Въ Терезіенштадте

(Разсказъ очевидца)

Объявленіе войны застигло меня въ одномъ изъ германскихъ университетскихъ городовъ. Со дня объявленія Австріей войны Россіи, почтовое сообщеніе почти прекратилось, и я пересталъ получать письма отъ родныхъ изъ Галичины. На мои частые запросы, которые я посылалъ на родину, не было ответа. Только въ ноябре 1914 года я получилъ письмо отъ отца, изъ котораго я узналъ, что онъ арестованъ и находится въ малой Терезіенштадтской крепости. Въ конце декабря я получилъ опять письмо, въ которомъ отецъ просилъ меня немедленно пріехать къ нему.

Раздобывъ съ трудомъ немного денегъ и паспортъ, я отправился въ дорогу. На станцію Терезинъ нашъ поездъ прибылъ ночью. Отправиться сейчасъ же въ городъ было трудно. На вокзале не оказалось ни одного извозчика, a до города, какъ я узналъ, было довольно далеко. Пришлось до утра оставаться на вокзале.

Кроме меня, на вокзале оказались еще два железнодорожныхъ служащихъ, съ которыми я вскоре вступилъ въ разговоръ. Отъ нихъ я узналъ, что въ городе находятся русскіе пленные, a кроме того, около 1.200 русскихъ изъ Галичины, часть которыхъ занята при чистке города.

Въ словахъ моихъ собеседниковъ пробивалась искра симпатіи къ нашимъ узникамъ; чувствовалось, что имъ понятны ихъ страданія, понятно и дело, за которое они страдаютъ. Однако же, открыто они не высказывались. Видно было, что они что-то скрываютъ, боясь, по-видимому, раскрыть свою душу передъ чужимъ, незнакомымъ имъ человекомъ. Чтобы устранить это чувство недоверія къ себе, я разсказалъ имъ о цели моего пріезда - что среди арестованныхъ гaличанъ находится и мой отецъ и что я пріехалъ повидаться съ нимъ.

Моя откровенность по-видимому, окончательно устранила недоверіе моихъ собеседниковъ. Одинъ изъ нихъ туть же признался мне, что онъ чехъ и что и у него несколько родныхъ — чеховъ арестованы и находятся въ настоящее время вь Іосифштадте.

Въ беседе съ железнодорож. служ. я просиделъ до утра. Рано утромъ я простился съ ними, отправился въ городъ и скоро очутился у воротъ „малой крепости”.

На улице передъ огромнымъ зданіемъ цитадели, подъ сильнымъ конвоемъ работала группа людей. Я почувствовалъ, что это oни — наши галицкіе крестьяне. Дрожа отъ глубокаго волненія, я подошелъ къ нимъ и приветствовалъ ихъ по нашему:

,,Слава Іисусу Христу!”

И въ ответъ я услышалъ знакомыя, родныя слова:

„Слава навеки!”

Грусть и, вместе съ темъ, радость пробивалась на ихъ исхудалыхъ лицахъ. На глазахъ некоторыхъ изъ нихъ показались слезы. Десятокъ рукъ потянулось ко мне, стараясь пожать мою руку, надеясь, быть можетъ, узнать хотя что-нибудь о родине. Но конвойные не пустили ихъ ко мне, мне же приказали сейчасъ же уходить прочь.

Я ушелъ и долго еще чувствовалъ ихъ скорбный взглядъ, которымъ они молча провожали меня, незнакомаго, но все-таки близкаго имъ человека.

Я отправился къ тюремному сторожу и объяснилъ ему цель моего прихода. Онъ сказалъ мне, что отца я могу видеть только съ согласія маіора, который имеетъ право выдавать разрешенія на свиданіе съ заключенными. Пришлось идти къ маіору. После краткихъ объясненій онъ выдалъ мне письменное разрешеніе на свиданіе, которое, однако, можетъ продолжаться не больше часа. Времени оставалось еще много, и я отправился въ городъ.

Характеръ города чисто чешскій. Почти все гостинницы и лавки - чешскія, и только на одномъ зданіи красуется немецкая надпись „Deutsches Haus”. Ha улицахъ масса военной публики; штатскихъ сравнительно меньше.

Но часъ свиданія приближается. Я отправился опять въ крепость. Уладивъ все формальности, я отправился въ совровожденіи прапорщика-чеха въ камеру, въ которой находился мой отецъ. По дороге, проходя мимо другихъ камеръ, я встречалъ много знакомыхъ лицъ. Товарищи и знакомые окружили меня и забрасывали меня со всехъ сторонъ массой вопросовъ. Я отвечалъ на ходу, такъ какъ останавливаться мне не было разрешено.

Наконецъ, мы вошли въ камеру моего отца. Онъ лежалъ на полу, прикрытый слегка грязной соломой...

Сцены нашей встречи въ столь неожиданныхъ условіяхъ я описывать не стану.

Насъ сразу же окружила группа знакомыхъ, которая увеличивалась все больше. Весть о томъ, что въ крепость прибылъ землякъ изъ Галичины, мигомъ разнеслась по всемъ камерамъ. Каждый старался поздоровиться съ новымъ человекомъ, каждый, по-видимому, надеялся узнать кое-что о своей родине, каждый хотелъ передать коротенькую весть о себе своимъ близкимъ въ Галичине. Все спрашивали о томъ, долго-ли продлится еще война, долго ли еще придется имъ сидеть въ Терезіенштадтской тюрьме.

Такъ мы просидели вместе только около 10-ти минутъ. Сопровождавшій меня прапорщикъ потребовалъ, чтобы я съ отцомъ отправился въ комнату, предназначенную для разговоровъ, ибо мне разрешено свиданіе съ однимъ только отцомъ.

