Глава шестнадцатая. Три подхода к миру: рузвельт, Сталин и черчилль во время Второй Мировой войны 21 страница

Осознание этого стало первоосновой грядущих революционных перемен сущности международных отношений. Хотя вооружение постоянно совершенствовалось, разрушительный эффект его вплоть до конца второй мировой войны все еще оставался довольно ограниченным. Войны требовали широчайшей мобилизации ресурсов и живой силы, для накопления и собирания которых требовалось время. Потери росли относительно постепенно. Теоретически войну можно было остановить задолго до того, как она выйдет из-под контроля.

Поскольку военный потенциал можно было увеличивать в относительно малых пропорциях, само предположение, будто в распоряжении государства может образоваться мощь, избыточная для достижения разумных политических целей, представилось бы невероятным. И все же в ядерный век произошло именно это. Центральной стратегической дилеммой сверхдержав стало не накопление дополнительной мощи, а подчинение конкретным целям находящегося в их распоряжении арсенала. Ни одной из сторон так и не удалось развязать этот гордиев узел. Политические трения, которые ранее почти обязательно привели бы к войне, сдерживались страхом ядерного столкновения, что создавало порог риска, благодаря которому полстолетия сохранялся мир. Но подобное положение дел также влекло за собой чувство политической безнадежности и делало вызов неядерного характера более реальным и более частым. Никогда еще разрыв между сверхдержавой и неядерным государством не был столь велик; и никогда еще он не был столь «бумажным». Ни Северной Корее, ни Северному Вьетнаму американский ядерный арсенал Не помешал достигнуть поставленных целей, даже в ходе противостояния американским вооруженным силам; да и афганским партизанам не мешали ядерные возможности Советского Союза.

Впервые в истории наступление ядерной эры позволило изменять соотношение сил посредством прогресса, имевшего место исключительно в пределах территории одного суверенного государства. Приобретение одной конкретной страной атомной бомбы меняло соотношение сил более существенно, чем любые территориальные завоевания прошлого. И все же, за единственным исключением израильского удара по иракскому ядерному реактору в 1981 году, ни одна страна за всю историю «холодной войны» не прибегала к силе, чтобы предотвратить такого рода нарастание мощи противника.

Ядерный век превратил стратегию в устрашение, а устрашение — в эзотерическое интеллектуальное упражнение. Поскольку устрашение проявляется только негативно — посредством событий, которые на самом деле не происходят, и поскольку никогда невозможно продемонстрировать, почему именно не произошло то или иное событие, становится исключительно трудно оценить, является ли нынешняя политика наилучшей из возможных или просто достаточно эффективной. Ибо, быть может, устрашение было даже ненужно, поскольку невозможно доказать, собирался ли противник атаковать вообще. И наличие столь бесконечно малых, не поддающихся учету факторов заставляет внутригосударственные и международные споры колебаться в диапазоне от пацифизма до непреклонности, от парализующих сомнений до безграничной уверенности в собственных силах и от недоказуемых оборонительных теорий до нереализуемых теорий контроля над вооружениями.

Потенциальный источник напряжения любого союза — возможность расхождения интересов — лишь усиливается подобной неопределенностью. С исторической точки зрения нации в общем и целом, хотя и далеко не всегда, старались держаться заключенных союзов, ибо отказаться от союзника считалось гораздо более рискованным, чем выполнить взятые на себя обязательства. В ядерный век это правило более не было аксиомой: отказ от союзника означал лишь потенциальную опасность, зато участие в ядерной войне на стороне союзника гарантировало немедленную катастрофу.

