодой человек, вроде тебя, воин. Знаменит тем, что не захотел отказаться от своих убеждений.

– И за это его стрелами?

– Случается, – кивнул Белов. – И стрелами, и другими колюще-режущими предметами, и даже печатным словом.

В лифте Гошка достал из кармана зеленоватую книжку, еще раз недоверчиво посмотрел на огромную четырехзначную сумму. Гораздо позже сообразил, что академик перевел ему собственные деньги. И обманул, зная, что такого подарка он ни за что не возьмет.

***

Дача Лисицыных оказалась уютным деревенским домом с огромным количеством пристроек, кладовок и сарайчиков.

– Это дедов дом, – объяснил Ромка. – У него только один сын был, папа. А нас семеро. Вот и пришлось пристраивать, чтобы все уместились. Квартиру-то только шесть лет назад получили, когда папу в обком перевели. Да и та крохотная.

Семья у Ромки была большая и дружная. Летом приезжали то одни, то другие давно вылетевшие из родительского гнезда отпрыски, кто-то привозил жену, собственных детей, кто-то приятелей. И всех ждали с нетерпением, встречали ломившимся от простой, но вкусной еды столом, слушали рассказы, задавали вопросы, делали все, чтобы каждый ощутил тепло родного дома. Гошка, так и не испытавший в собственной жизни этого радушия, товарищу по-хорошему завидовал.

Под конец отпуска съездил домой, в Чебоксары. О встрече с теткой и дядей вспоминать не хотелось: дал себе слово, что к родным возвращался в последний раз. Никаких бумаг он, как и следовало ожидать, не нашел. К тому же тетка сказала, что сестра никогда не бывала в Чебоксарах: «Как уехала в Москву, так и загордилась».

Энск встретил его спелым буйством августа. Во дворах частных домов ломились от плодов ветви яблонь и слив, на рынке у станции продавали дешевые красные помидоры и хрустящие огурцы, веселые кавказцы торговали с машин арбузами. Гошка не торопясь шел по улицам, вдыхал чуть приторную медовую свежесть и думал о том, что прожил здесь без малого год, а ощущение такое, будто вернулся на родину. И комната в общаге показалась милой, родной.

Только распаковал рюкзак, повесил на гвоздь гитару, в дверь громко постучали.

– Приехал, – сказал Харитоныч. Жалко улыбнулся и вдруг всхлипнул, большое доброе лицо исказилось подступающими слезами. – А у нас горе. Алексей Николаевич в больнице. Говорят, не выкарабкается. Инсульт. Довели!..

Глава 8. Смерть и жизнь

Белов умер спустя четыре дня. Говорили, что весной он уже перенес приступ, но отказался от лечения, от необходимой в таких случаях реабилитации, чтобы продолжить борьбу за институт. Институт, который после смерти директора словно накрыло куполом мрачных предчувствий.

Похороны одного из крупнейших в Союзе ученых получились неожиданно скромными. На панихиду не приехал ни один чиновник, не было традиционных в таких случаях правительственных венков, длинных некрологов. Лишь короткая сухая телеграмма из Академии наук. Зато горы цветов от сотрудников института, от съехавшихся изо всех уголков страны учеников Белова. Когда гроб с телом опускали в могилу, со стороны реки послышались ружейные залпы: академику салютовали военные соседней с Энском части. Рассказывали, что позже они получили выговор за самоуправство.

И панихиду, и похороны Гошка видел словно в тумане. В память врезались отдельные детали: навязчивая музыка, пронзительно-синее небо над кладбищем. Длинная очередь из желающих проститься, громкие рыдания Харитоныча, вдохновенная речь Мейер, Северский, приникший лбом к сложенным на груди рукам покойного.

– Едем сейчас к Афине Генриховне, – предложила Галка, когда все закончилось. – Посидим, поговорим. Там и заночуем.

– Нет, – помотал головой Гошка.

Уговаривать друзья не стали, видимо, поняли, что не нужно.

После он долго бродил по Энску. Сидел на лавочках возле домов, забирался в извилистые переулки старого города, отличавшиеся от просторной строгости наукограда безалаберным уютом частного сектора. В какой-то момент желудок резануло острым чувством голода, и он толкнул дверь, над которой красовалась слегка покосившаяся надпись: «Пельменная».

– Что вам? – спросила полная женщина за прилавком.

– Вот, – Гошка наугад ткнул в румяные беляши на подносе. – И салат какой-нибудь. И водки, – добавил он, оглянувшись на единственных посетителей – тройку путевых рабочих, молча распивавших за шатким столиком поллитровку «Кубанской».

В общежитие Гошка возвращался в одиннадцатом часу вечера. После пельменной было какое-то кафе, пивной бар, где чокался пузатыми кружками с усталыми дальнобойщиками. В голове гудело и слегка мутилось, хотя настоящего опьянения так и наступило: сознание упорно не желало отключаться. А вот на координацию движений алкоголь подействовал. По крайней мере, трезвым Гошка вряд ли оступился бы, зацепившись за торчавший из асфальта кусок арматуры. Встал, попытался идти, но ногу прострелило острой болью. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться за перекладину институтского забора. Он громко выругался: до общежития оставалось метров пятьсот.