Пришлось проститься съ земляками и отправиться въ пріемную комнату. По дороге повторились те же сцены. Группы нашихъ людей, узнавшихъ о моемъ пріезде, выходили изъ своихъ камеръ, обступали насъ со всехъ сторонъ, здоровались и забрасывали опять тысячами вопросовъ.

Въ пріемной мы разговорились. Отецъ разсказалъ мне о своемъ аресте, о страшныхъ сценахъ, какія разыгрывались на улицахъ Львова и на вокзале въ то время, когда нашихъ узниковъ начали вывозить въ Австрію, и о зверскихъ издевательствахъ львовской толпы надъ арестованными. Въ Терезіенштадтъ ихъ привезли въ летнихъ платьяхъ. Почти ни у кого не было денегъ, белья чистаго нельзя было купить, есть давали скверно и относилисъ къ узникамъ очень строго. Такъ жилось нашимъ узникамъ въ Терезіенштадте полныхъ 4 месяца, пока военный судъ не просмотрелъ актовъ, относящихся къ заключеннымъ. Начались допросы, изъ которыхъ начало выясняться, что арестованные ни въ чемъ неповинны. Вследствіе этого отношеніе къ нимъ властей стало немногимъ лучше. Узникамъ позволили въ известные часы дня встречаться другъ съ другомъ и, вообще, жизнь стала сноснее и легче.

Но время незаметно уходило. Присутствовавшій при разговоре прапорщикъ поднялся и заявилъ, что разговоръ конченъ. Я простился съ отцомъ и, решивъ еще на следующій день опять посетить „малую крепость”, отправился въ городъ.

На следующій день, въ первый день праздника Рождества Христова, я опять отправился къ отцу. Целый часъ мы разговаривали съ нимъ, a затемъ прапорщикъ увелъ отца въ его камеру, оставляя меня въ пріемной. Тутъ я воспользовался случаемъ и, вместо того, чтобы идти въ городъ, отправился на верхъ, въ камеру, въ которой находились мои друзья и знакомые. Съ искренней радостью встретили они меня и решили угостить обедомъ. Они объяснили мне, что всехъ ихъ надзиратели не знаютъ лично, такъ что присутствія чужого человека не заметятъ. Такъ и случилось. Мне дали чашку супа съ кусочкомъ мяса и чашку капусты и картофеля, Начали обедатъ. Камера быстро оживилась. Вопросы и порученія сыпались со всехъ сторонъ. Вспоминались чудные праздничные дни Рождества Христова на родной земле. Изъ устъ многихъ слышались меланхолическіе вопросы:

— Какъ проводятъ этотъ светлый праздникъ тамъ — на родине?!

Пополудни пришлось проститься с ними и идти назадъ. Скоро я уехалъ совсемъ изъ Терезіенштадта и, после долгихъ мытарствъ, пробрался въ Галичину.

Въ день Рождества Христова я последній разъ виделъ ихъ тамъ, въ далекой австрійской крепости.

А. Я.

„Прик. Русь” 1915 г. № 1694

Малая крепость въ Терезине

Твой плачъ, твой стонъ покажется смешонъ,

и будетъ все ужасно мрачно.

М. Ю. Лермонтовъ

— Все вы, всякость, здесь подохнете; одинъ студентъ только выкрутится — сказалъ вахмистръ на прощаніе.

Терезинъ, маленькій городокъ, лежитъ на речке Огре. Та часть, куда загнаны были изгнанники, называется малой крепостью. Стены, почерневшія отъ времени, пасмурныя и имеющія вместо оконъ маленькія дыры, производятъ тяжелое впечатленіе, грустно-романтическое, Оне образуютъ длинные и довольно высокіе валы, словно насыпи, которые всецело напоминаютъ средневековье. На валахъ казармы. Когда-то въ нихъ помещались солдаты, и тутъ было все, что необходимо для воинскихъ крепостныхъ нуждъ: конюшни для лошадей, склады оружія и пороха, амбары для зерна, хлеба и соломы; возы, корчма, жилища для женатыхъ, всякаго рода погреба, ямы, конурки и разныя тюрьмы: общія темницы и полутемницы. Входъ въ этотъ лабиринтъ былъ возможенъ только съ двухъ концовъ черезъ тесныя, оберегаемыя часовыми ворота.

Все валы описывали квадратъ, въ средине котораго лежала площадь для упражненія солдатъ, загороди для лошадей, разные участки для артиллеріи, кавалеріи, обоза — однимъ словомъ, малая крепость лишь называлась малой, a въ самомъ деле она была огромнымъ, неуклюжимъ, съ множествомъ гадовъ, лягушекъ, крысъ, мышей, швабовъ, червей и прочей гадости старымъ зданіемъ, въ полутемныхъ, сырыхъ и душныхъ корридорахъ, въ которыхъ свисталъ неизвестно откуда залетающій ветеръ. На валахъ, заросшихъ травою, были устроены укрытія изъ-за которыхъ солдаты должны были отбивать наступающаго врага. На эти валы можно выйти только черезъ маленькія ворота; a тамъ уже рвы съ водою и безъ воды. Таковъ приблизительно Терезинъ!

— Ну, солдаты могли жить въ крепости, то почему бы вы, изменники, не могли жить въ ней? — пробормоталъ немецъ, тюремный ключникъ.

Что-жъ на это ответить? Напрасно отвечать и доказывать, что солдаты - выбранный, здоровый, молодой народъ, что все таки были размещены по несколько человекъ въ комнате и только ночью тамъ бывали, когда спали, a все прочее время они проводили на воздухе, въ постоянномъ движеніи и занятіи.