Чтобы сделать ядерное устрашение еще эффективнее, Америка и ее союзники имели все основания подчеркивать как неотвратимость, так и свирепость реакции на вызов. Как сделать угрозу более достоверной, но вместе с тем уменьшить масштабы опустошения, если стратегия устрашения не сработает? Америка обрела еще больший стимул найти способ сделать ядерную войну более предсказуемой по конкретным показателям и менее катастрофичной. Конкретное определение целей, централизованное командование и управление, а также стратегия гибкого реагирования стали в высшей степени модными в среде американских интеллектуалов от обороны. И все же все американские союзники отвергли эти меры, ибо опасались, что, если ядерная война станет более предсказуемой в цифровом плане и более терпимой, это лишь поощрит агрессию. И вдобавок в последний момент Америка может все отыграть назад, так и не разрешив пустить в ход свой ядерный арсенал, несмотря на ограниченный стратегический выбор, так что Европа может оказаться лицом к лицу с обоими худшими из зол: снижением уровня устрашения для противника и отказом от воплощения в жизнь ядерной стратегии. Страхи эти были далеко не тривиальны. Вряд ли тривиальными были и опасения, связанные с озабоченностью американских руководителей проблемой множества пусковых кнопок в связи с наличием автономных французских и английских ядерных сил. Если европейские силы надумают ударить по Советскому Союзу, то могут тем самым вовлечь Америку в ядерную войну. Ибо в высшей степени возможно нанесение Советами удара возмездия по Америке, чтобы та не извлекла выгоды из ущерба, нанесенного им. Однако еще более вероятным сценарием оказался бы тот, когда ответ Советского Союза на удар американских союзников оказался бы столь мощным, что встал бы вопрос, может ли Америка сидеть сложа руки, когда опустошают территорию ее ближайших союзников, независимо от того, чем это спровоцировано.

И потому американские лидеры были преисполнены решимости избежать вовлечения США в ядерную войну против их воли. Решение пойти на риск уничтожения собственного общества было и так достаточно одиозным, чтобы в дополнение к нему беспокоиться, не будет ли оно навязано союзниками. С другой стороны, американское «решение» подобной дилеммы — отказ союзникам в самостоятельности действий — противоречило всем историческим кошмарам европейской истории. Европейские лидеры были слишком знакомы с ситуацией, когда либо им самим приходилось оставлять собственных союзников, либо те бросали их, причем по причинам, намного менее уважительным, чем ядерное опустошение. С их точки зрения, само их выживание зависело от того, удастся ли им предотвратить в максимальной степени выбор Америкой варианта отмежевания от Европы в случае реальной перспективы возникновения ядерной войны, или, если таковое не удастся, от наличия в их распоряжении дополнительной подстраховки в форме национальных ядерных сил. Разница в американском и европейском подходе к вопросам ядерной стратегии представляла собой неразрешимую дилемму. Желание Великобритании и Франции сохранить определенный контроль над принятием решений, влияющих на их судьбу, было понятно и находилось в соответствии с их историческим опытом. Но и американская озабоченность возможностью нагнетания ужасов ядерного века посредством изолированной инициативы союзников имела под собой также весьма веские основания. С точки зрения устрашения, было, бесспорно, определенное достоинство в том, что британцы и французы оказались преисполнены решимости создать дополнительные центры принятия решений; положение агрессора окажется более сложным, если в расчет придется принимать существование независимых ядерных сил. С точки зрения наличия терпимой стратегии ведения войны, настойчивое требование Америки относительно объединенного контроля в равной степени имело смысл. Конфликтный характер озабоченности каждой из сторон исключал примирение и отражал попытку наций предопределить собственную судьбу в беспрецедентных обстоятельствах и перед лицом непредсказуемых опасностей. Реакцией Америки на дилемму была попытка «разрешить» ее; де Голль же. полагая ее неразрешимой, стремился укрепить французскую независимость.

Американская политика распадается на два существенных этапа, каждый из которых отражал личностные особенности президента, управлявшего в данный момент. Подход Эйзенхауэра заключался в том, чтобы убедить непреклонного де Голля в ненужности французских независимых ядерных сил и трактовать попытки создать таковые как символ недоверия. С характерной для американца смесью легализма и идеализма Эйзенхауэр искал формальный способ преодоления кошмарной для Америки ситуации, когда ядерная война окажется развязанной ее союзниками. В 1959 году, по случаю визита в Париж, он спросил у де Голля, как различные национальные ядерные силы внутри союза будут интегрированы в рамках единого военного планирования. В этот момент Франция уже объявила ядерную программу, но еще не проводила испытаний.