– Гончаров, что случилось? – окликнул его резкий голос. Северский втянул длинным носом воздух около Гошкиного лица. – Вы так пьяны, что не можете идти?

– Нога…

– Возвращались пьяный и подвернули ногу. Впечатляющее поведение!

– Идите куда шли, а, – попросил Гошка. Лучше самому как-нибудь доползти до общаги, чем выслушивать поток оскорблений.

– Нет уж, придется вас транспортировать, – брезгливо выплюнул Северский. – Не хватало, чтобы сотрудники института валялись пьяными под забором. Держитесь за меня. В каком корпусе живете?

– В первом, – ответил Гошка, послушно закидывая руку на плечо Северского. Сил на препирательства не осталось.

Дорога до общежития, в обычное время преодолеваемая минут за семь, заняла около получаса.

– Пьяный? – пожилой вахтер перегнулся через стойку, подозрительно глядя на Северского, тащившего молодого сотрудника. – А давайте его в вытрезвитель, профессор. Будет знать, как напиваться. Эх, хорошо было в прежние времена! Пришел на работу с похмелья – увольнение, опоздал – под суд. И ведь сажали голубчиков, как миленьких сажали. Это сейчас распустились…

Тощая кошка – питомица вахтера, крутившаяся возле кадки с чахлым фикусом, одобрительно мяукнула.

– Гончаров повредил ногу, – оборвал его рассуждения Северский. – Я отведу пострадавшего в комнату.

– Конечно, профессор, – кисло согласился вахтер и отвернулся к маленькому телевизору.

Подняться на третий этаж оказалось задачей сложной. К тому же не сразу отыскались ключи: пришлось вывернуть карманы джинсов и летней куртки.

– Спасибо! – выдохнул Гошка, с наслаждением опускаясь на кровать. – Что помогли дойти и соврали…

– Я, как вы выражаетесь, соврал, чтобы не позорить лишний раз институт. Но ваше безобразное поведение… сегодня…

Голос Северского постепенно отдалялся, кружилась голова, смотреть вверх было тяжело, и Гошка зажмурился, откинулся назад, облокотился спиной о крашеную стену.

– Гончаров, вам плохо? – ладонь Северского больно сжала плечо. – Вы настолько пьяны?

– Оставьте меня в покое, – попросил Гошка. – Оставьте сейчас… пожалуйста.

– Гончаров… – в голосе профессора слышалась растерянность.

Ладонь переместилась к щеке, длинные пальцы охватили подбородок, приподнимая голову, лица коснулось теплое дыхание. Открывать глаза не хотелось, зато вдруг легко оказалось протянуть руки, обнять за плечи, потереться лбом о слегка колючую шею. Губами отыскать губы: неожиданно податливые, не сопротивляющиеся, помедлившие мгновение и раскрывшиеся навстречу. Привлечь к себе, заставляя опуститься на кровать, ощущая возбуждение – сладкое, разделенное, будто саму жизнь, разгоняющую холод сегодняшнего дня.

Громкий стук в дверь заставил их отшатнуться в разные стороны. От обычного надменного вида Северского не осталось и следа: волосы растрепались, на щеках проявились красные пятна. Гошка приложил палец к губам, призывая к молчанию. Встал, придерживаясь за стену, проковылял в маленький коридорчик, повернул в замке ключ.

– Как ты, Гончаров? – подозрительно глядя на него, спросил вахтер. – Нога болит?

– Немножко…

– А профессор еще у тебя?

– Нет, ушел. Вы с ним, наверное, разминулись.

– И как я теперь отсюда выйду? – поинтересовался Северский, когда Гошка вернулся в комнату.

– Как все. Через окно на кухне первого этажа, – сказал он, вновь опускаясь на кровать.

– Вы с ума сошли.

– Подумаешь! Филиппов все время лазает, – коротышка профессор был известен слабостью к молоденьким аспиранткам. – А хотите, оставайтесь до утра: тогда дежурный сменится.

Предложение было откровенным – откровеннее некуда. Северский едва заметно передернул плечами, сглотнул.

– Я даже в юности не таскался по чужим общежитиям.

– Никогда не поздно начать, – кокетство получалось неуклюжим, жалким, почти стыдным.

– Покажите ногу, Гончаров, – потребовал Северский.

Гошка сбросил ботинок, быстро стянул не слишком чистый носок, закатал брючину выше колена. Стопа опухла, на лодыжке красовалась царапина.

– Можете пошевелить? – узкая ладонь обхватила его ступню, скользнула к бугорку под пальцами. Гошка прикусил губу, чтобы не застонать. Не от боли, от желания.

– Перелома нет точно. Ушиб или растяжение, – слегка хриплым голосом сказал Северский, мизинцем очерчивая контур наливающегося синяка. И, выдохнув, будто перед погружением на глубину, склонил голову, приник губами к ямочке чуть ниже острого Гошкиного колена. Странный, жадный поцелуй продолжался несколько мгновений, потом Северский выпрямился, бросил, отвернувшись: – Прости.