— Ну, ну! — опять пробормоталъ немецъ и ушелъ, покуривая трубку.

Старикамъ, женщинамъ и детямъ, какъ тутъ жить въ навозе, еще невысохшемъ после ухода лошадей, на голыхъ камняхъ, где лежало одно железо или стояли подводы? Не все могли попасть въ комнаты, т. е. казармы, большая часть была загнана въ полутемныя конюшни и темные погреба, и все вместе были окружены численными часовыми, ключниками, профоссами, у которыхъ хранились ключи отъ дверей, подваловъ, погребовъ, сараевъ и казармъ.

Дальше у воротъ стоялъ тоже часовой, a ключи отъ воротъ находились у надзирателя. Команда солдатъ и тюремная прислуга подчинялись коменданту крепости. Какая жизнь могла быть въ такой обстановке, среди камней? Неудивительно, что изгнанные люди затосковали, поглохли, ослепли, съ ума посходили. И неудивительно, что они однимъ хоромъ, явившись впервые на валы и сбившись въ одну кучу, затянули: Пречистая Дево, мати Русскаго краю!

Народъ пелъ съ чувствомъ, слезами, надеждой и верой въ силу русскаго духа, въ чистоту и правоту свою.

Ибо были тамъ люди, совершенно ни въ чемъ неповинные.

Можно ли кого-нибудь бить, арестовать и заключать въ тюрьму лишь за то, что онъ любитъ свою землю, что исполняетъ и хранитъ заветы своего края и не хочетъ изменить своему народу? Да кроме того, тамъ были жертвы, никогда политикой незанимающіяся и непонимающія ея. Возьмемъ г-жу Демьянчикъ, жену священника. Въ томъ ли вина, что она жила у Перемышля, австрійской крепости? Ея мужа увезли мадьяры на мадьярщину. На следующій день увели двухъ ея сыновей студентовъ и дочь-учительницу. Осталось дома четверо детей, девочка 14-ти, мальчикъ 12-ти летъ и две маленькія девочки. Старшихъ выслала г-жа Демьянчикъ въ мельницу за мукою, и что случилось? Ихъ арестовали мадьярскіе солдаты, девочку выслали на мадьярщину, a мальчика въ немецкіе края. На следующій день арестовали и самую несчастную мать. Ее разлучили съ детьми, изъ которыхъ одному было всего несколько месяцевъ. Где же здесь политика? Стоило только посмотреть на эту женщину, какъ она ходила, какъ слезы проливала...

Миша страшно жалелъ того, что не записалъ себе имени одного гимназиста IV класса, нелюдимаго, пугливаго и постоянно двигающагося. Возможно, что онъ еще живъ. Когда ключникъ Зальманъ, грубый и отвратительный человекъ, крикнетъ, то онъ затрепещетъ и убегаетъ въ толпу. Причина этой боязни состояла въ следующемъ: онъ пасъ лошадей за селомъ; вдругъ появилась конная мадьярская разведка. Не задумываясь, уланы повесили его на дерево. Веревка, однако, разорвалась, и онъ упалъ на землю; после этого его избили ногами, но все таки второй разъ уже не вешали и въ селе передали жандармамъ.

Сумасшедшій Сильвестръ — отчего сошелъ съ ума? Толку у него не добьешься; онъ бегаетъ, всемъ честь отдаетъ по-воински, говоритъ какія-то ненонятныя слова, приказываетъ, командуетъ, падаетъ на землю, молится, крестится, плачетъ. Второй сумасшедшій василіанинъ — монахъ. Говорили, что въ тюрьме онъ долженъ былъ внимательно смотреть за священниками. Должно быть, у него была совесть, если сошелъ съ ума. Увидевъ Зальмана, онъ бросался на него съ кулаками и кричалъ на все подворье. Его увезли, но выздоровелъ ли онъ?

Видя постоянно солдатъ да штыки вокругъ себя, видя тяжелые железные кандалы на ногахъ молодого, худощаваго, красиваго юноши Гевры, выходившаго лишь на полъ часа изъ темницы на узенькое подворье, будучи запертыми въ дырахъ съ тяжелой дверью, за окнами которыхъ мелькалъ штыкъ, студенты и гимназисты, съ ними и крестъяне, твердили одну песенку:

Солнце всходитъ и заходитъ,

A въ тюрьме моей темно;

Днемъ и ночью часовые

Стерегутъ мое окно.

Подумали, подумали немцы и придумали достойное для „изменниковъ” занятіе: чистить терезинскіе каналы, грязныя улицы, отхожіе места. И возы должны они сами тянуть. Когда кончилась эта робота, ихъ заставили равнять дороги вокругъ холерныхъ бараковъ, a наконецъ вязать соломенныя калоши для фронтовыхъ солдатъ.

Все это ничего бы, но какое-нибудь вознагражденіе должно бы быть, ну хотя бы побольше хлеба, кусокъ мыла, одна рубашенка. Ничего, a вдобавокъ простая уличная ругань. Если бы кто посмелъ поспорить, то онъ моментально попадалъ въ отдельную тюрьму. И каждый день отводилъ туда Зальманъ, то одного, то несколькихъ вместе. За что же? За то, что кто-то бросилъ кусокъ хлеба русскому военнопленному, за то, девушка-крестьянка взмахнула платкомъ и Принципъ остановился, за то, что въ казарме было шумно, когда русскими была взята Перемышльская крепость, за то, что жидъ сделалъ доносъ ва своего соседа.

Горе-тоска заедала и интеллигента и крестьянина. Вши заедали всехъ безъ различія и безъ исключенія. Дошло до того, что они лазили по земле; ихъ можно было видеть въ соломе; они облепили тело и глодали, какъ мыши, солому.