Этим вопросом Эйзенхауэр напросился на ответ, который не готов был еще принять. Ибо для де Голля интеграция являлась политической, а не формально-юридической проблемой. Симптоматичным для наличия разрыва между двумя концепциями было то, что Эйзенхауэру, похоже, не было известно, что де Голль уже ответил на этот его вопрос годом ранее, когда было сделано предложение относительно Директората. Эйзенхауэр стремился к стратегическим решениям; де Голль искал политические. Эйзенхауэра в первую очередь интересовала эффективная командная структура военного времени. Де Голля в значительно меньшей степени интересовали планы ведения всеобщей войны (которую он заранее считал все равно проигранной), чем накопление многовариантности в дипломатической сфере, обеспечивающей для Франции свободу действий до начала какой бы то ни было войны.

17 сентября 1958 года де Голль направил Эйзенхауэру и Макмиллану меморандум, содержащий идеи относительно наиболее подходящей структуры НАТО. Он предложил создание внутри Атлантического союза политического Директората, состоящего из глав правительств Соединенных Штатов, Великобритании и Франции. Директорат будет встречаться периодически, иметь совместный штат и планировать совместную стратегию, особенно в отношении кризисов за пределами территории НАТО:

«...Политико-стратегические вопросы мировой важности следует доверить новому органу, состоящему из Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Франции. Этот орган должен взять на себя ответственность за принятие совместных решений по всем политическим вопросам, влияющим на безопасность во всем мире, и за составление, а при необходимости воплощение в жизнь стратегических планов, особенно тех, что связаны с применением ядерного оружия. Он также должен будет нести ответственность за возможную организацию обороны отдельных оперативных регионов, таких, как Северный Ледовитый, Атлантический, Тихий и Индийский океаны. Эти регионы могли бы, если возникнет нужда, разделиться на отдельные подрайоны».

Чтобы подчеркнуть степень серьезности этих предложений, де Голль сопроводил их угрозой выхода Франции из НАТО. «Французское правительство, — отмечал он, — считает наличие подобной организации безопасности абсолютно необходимым. И потому нынешнее участие в НАТО как таковое зависит от этого»[836].

Внешне де Голль как будто требовал для Франции статус, равный «особым отношениям» Соединенных Штатов с Великобританией. На глубинном уровне, однако, он предлагал такую организацию безопасности, которая больше всего напоминала идею Рузвельта относительно «четырех полицейских», где Франция в качестве участника заменяла Советский Союз, — потрясающая концепция глобальной коллективной безопасности, базирующаяся на наличии ядерного оружия, хотя, конечно, на данный момент французские ядерные возможности существовали лишь в зародыше.

Де Голль проник в самую глубину ядерной проблемы: в мерный век не могло существовать никаких технических стимулов обеспечения координации. Потенциальный риск использования любого ядерного оружия был столь огромен, что его отсутствие представляло бы собой тенденцию обеспечить отдельным участникам игры возможность достижения в высшей степени национальных и замкнутых на самих себя целей. Единственной надеждой на совместные действия могло бы стать наличие политических отношений, до такой степени тесных, что различные участники процесса консультаций воспринимали бы друг друга как единое целое. И все же как раз подобные отношения и являются наиболее труднодостижимыми для суверенных наций, а дипломатический стиль де Голля делал их достижение почти невозможным.

Не смотрел ли де Голль на Директорат, как своего рода затычку, пока французские ядерные силы не станут достаточно мощными, чтобы угрожать автономными действиями? Или он ставил целью добиться нового, беспрецедентного сотрудничества, благодаря которому Франция бы обрела роль особого лидера на континенте? Ответа мы так никогда и не узнаем, ибо идея создания Директората встретила весьма холодный отклик со стороны как Эйзенхауэра, так и Макмиллана. Великобритания не была готова обесценить «особые отношения» с Соединенными Штатами; Америка не имела ни малейшего желания стимулировать распространение ядерного оружия путем создания Директората, состоящего из одних только ядерных держав, да еще к тому же потенциальных. Остальные члены НАТО отвергли идею на том основании, что тогда создаются две категории членства: одна для ядерных держав, а другая для всех прочих. А американские лидеры воспринимали НАТО как единое целое, хотя с недавними разногласиями по Суэцу и Берлину это совмещалось плохо.