– Останься, – Гошка потерся щекой о его плечо. Шершавая ткань пиджака казалась уютной, почти родной. – Ты же хочешь. Просто останься. Я не могу один. Не сегодня.

– Лучше быть одному, чем с кем попало. Вы пьяны, расстроены, одиноки и готовы броситься на шею первому встречному, – он поднялся, резким движением руки смахнул с лица волосы и, не прощаясь, направился к выходу.

– Погодите, я расскажу, где кухня! – окликнул его Гошка.

– Найду как-нибудь, – с порога отозвался Северский.

Глава 9. Тайна профессора Северского

За ночь нога опухла еще сильнее. Вернувшиеся утром ребята не стали прислушиваться к Гошкиным возражениям, подогнали одну из институтских машин и отвезли его в поликлинику. Там сделали снимок, обнаружили растяжение связок. Веселый, не вполне трезвый хирург порекомендовал мазь и выписал больничный.

Неделя вынужденного безделья вспоминалась позже, как подаренная судьбой передышка, островок спокойствия, еще не охваченный бушующей кругом стихией. Днем Гошка валялся в постели, читал книги, разучивал песни под гитару. Вечером возвращались друзья, наперебой пересказывали тревожные новости, строили предположения. Со дня на день ожидалось назначение нового директора и визит министерской комиссии во главе с Володиным. Рассказывали, что Северский вновь уехал в Москву.

– Не нравится мне это, – говорил Ромка. – Вот увидите: назначат скользкого гада директором.

– Может, и к лучшему, – размышляла Галка. – Все-таки свой…

– Он не свой, он володинский, – обрывал ее Ромка.

Гошку же при упоминании Северского бросало в краску. Короткие, почти случайные поцелуи оставили ощущение недоговоренности, начавшейся истории, которой предстояло как-то разрешиться. Он ловил себя на том, что слишком часто думает о профессоре, но отчего-то это не казалось стыдным или нелепым. И тем сильнее хотелось, чтобы Ромкины слова оказались ошибкой.

Министерская комиссия прибыла спустя две недели. Ждали, что Володин соберет для совещания руководство института, но тот сразу отправился по лабораториям.

– Как захватчики осматривают владения, – шептались сотрудники.

К биофизикам проверяющие явились после обеда. Ребята, будто по команде, поднялись со своих мест, бледная сосредоточенная Мейер вышла вперед.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал Володин, окидывая помещение цепким взглядом карих глаз. Ему ответил нестройный хор голосов.

Выглядел заместитель министра… представительно. Полное отсутствие волос на голове странным образом его молодило. Белый халат, небрежно наброшенный на широкие плечи, казался развевающимся за спиной плащом, движения подтянутого, без намека на дряблость тела были скупыми и четкими. Володин походил на вечно готового к броску опасного зверя. За его спиной маячили полная коротконогая дама в уродливом розовом костюме, высокий мужчина с грубоватым лицом и Мещерский, не скрывавший победоносной улыбки.

– Долго рассуждать не стану, – сказал Володин. Говорил он резко, отрывисто, тщательно отмеряя слова. – Некогда. Слишком много времени потеряно в этих стенах. Новую программу исследований получите завтра утром.

– Вы считаете лечение рака пустой тратой времени? – спросил Гошка. Замминистра обернулся к Мещерскому, тот шепнул ему что-то на ухо.

– Внук профессора Гончарова, – кивнул Володин почти приветливо. – Узнаю горячность Виктора Петровича. Великий был человек, без преувеличения. Так вот, юноша. Я считаю проблему онкологических заболеваний одной из серьезнейших, стоящих перед отечественной медициной. Но ваши исследования похожи на стрельбу из пушки по клопам. Использовать нейтронный генератор в медицинских целях преступно. Вы работаете не в больнице, а в научно-исследовательском учреждении с иными, гораздо более важными целями.

– Что может быть важнее жизни человека? – спросила Галка.

– Жизни миллионов людей и безопасность страны. Ваши гуманистические идеи уместны в мирное время, но сейчас идет война. Запомните, молодые люди. Война, в которой мы обязаны победить. Афина Генриховна, я попрошу вас на этой неделе организовать общее собрание института. Как секретарь партийной организации выступите с критикой линии прежнего руководства, осветите значение новой политики.

– Нет, – ответила Мейер.

– Как, простите?

– Я не стану этого делать, потому что считаю Белова великим ученым и настаиваю на продолжении начатых им исследований.

– Положите партбилет, – предупредил Володин.

– Это решать не вам.

– Мы решим, не беспокойтесь, – заверил ее Мещерский.

– Думаю, разговор окончен, – подвел итог заместитель министра. – Помните: или вы с нами, или против нас. Третьего не дано. Да, еще одна новость. Директором института назначен ваш давний коллега, профессор, член-корреспондент Академии наук Северский Всеволод Тимофеевич. До свидания, товарищи.

Дата добавления: 2015-08-02