Когда закрывалась дверь, то иногда всю ночь нужно было истреблять отвратительную нечисть. Конечно, многіе пали духомъ. Молодежь бодрилась.

— Вы все одно и тоже поете: да-гей. Я вамъ спою нашу коломыйку— обратился Миша къ засевшимъ у стола товарищамъ.

— Пой, пой! — закричало вместе несколько голосовъ. Прочіе лишь улыбнулись, ибо знали, что у Миши не было ни голоса ни слуха.

— Вниманіе! Я стану запевать, a вы повторяйте, какъ это нашъ народъ делаетъ.

— Хорошо, только начинай!

И Миша спелъ следующую коломыйку:

1.

Ой вы, воши, мои воши,

Проклятіи воши,

Чого вы позаводили

Такіи дебоши?

2.

Чи вы, воши, показились,

Чи вы подурели,

Що вы мое бедне тело,

Якъ хмара, присели?

3.

Ой цесаре, цесароньку,

Цесароньку — панку,

Ой выпиши, цесароньку,

Въ Терезине бранку.

4.

Ой цесаре, цесароньку,

Пане нашъ хорошій!

Ой выпиши въ Терезине

Ты бранку на воши.

5.

Въ Терезине наберешь

Ты ихъ мілліоны,

На що тобе сичевики,

Якійсь легіоны!

6.

Ними ты позаповняешь

Свои регименты,

Ними выплатишь довги все,

Довги и проценты.

7.

Ними заорешь, засеешь,

Ты свою державу,

Они тобе принесутъ

Великую славу.

Громъ хохота наполнилъ черную казарму. Потребовали, чтобы Миша повторилъ коломыйку, но онъ свалился въ берлогу и не отвечалъ ни слова. Слезы лились по его лицу, досада давила его за горло. Онъ не могъ проговорить; душно ему стало и невыносимо.

Все небо заволоклось одной серой тучей. Въ высоте она носилась легкимъ снегомъ и на землю падали лишь капли мелкаго дождя. Такова зима на чешской земле.

Прикрытые мешками, вшивыми одеялами и прочимъ дряннымъ лахмотьемъ ходили, согнувшись въ три беды, люди по черной земле крепостного вала то въ одну, то въ другую сторону. Миша стоялъ на холмике и смотрелъ на городъ. Изъ трубъ мельницы и винокурни валилъ черный дымъ. Ни домовъ, ни большой крепости, выстроенной по плану какого-нибудь инженера полковника Никласа Штейметца, совсемъ не было видно. Миша сделалъ поворотъ, чтобы посмотреть на Рудогоры, но и они исчезли въ тумане.

Не подлежитъ ни малейшему сомненію, что Австрія стояла на клерикальныхъ устояхъ. Этого нельзя было не заметить и въ тюрьме. Когда народъ коченелъ на холоде, профоссы приказали чистить казармы, подворье и корридоры, не напрасно бранили „предателей и шпіоновъ”. Завтра Рождество и даже для Сильвестра, совершенно помешаннаго человека, стало очевидно, что придетъ начальство. И представте себе, кто явился, когда народъ опять былъ загнанъ въ казармы? Самъ господинъ маіоръ въ сопровожденіи двухъ профоссовъ и трехъ ключниковъ!

Не могли „арестанты” казармы № 4 понять почему внутри ихъ помещенія при сгустившемся мраке на дворе просветлело, какъ будто солнце озарило его. Причина этого чуда ясна и понятна: господинъ маіоръ вошелъ въ казарму, маіоръ съ краснымъ лицомъ и молніеносными глазами. За решеткой взошелъ месяцъ на магометанской феске часового-босняка и засіялъ новый штыкъ на его коротенькой винтовке. Какъ же, спрашивается, не просіять хмурой казарме?

Маіоръ любилъ порядокъ прежде всего и зналъ чинопочитанье и дисциплину, какъ свою золотую звезду. Онъ подошелъ къ старосте казармы и велелъ ему высказать пожеланія. Староста сдвинулъ плечами, не зная съ чего начать; потомъ опомнился.

— Мы желаемъ, господинъ маіоръ, вместо пражухи, отъ которой у всехъ болятъ желудки, получать черное кофе; нужны намъ рубашки, ботинки, мыло.

Маіоръ посмотрелъ на него своимъ молніеноснымъ взглядомъ и прошелся, осматривая лишь верхушки головъ, мимо выстроившагося ряда. Въ конце онъ остановился напротивъ Миши.

— Pardon, ты кто, a?

— Чоловекъ!

— Pardon, вижу, что не конь! но кто ты таковъ? —

— Русскій!

— И безъ этого знаю, pardon! Все вы такіе! Изъ бумагъ мы знаемъ еще больше твоего признанія. Спрашиваю, по чину кто ты таковъ?

— У меня еще нетъ никакого чина, я — студентъ только.

— Pardon, такъ и говори! Сразу видно, что дисциплины не знаешь, Pardon, a y тебя есть какая-нибудь жалоба иди пожеланія?

— У меня нетъ ни малейшей жалобы, но есть желаніе: у насъ на нашей родине существуетъ обычай вносить на святой вечеръ солому въ хату Прикажите выдать намъ соломы, ибо эта очень вшивая; спать нельзя.

Нахмуривъ лобъ, маіоръ отступилъ къ дверямъ.

— По случаю, pardon, святого вечера получите по одной селедке и солому, а дверь будетъ открыта до 9-ти часовъ. Pardon, да получите! — произнесъ онъ важно и ушелъ.