Официальная реакция Эйзенхауэра и Макмиллана была уклончивой. Привыкнув к относительно сговорчивым, исключительно недолговечным премьер-министрам Четвертой республики, они ответили на предложение де Голля выдвижением в высшей степени бюрократических по сути схем в надежде на то, что по прошествии времени оно само собой уйдет в небытие. Они приняли принцип регулярных консультаций, но постарались снизить их уровень, чтобы эти встречи происходили не между главами правительств, а также указали, что предпочтительнее всего было бы, если бы повестка дня такого рода совещаний ограничивалась чисто военными вопросами.

Тактика Эйзенхауэра и Макмиллана — то есть стремление утопить суть в процедуре — только тогда имела бы смысл, если бы верным оказалось предположение, что де Голль — человек болтливый и легкомысленный, которому некуда деваться. Но обе эти предпосылки оказались в корне неверны. Ощутив желание с ними не считаться, де Голль прибег к тактике подписания документов, дававших его собеседникам понять, что у него на самом деле есть и другие варианты выбора. Он распорядился убрать с французской территории американское ядерное оружие, вывел французский флот целиком и полностью из-под объединенного командования НАТО, а в 1966 году вообще вывел Францию из военной организации НАТО. Но прежде чем совершить столь судьбоносный шаг, де Голль успел вступить в стычку с молодым, динамичным американским президентом Джоном Ф. Кеннеди.

Кеннеди олицетворял новое поколение американских лидеров. Они воевали во вторую мировую войну, но не на командных постах; они поддерживали создание послевоенного мирового порядка, но не входили в число его творцов. Предшественники Кеннеди, «присутствовавшие в момент творения», концентрировали свои усилия на сохранении того, что было ими выстроено. А администрация Кеннеди была сторонником нового архитектурного стиля. Ибо Трумэн и Эйзенхауэр полагали, что целью Атлантического союза является отражение советской агрессии; Кеннеди же хотел, чтобы родилось атлантическое сообщество, которое бы проложило дорогу к тому, что позднее стало именоваться «новый мировой порядок».

Ради достижения этой цели администрация Кеннеди разработала двухсторонний подход, пытаясь одновременно найти и рациональное применение ядерному оружию, и точное в политическом смысле понимание сущности будущего атлантического содружества. Кеннеди был потрясен носящими характер катаклизма последствиями господствовавшей тогда военной доктрины «массированного возмездия». Под руководством блистательного министра обороны Роберта Макнамары он стремился разработать такую стратегию, которая способна была бы предусмотреть иные варианты развития военных событий, кроме Армагеддона и капитуляции. Администрация Кеннеди сделала больший упор на классические виды вооружений и попыталась найти формулу дифференцированного применения ядерного оружия. Растущая уязвимость Америки по отношению к ядерному нападению со стороны Советского Союза привела к появлению так называемой стратегии «быстрого реагирования», система управления при которой и варианты действий были запроектированы таким образом, чтобы Соединенные Штаты смогли определиться, до какой степени противник готов пойти на сотрудничество, как и каким оружием будет вестись война и на каких условиях она может закончиться.

Но для того, чтобы такого рода система сработала, ядерное оружие должно было находиться, под централизованным, то есть американским, управлением. Кеннеди отозвался о французской ядерной программе, как «враждебной» принципам НАТО, а его министр обороны заклеймил самое идею европейских ядерных сил, включая сюда и Великобританию, причем с применением ряда эмоционально окрашенных прилагательных, среди которых были и такие, как «опасный», «дорогой», «быстро устаревающий», «недостаточно надежный». Заместитель министра Джордж Балл подкрепил это тезисом, будто «дорога к распространению ядерных вооружений не имеет логического конца»[837].