Съ его уходомъ тьма опять наполнила казарму; всемъ чего-то стало смешно и вместе съ темъ и грустно. Принесли солому, раздали, каждый сделалъ, какъ можно лучше, свою берлогу. Выдали селедки и хлебъ. По мере приближенія вечера все становились задумчивее, грустнее и молчаливее. Наступила какая-то таинственная тишина; между темъ сердце у каждаго молотомъ билось; воспоминанія найстойчиво вселялись въ горемычныя головы. Думалъ священникъ, годъ тому назадъ читавшій у своего алтаря божественныя молитвы; думалъ крестьянинъ, годъ тому назадъ ходившій по своему двору, приготовлявшій сено на столъ и для скота; думала хозяйка, суетившаяся среди своихъ слугъ; думалъ студентъ и безусый гимназистъ, и каждый свое. Одинъ только Петръ Кондратьевичъ Швайка — царство ему небесное! — весело бегалъ изъ казармы въ казарму. Ему удалось, когда поехалъ съ возомъ на роботу въ городъ, при помощи чешки Лаубе купить кое-что, чемъ онъ теперь и торговалъ.

Въ казарме № 4 начался святый вечеръ речью священника Генсерскаго; затемъ соборнымъ хоромъ подъ управленіемъ Галушки были спеты колядки: „Богъ предвечный”, „Небо и земля”. После этого разбежались, пользуясь маіорской льготой, кто-куда: одни къ знакомымъ священникамъ, другіе къ женщинамъ, третьи на „запорожье”.

Что такое запорожье? Такъ назывались темные погреба, лежащіе вдоль Огры. Названіе это они получили отъ того, что были отгорожены отъ прочихъ казармъ узенькимъ корридоромъ съ маленькой калиткой на высокомъ пороге. Погреба имели видъ моста лукообразной формы. Жили въ нихъ одни крестъяне. Каменная дорожка отделяла два ряда соломы, лежащей вдоль черныхъ стенъ. Светъ лампочки былъ закрытъ развешеннымъ на веревкахъ тряпьемъ. Влетевшіе сюда студенты стали говорить речи, утешать, обнадеживать, поздравлять съ праздниками, целовать, кого попало. Одинъ Миша дальше порога не могъ продвинуться; видъ изнуренныхъ, тревожно жалостныхъ лицъ поразилъ его, какъ еще никогда, и приковалъ къ земле. Больной трепетъ овладелъ его сердцемъ. Несмотря на то, что самъ былъ крестьянскимъ сыномъ, онъ боялся подойти къ крестьянамъ, обмануть или обидеть ихъ неосторожнымъ словомъ. Не желая кривить душею, онъ былъ убежденъ въ томъ, что въ тюрьме онъ не въ состояніи помочъ чемъ-либо; впрочемъ онъ чувствовалъ, что неподготовленъ навязывать другому свои мысли, учить и вести другого. Студенты, какъ влетели, такъ вылетели изъ погреба; но Миша стоялъ на прежнемъ месте:

Чтобъ съ небомъ землю въ одно злучити,

Христосъ родился — славите!

Чудное виденіе озарило Мишу; ему показалось, что кружокъ крестьянъ на соломе, поющій и тонущій въ сумеркахъ тюрьмы, есть семьею пастырей, о которыхъ знаетъ каждое христіанское пятилетнее дитя. Передъ Мишей явился впервые лучезарный, чистый, несокрушимый ликъ Христа, свершавшаго сверхчеловеческій подвигъ на грешной земле, идущаго въ народъ въ имени своего Отца небеснаго, любви и смиренія.

Въ это время къ нему подошелъ его односельчанинъ Иванъ Олейникъ — да будетъ ему земля перомъ! — и попросилъ его въ глубь погреба.

— Разскажите намъ исторію, вы такъ долго и многому учились.

— Дядя, ничего я не знаю. Въ гимназіи мало учился, a теперь и то забылъ. Не знаю даже исторіи родного народа и теперь хочу научиться чему-нибудь.

Иванъ вскинулъ плечами и потянулъ его за руку. Онъ остановился по средине погреба. Песня лилась одна за другою, и звуки ея пронизывали насквозь все сердце Миши. Онъ вышелъ и, вернувшись въ свою казарму, палъ на солому. Онъ почувствовалъ сильную боль въ сердце, кровь ударила въ голову, въ его глазахъ потемнело; но потомъ обдала его какая то весьма пріятная струя, и наконецъ, онъ ничего не помнилъ, что съ нимъ случилось. Въ такомъ состояніи онъ пролежалъ около четверти часа. Страшный крикъ розбудилъ его отъ этого безчувственнаго сна.

Что случилось?

Вздумалось не кому иному, какъ Петру Кондратьевичу вступить въ переговоры съ чехомъ, взводнымъ Вольскимъ, который признался, что любитъ русскихъ и жалеетъ, что такъ страдаютъ. Пылкій Швайка не выдержалъ, протянулъ черезъ решетку руку чеху и прильнулъ устами къ железу, желая его поцеловать. Въ этотъ мигъ закричалъ следившій за чехомъ вахмистръ румынъ во всю глотку:

— Предательство, предательство!

На дворе и въ казармахъ произошло страшное замешательство.

Часовой, допустившій не своего разводящаго къ окну, сейчасъ былъ смененъ. Въ казарму № 4 ввалился вооруженный караулъ съ вахмистромъ и профоссомъ.

— Кто целовалъ? — крикнулъ профоссъ.

— Никто! — ответилъ староста — по обычаю нашей земли мы всякому, мимо окна проходящему, высказываемъ свои благопожеланія. Мы повторили взводному то, что и вамъ, господинъ профоссъ, раньше говорили.