Поэтому администрация Кеннеди настаивала на «интеграции» всех ядерных сил НАТО и выступила с проектом для достижения этой цели — создания многосторонних ядерных сил НАТО (МСЯС). Несколько сот ракет среднего радиуса действия с дальностью полета от 1500 до 2000 миль должны были быть установлены на суда под командованием НАТО. Чтобы подчеркнуть союзный характер этих сил, команды судов должны были быть многонациональными, из различных стран-участниц[838]. Но поскольку за Соединенными Штатами сохранялось право вето, МСЯС не решали основополагающей ядерной дилеммы НАТО; они оказывались бы либо избыточны, либо бесполезны.

4 июля 1962 года Кеннеди провозгласил величественную Декларацию взаимозависимости Соединенных Штатов и объединенной Европы. Политически и экономически интегрированная Европа стала бы равным партнером Соединенных Штатов, разделяя с ними бремя и обязанности мирового лидера[839]. Развивая далее столь преисполненную символизма тему во время более поздней по времени речи во франкфуртской Паульскирхе, где в 1848 году собиралась либеральная Германская национальная ассамблея, Кеннеди объединил перспективы атлантического партнерства с европейской интеграцией:

«Только слившаяся воедино Европа может предохранить нас от дробления союза. Только такая Европа способна обеспечить полнейшую взаимность в трактовке по обе стороны океана вопросов, находящихся в атлантической повестке дня. Только при наличии такой Европы для нас возможна полная взаимная самоотдача, равенство в распределении ответственности и равный уровень самопожертвования»[840].

Красноречивый вызов Кеннеди угодил в трясину двусмысленного положения Европы, рост экономического могущества у которой сочетался с ощущением военного бессилия, особенно в ядерной области. Как раз те самые качества, которые делали «гибкое реагирование» столь привлекательным и столь необходимым для Соединенных Штатов, порождали сомнения среди их союзников по НАТО. Практические последствия применения стратегии «гибкого реагирования» заключались в том, что она обеспечила бы Вашингтону большую свободу политического выбора применительно к решению о начале войны, — то есть была бы достигнута та самая желанная для де Голля цель, которой он пытался добиться при помощи «ударных сил», как он называл французские ядерные силы, когда они наконец появились на свет в 60-е годы. Само сочетание решимости и гибкости, столь желанное для Америки, подкрепляло французские доводы в пользу автономии в ядерном отношении в качестве преграды на пути пересмотра Америкой своих решений в момент кризиса. Хотя целью Америки было сделать «устрашение» наглядным, чтобы ядерная угроза выглядела еще более достоверно, большинство союзников предпочитало строить стратегию «устрашения» на иной основе — посредством повышения для противника степени риска благодаря выбору стратегии «массированного возмездия» независимо от нигилистичности последствий. Что делать, если блеф не сработает, так никогда и не обсуждалось, хотя вариант сдачи не мог исключаться.

Дебаты относительно военной интеграции приобрели прямо-таки теологические свойства. В мирное время командование НАТО представляет собой по преимуществу орган военного планирования: в операционном смысле вооруженные силы каждого из союзников остаются под национальным командованием, и право вывода сил из-под командования НАТО до такой степени само собой разумеется, что никогда не оспаривалось. Это продемонстрировал вывод французских войск для использования их в Алжире, неоднократный вывод американских войск во время ряда ближневосточных кризисов: в 1958 году в Ливане, в 1973 году во время очередной арабо-израильской войны и в 1991 году в период «войны в Заливе». Обсуждая священную суть и достоинства интеграции», ни Соединенные Штаты, ни Франция так и не определили, какие совместные действия возможны под вывеской «интеграции», а какие не вписываются даже в весьма расширительное толкование Францией понятия «сотрудничества». Никакая договоренность относительно порядка осуществления командования не способна разрешить политическую по сути проблему, сформулированную де Голлем:

«Американцы, наши союзники и друзья, в течение длительного времени одни обладали ядерным арсеналом. Пока они были единственными его обладателями и пока проявляли волю к немедленному его использованию в случае нападения на Европу... американцы действовали таким образом, что для Франции в принципе не вставал вопрос вторжения, ибо такого рода атака лежала за пределами вероятности... Но затем Советы также обзавелись ядерным арсеналом, и этот арсенал достаточно мощен, чтобы поставить под угрозу само существование Америки. Естественно, я не делаю цифровых сравнений, ибо вряд ли возможно найти соотношение между значимостью одной из смертей и значимостью другой — но новый, гигантский фактор уже присутствует»[841].