— Молчать, собаки вы поганыя! — выходилъ изъ себя худенькій профоссъ.

Все это было напрасно; ни профоссъ, ни вахмистръ не добились желаемаго успеха. Съ шумомъ они ушли, хлопнувъ одной и другой дверью. После ихъ ухода въ казарме стали думать, что делать.

— Нечего намъ бояться; дальше тюрьмы не пойдемъ; разрешите мне завтра сказать, что я целовалъ Вольскаго — сказалъ Миша.

— Решительно нельзя! — раздались голоса.

— Тише братцы! у меня хорошая мысль: скажемъ, что мы все по очереди целовали чеха, целовали ради великаго праздника! — съ воодушевленіемъ предложилъ единственный въ этой казарме, всеми любимый, священникъ Генсерскій.

И все пріумолкли; всемъ понравилась его мысль.

* * *

Изъ тысячи арестованныхъ спало едва несколько человекъ. Поздно въ ночь заливалось колядками запорожье. Всю ночь пробивались думы-молитвы сквозь черныя стены тюрьмы и неслись на родину, въ родныя хаты. И небо прояснилось, и ночь стала светлее. Въ ту же ночь была решена участь чеха Вольскаго. Онъ былъ арестованъ и на следующій день отправленъ въ Карпаты; тамъ его заставили поддерживать великую грешницу, разбитую внутри собственными параличами, на вне смятую могучимъ шествіемъ русской стихіи.

* * *

Терезинъ былъ вне вниманія властей и закона. Кроме слюняваго Зальмана въ казармы никто не заглядывалъ. Жизнь однако въ нихъ текла, пробиваясь сквозь страшныя преграды. Чтобы не погибнуть, народъ принялся отражать призраки смерти: старательно производилась стирка тряпья, чистка казармъ: появились камни, койки, мешки съ соломой, подушки, мыло, гребешки.

Откуда все это приходило въ казарме? Во первыхъ откликнулось чешское общество, которое посредствомъ благородной женщины Лаубе присылало поношенное платье, обувь, шапки, белье. Во-вторыхъ народъ приносилъ, возвращаясь съ работы, куски досокъ, дерева и делалъ себе койки. При чистоте не стало места для насекомыхъ. Казармы и глухіе погреба превратились въ жилища. Вотъ на что способенъ русскій человекъ! И люди сошлись другъ съ другомъ; все стали одною семьею, все жили прошлымъ, разсказами, воспоминаніями и будущимъ, убежденной верой въ полную победу; и пополамъ съ горемъ и слезами жилось кое-какъ въ Терезине. Вскоре и эта жизнь была разстроена немцами.

Пришла весна. Въ одинъ светлый и солнечный день люди были выгнаны изъ казармъ на широкое подворье; пересчитаны, запломбированы въ вагоны и увезены въ Талергофъ.

B. P. Ваврикъ

изъ разсказа: ”Въ водовороте”

Документы, сохранившіеся у г-жи Лаубе *)

[*) Эти документы получилъ я въ 1922 году отъ г-жи Лаубе, нарочно съездивши къ ней въ Терезинъ. — В. P. B.]

Осенній день. Грустно льетъ солнце свои холодные лучи на долину, разрезанную рекою Огрою. Рудогоры не въ тумане, но покрыты полосками бледныхъ пятенъ. Терезинъ, недавно еще именуемый немцами Терезіенштадтомъ, отделился отъ черной земли своими белыми и красными стенами. Судьбе угодно было связать мартирологію Галицкой Руси какъ разъ съ этимъ Терезіештадтомъ.

Смертная боль наполняетъ сердце и отъ слезъ темнеетъ въ глазахъ. Вотъ та же мостовая дорога, по которой въ 1914 году шло ровно 1.000 русскихъ галичанъ. Точно те же камни, на которые капали не одни горькія слезы, на которые брызнула кровь изъ разбитой, босой ноги не одного крестьянина и на которые лился черный соленый потъ не одного хилаго старика. Точно те же красныя, кирпичныя стены крепостного лабиринта, те же длинные рвы и клоаки, те же насыпи, те же ворота и те же тюрьмы! На крепкихъ основахъ воздвигнутъ Терезіенштадтъ!

Сохранившіеся документы послужатъ намъ доказательствомъ этого. Г-жа Лаубе и Юлія Куглеръ не сразу согласились ихъ мне выдать. Опасаясь, чтобы они не пропали на почте я переписываю все, что написано на клочкахъ бумаги. Подлинники пусть хранятся, какъ наследство, для грядущихъ поколеній Галицкой Руси.

1. Письмо д-ра Владиміра Лаврецкаго къ г-же Анне Лаубе

Вена, 8-го іюля 1917 г. Благороднейшая г-жа Лаубе!

Въ виду того, что я не владею чешскимъ языкомъ на столько, чтобы я могъ писать безъ ошибокъ, и въ виду того, что нетъ возле меня такого человека, который мне помогъ бы составить письмо по-чешски, я принужденъ ответить Вамъ на Ваше письмо по-немецки.

Весьма и сердечно я вамъ благодаренъ за вещи, которыя вы мне прислали 4-го сего месяца. Я долженъ вамъ сообщить, что оне стоятъ гораздо более, чемъ вы ценой обозначили. Все приготовлено превосходно, темъ более, что такихъ вещей нельзя уже получить въ Вене. Но на какомъ основаніи я — Вамъ чужой человекъ — беру ихъ отъ Васъ? За что такое снисхожденіе?

Какъ вамъ известно, меня перевели въ начале марта 1915 года изъ Терезина въ Будневицы и на доносъ одного еврея меня посадили въ тюрьму, где после истеченія 6-ти месяцевъ, пріостановлено противъ меня разбирательство. Между темъ пришелъ второй новый доносъ, на основаніи котораго меня препроводили въ Пражскій дивизіонный судъ. Меня обвинили, что я будто бы изготовлялъ бомбы. Въ іюне месяце явился еще одинъ доносъ, что я изменялъ государству и я былъ выданъ Венскому дивизіонному суду. Такимъ образомъ разбирательство и допросы не прекращаются и после трехлетней тюрьмы я еще не получилъ обвинительнаго акта, котораго я жду съ нетерпеніемъ. Я удивляюсь самъ себе и силе моего отпора, что мое здоровье надломалось очень мало, несмотря на то, что я въ трехлетней тюрьме перенесъ ужаснейшія душевныя муки. Теперь я уже оставилъ всякую надежду и не ожидаю освобожденія отъ мученій. Ужасъ терзаній, пытку, надруганія всякаго рода, голодъ и прочія лишенія, которыя несетъ съ собою арестъ, я переношу съ стойкимъ спокойствіемъ и силу къ жизни черпаю въ сознаніи, что я совершенно не виновенъ, что моя совесть чиста — я даже горжусь этимъ, что я мучусь такъ страшно единственно и исключительно черезъ мое національное чувства. Крепко убежденъ я, что доносчики, которые ввергли меня въ муки, не уйдутъ отъ должнаго наказанія и правда восторжествуетъ.

Если Вамъ не тяжело, прошу прислать мне сухарей, сахару, шоколадъ и проч. непортящіеся вещи, за что буду вамъ очень благодаренъ. Съ чувствомъ глубокаго къ Вамъ почтенія, остаюсь преданнымъ—д-ръ Владиміръ Лаврецкій. Wien, IX. K. u. k. Garnisonsgericht, Rossauerkaserne ll. Hof.

* * *

Терезинская крепость была названа немцами: die kleine Festung, по-чески она называлась и называется mala pevnost Ha самомъ деле это не малая, a большая крепость съ многочисленными бастіонами, сильными укрепленіями и военными устройствами со временъ Маріи Терезіи и ея сына Іосифа II. Милліоны кирпичей въ земле и надъ землею, ровные и глубокіе рвы, всякаго рода казармы для солдатъ и постройки для лошадей, снаряженія и хлеба доказываютъ, что не мало потрачено человеческой силы, народнаго добра и времени. Не подлежитъ сомненію, что тамъ таскалъ камни и бродилъ по грязи „верный найяснейшему пану Русинъ”.

Тотъ же преданный и верный рабъ былъ загнанъ штыкомъ и прикладомъ въ мокрое подземелье, въ темные и сырые погреба, въ вонючія клоаки и конюшни, которыя строилъ его дедъ-рабъ. Судьба знаетъ зло посмеяться, но такъ, какъ она посмеялась надъ русскимъ галичаниномъ, не смеялась ни надъ однимъ народомъ. Въ то время когда Василій Щуратъ писалъ похвальныя отзывы за то, что ушедши передъ русскими, нашелъ место „до ин дэ” и знаетъ Gmund-ы, одна тысяча галичанъ гнила въ навозе соломы, наполненой вшами, валялась въ конскомъ навозе, костенела на холодныхъ камняхъ, изнывала въ смрадной тюрьме. Не голодъ съедаетъ человека въ темнице, a его гложетъ упорнымъ червякомъ мука, его уничтожаетъ тихо и медленно то страданіе, черезъ которое ему не милы: солнце, люди и жизнь.

Прибавить надо, что разные Salmann-ы держали людей какъ скотовъ, не дали имъ ни белья ии обуви, лишили ихъ света и книжки и заставили повиноваться дикому, грубому: hersus! и einrucken! Оставалось одно занятіе: истреблять вшей, чтобы не быть ими изгложеннымъ.

Въ такомъ тяжеломъ положеніи явились съ помощью „арестантамъ” две благородныя чешки: Aннa Лaубе и Юлія Куглеръ. Они принесли необходимое для существованія: мыло, белье, обувь, шапки, гребешки и проч., собранное ими въ чешскихъ селеніяхъ. У меня письмо къ этимъ женщинамъ съ подписями, которое и перевожу буквально. Оно было дано имъ при отъезде „арестантовъ” въ Талергофъ, въ еще большій адъ.

2. Письмо къ г-же Анне Лаубе

„Благородная г-жа Анна Лаубе! Галицкіе русскіе, интернированные въ Терезинской крепости, считаютъ своимъ долгомъ поблагодарить Васъ и уважаемой Юліи Куглеръ, a также всемъ вернымъ сынамъ Чехо Славіи, нашимъ братьямъ чехамъ, наша искреннейшая благодарность за все то, чемъ вы намъ помогли. Благодаримъ за сердечное состраданіе и преданную славянскую любовь, которую вы чувствовали вместе съ нами.

Примите дорогіе братья, нашу искреннейшую благодарность и за то, что Вы, несмотря на границы сторожей и массу кирпичей, окоповъ, дали намъ убедиться, что у Васъ бьется теплое, доброе, чувствительное славянское сердце.

Приветъ Вамъ всемъ за то, что Вы намъ дали доказательство, что Ваше сердце бьется такъ, какъ и наше. Да здравствуетъ чешская земля! Да здравствуютъ верные сыны Славіи!

Терезинъ, 4-го мая 1915 г.