Спор по поводу «Скайболта» вывел все эти латентные конфликты на поверхность. В продолжение всей своей политической жизни де Голль выступал против наличия «особых отношений» между Америкой и Великобританией именно потому, что символический статус Великобритании как великой державы, равной Соединенным Штатам, сводил Францию на уровень державы второстепенной. Не будем грешить против истины: Кеннеди предложил Франции точно такую же помощь в осуществлении ракетной программы, как и Великобритании. Но для де Голля нюанс между интеграцией и координацией и определял сущность истинно независимой политики. В любом случае, тот факт, что Нассауское соглашение англо-американскими руководителями обсуждалось, а до сведения де Голля было лишь доведено, предопределял гарантированный отказ последнего. Не желал он и привязывать свою страну в отношении ядерных ее возможностей к технологии, разработка которой, как в случае со «Скайболтом», в любой момент может быть прекращена. На пресс-конференции 14 января 1963 года де Голль в публичном порядке, то есть точно так же, как получил сведения о предложении Кеннеди, от него отказался, при этом едко заметив: «Конечно, я говорю об этом предложении и соглашении лишь потому, что они опубликованы и их содержание известно»[842].

Проводя черту, де Голль также воспользовался этой возможностью, чтобы наложить вето на вступление Великобритании в «Общий рынок», и отверг мнение Кеннеди относительно того, что европейская часть двойной опоры союза должна быть организована на сверхнациональной основе:

«Любая система, сущность которой будет состоять в передаче нашего суверенитета августейшим международным ассамблеям, являлась бы несовместимой с правами и обязанностями Французской Республики. И в довершение к этому такая система, без сомнения, оказалась бы бессильной возобладать и повести за собой народы, в первую очередь наш собственный народ, в такие дали, где само существование их души и тела оказалось бы под вопросом»[843].

Сущность вызова де Голля, брошенного американскому руководству, стала ясна через несколько дней. Де Голль и Аденауэр подписали договор о дружбе, предусматривающий постоянные взаимные консультации по всем главным вопросам:

«Оба правительства будут консультироваться друг с другом до принятия каких бы то ни было решений по всем важным вопросам внешней политики, и в первую очередь по вопросам, представляющим взаимный интерес, имея в виду выработку в максимально возможной степени аналогичной позиции»[844].

Содержание договора не представляло собой ничего примечательного. По правде говоря, документ напоминал порожний сосуд, который можно было заполнить чем угодно в продолжение последующих лет по воле французских и германских руководителей. Символична, однако, существенная значимость этого договора. С момента удаления Бисмарка от власти в 1890 году во время всех международных кризисов Франция и Великобритания выступали против Германии. А теперь, когда Франция не допустила Великобританию в «Общий рынок», несмотря на сильное давление со стороны Америки, именно германский канцлер оказал содействие в выведении Франции из состояния изоляции. Возможно, Франция не была достаточно сильной, чтобы навязывать по нерешенным вопросам собственное мнение, но при поддержке Германии оказывалась достаточна сильна, чтобы блокировать варианты решения, предложенные другими.

В конце концов, дело касалось того, почему нации сотрудничают друг с другом. С американской точки зрения, все разумные люди в итоге приходят к одним и тем же выводам, потому общность целей более или менее принимается за аксиому, и упор делается на механизм, при помощи которого можно воплощать на практике изначальную гармонию. Европейский же подход имеет в своей основе продолжительную историю конфликтов между национальными интересами; примирение этих интересов друг с другом и являлось сущностью европейской дипломатии. Европейские руководители воспринимали гармонию, как нечто, нуждающееся время от времени в извлечении из окружающего хаоса посредством конкретных шагов в области межгосударственных отношений. И именно это лежало в основе вопроса об управлении ядерными силами, вставшего в 60-е годы; он явился стержнем отказа де Голля от национальной Европы и возник вновь во время дебатов по Маастрихтскому договору в 90-е. Без сомнения, де Голль был влеком не только столь философско-возвышенными мотивами. Будучи учеником Ришелье, он видел во вступлении Англии в «Общий рынок» угрозу руководящей роли Франции в Европейском экономическом сообществе, причем как из-за веса Великобритании, так и из-за теснейшей ее близости к Соединенным Штатам.

И потому, сколь бы эгоистичными ни были ответы де Голля, вопросы эти касались самой сути роли Америки в международном плане, ставшие особенно актуальными в эпоху после окончания «холодной войны». Ибо один из труднейших уроков, который Америке еще предстоит усвоить, заключается в том, что нации сотрудничают друг с другом в течение длительного периода лишь тогда, когда они разделяют общие политические цели, и что американская политика должна сосредоточиваться преимущественно на этих целях, а не на одних лишь механизмах их достижения. Функциональный международный порядок должен обеспечивать достаточно места разнообразным национальным интересам. И хотя в его рамках должны делаться попытки их объединения, от них нельзя просто-напросто отмахиваться.

Возвышенные представления Кеннеди об атлантическом партнерстве базировались на наличии двух опор у крыши единого дома — Европы и Америки, и именно это представление вызывало отчаянное противодействие со стороны де Голля, выдвигавшего гораздо более изощренную, пусть даже менее одухотворенную, систему отношений. Обе концепции имели в своей основе конкретные исторические ценности каждой отдельно взятой страны. Кеннеди осовременивал наследие Вильсона и Франклина Делано Рузвельта; де Голль выступал с весьма сложно-многоплановой версией классического европейского равновесия сил, в основе которого лежало наличие разделенной Германии, западногерманское экономическое преобладание, французское политическое господство в Европейском экономическом сообществе и, в качестве подстраховки, американская ядерная защита.

Но когда все было сказано и сделано, де Голль оказался побежден самим фактом безграничной приверженности старомодным национальным интересам, столь мощно выведенным им на поверхность. И у мудрого государственного руководства имеются свои пределы. Блестящие аналитические расчеты де Голля оказались перечеркнуты нежеланием принять во внимание несовместимость французских национальных интересов с продолжающимся отчуждением от Соединенных Штатов до такой степени, что это могло побудить Америку отъединиться от Европы, притом тогда, когда Советский Союз все еще представлял собой единое целое. Да, Франция обладала способностью нанести ущерб тем или иным американским планам, но никогда не была до такой степени сильной, чтобы навязать свои собственные.

Пренебрегал ли де Голль истиной или был чересчур горд, чтобы признать ее, но он нередко превращал чисто теоретические построения в конкретный удар по американским намерениям, точно внесение систематического недоверия внутрь союза и являлось сущностью французской политики. Однако по ходу дела де Голль свел на нет свой же собственный замысел. Его исходный постулат, заключавшийся в том, что решения по вопросу войны и мира в глубочайшем смысле слова носят политический характер, был изначально верен. А его идея Директората правильно обращала внимание на настоятельную необходимость наличия «концерта» политических целей, особенно за пределами территории деятельности Атлантического союза.

И все же у де Голля преобладала тенденция возводить весомые доводы в ранг самоотрицающих крайностей. Одно дело — отвергать структуры, превращавшие договоренность в нечто обязательное, а также имевшие целью процедурными средствами предотвращать автономные действия, и совсем другое — вести атлантические взаимоотношения в форме перманентной конфронтации между Европой и Америкой. Его высокомерная тактика чересчур противоречила американскому представлению о международных отношениях, особенно союзах, и оказалась несопоставима с поведением других членов НАТО, и когда тем пришлось выбирать между Вашингтоном и Парижем, они всегда делали выбор в пользу Вашингтона.

Дата добавления: 2015-08-10