Александра Игнат. Козакъ, Подгорки-Калушъ, Ольга Михайловна Бойко, Самборъ. Елена Ивановна Демянчикъ, Скоповъ. Меланія Ст. Демянчикъ, Скоповъ. Ольга Филимоновна Падохъ, Крича надъ Саномъ. Евгенія Прислонская, Львовъ. Романъ Д. ІІІкирпанъ. Д-ръ Владиміръ Ив. Антоневичъ, Львовъ; Иванъ Максимовичъ Пашкевичъ, Львовъ; Кузьма Николаевичъ Пелехатый, членъ ред. „Прикарпатская Русь”, Львовъ; Ярославъ Степановичъ Кунанецъ, студ. политехникума, Львовъ: Филаретъ В. Кмицикевичъ; Павелъ Павловичъ (неразборчиво); Д-ръ Иванъ Гриневецкій; Гриневичъ Алексей; Феодоръ Дм. Филипповичъ; студ. унив. Гр. Ст. Смольскій; гимн. VIII кл. Апол. Тылявскій; Karel Secky. Nalezac Chrudim. Петръ Кондратьевичъ Швайка, студ. унив. Львовъ; Іосифъ Львовичъ Морозъ, Львовъ; Карлъ Фридманъ; о. Юрій Ив. Генсерскій, свящ. въ Кальнице ad Леско; Константинъ Ив. Чнеякъ, рольникъ, Чехи, Броды; Лонгинъ Вис. Мокрицкій, абс. инженеръ, Львовъ; В. Л. Галушка; Викторъ Г. Кмицикевичъ; Vlada Procyk, student, Lwow; Дмитрій Юр. Сосюкало; Илларіонъ Ив. Ляховичъ, землевладелецъ, Поморяны; Иванъ Миськовъ, Репневъ, Каминка стр.; Михаилъ Т. Андруховъ, Переволочна ad Волочевъ; Антонъ Ив. Генсерскій; Дмитрій Феодоровичъ Васевичъ, студ. мед. фак., Львовъ; Волошинъ, Самборъ; Романъ Мих. Харполя, студ. юр. фак. Львова; Владиміръ Застырецъ, помощникъ прис. пов., Львовъ; Медитонъ Ив. Голинатый, Львовъ; Симеонъ Максимов. Палайда. Михаилъ Ив. Стасюкъ; Антоній Осип. Яворскій, дир, 4 кл. школы въ Ивановцахъ, уездъ Коломыя; К. Кметь, Львовъ; Матвей Феод. Квасникъ, управ. народн. школъ, Львовъ-Раковецъ; Василій Петровичъ Лемишевскій, гимн. VIII кл. въ Стокахъ-Бобрка; Юрій Иванов. Осмянчикъ, Скоповъ, абс. гимн.; Иванъ Андр. Бойковъ, гимн. VII кл., Подмихайлье, Калушъ; Романъ Ив. Демянчикъ, Скоповъ; Михаилъ Вас. Хоминъ, псаломщ. церковн. Щирецъ; Д-ръ Владиміръ Львов. Лаврецкій, врачъ изъ Войнилова; Владиміръ Ив. (неразборчиво) Львовъ; Димитрій Пр. Гуска-Чертежинскій, прихож. въ Бобрке ad Леско; Феодоръ Вас. Дуфанецъ (Dufanec), Горожанка малая, п. Рудки; Романъ Григор. Макаръ студ. вет. акад.; Евстафій Гр. Макаръ, юристъ въ Угорцахъ п. Леско; Андрей de-Оленичъ Стрельбицкій, учит. въ Самборе; Николай Васильевичъ Галушка, слушателъ юрид. факулътета Львовскаго университета, 19-го Января 1915 года.

Время плохое пришло. Мы отчизну свою дорогую

Были принуждены бросить съ тоскою въ душе,

Мы истязаній пучину прошли, пока въ Вартислава

Мы земли не нашли гостепріимный пріютъ.

Братья Чехи! Намъ со строгимъ Пасербомъ велелъ рокъ жить;

Потому нагимъ, убогимъ Намъ пришлось къ Вамъ загостить:

Шесть вековъ намъ не сіяло

Солнце ласкавымъ лучомъ

И погибло насъ не мало,

Взятыхъ злобнымъ палачомъ.

И средь муки и томленья

Мы уныло дни влекли

И сухой къ Вамъ на леченье

Нашъ скелетъ лишь привели.

После упорныхъ сраженій Вы волю добыли

Кровью отчизне своей. Съ труповъ воздвигнувъ оплотъ,

Передъ волною чужой и жаждущей крови стихіей

Оть заглады Вы насъ охраняли собой.

Насъ и Васъ передъ врагами

Защищали Жижка, Гусъ

И не разными степями

Пойдутъ къ славе Чехъ да Русъ.

Станетъ небо намъ погодней,

Отдохнетъ отрадней грудь;

Hej Slovane намъ свободней

Будетъ можно затянуть.

И Славянъ орелъ могучій

Понесется въ небосводъ;

Ветеръ развеетъ мглы и тучи,

Встанетъ Вашъ и нашъ народъ.

Ныне, когда насъ тиранятъ и те, за которыхъ мы клали

Головы наши въ бою, чтобъ спасать имъ житье,

Приподнести ничего мы Вамъ не въ состояніи

За несенную намъ помощь обильной рукой.

Но когда врага насилья

Поглотитъ забвенья ночь,

Мы припомнимъ все усилья

Ваши, чтобы Вамъ помочь.

Очень дорого и мило

Будетъ вспомнить намъ о той

Стороне, где встарь съ Людмилой

Володелъ князь Боривой.

Дорога намъ будетъ Прага,

Где несъ светъ въ народъ Вашъ Гусъ

И мы грянемъ: пусть во благе

Здравствуютъ и Чехъ и Русъ!

В. Р. Ваврикъ

Дата добавления: 2015-08-10