Глава шестнадцатая. Три подхода к миру: рузвельт, Сталин и черчилль во время Второй Мировой войны 18 страница

Уступка советскому давлению лишь поощрит Хрущева на новые, еще более крупные зарубежные авантюры, которые послужат способом отвлечь внимание от коренного внутреннего кризиса системы, что может заставить Германию «...искать на Востоке то самое будущее, которому она с отчаянием ищет гарантий на Западе»[790].

Де Голль вполне мог себе позволить столь непримиримую прозорливость, ибо, в отличие от американского президента, на нем не лежала окончательная ответственность за развязывание ядерной войны. Когда дело бы дошло до нажатия кнопки, в высшей степени сомнительно, чтобы де Голль был более готов рискнуть возможностью возникновения ядерного столкновения, чем Эйзенхауэр, а с учетом уязвимости его страны — в гораздо меньшей степени, чем американский президент. Но как раз вследствие убежденности в том, что основная опасность возникновения войны таилась в нерешительности Запада и что Америка является единственной нацией, способной противостоять Советам, де Голль позволял себе такую свободу маневра, которая заставила бы Америку твердо стоять на своем или принять на себя всю полноту ответственности за все возможные уступки. Игра была не из самых красивых, но raison d'etat преподает и не такие уроки. И именно исходя из raison d'etat, де Голль вывернул наизнанку традицию Ришелье держать подле себя Германию слабой и расчлененной, что в течение трехсот лет составляло сущность французской политики в Центральной Европе.

Де Голль стал ревностным сторонником франко-германской дружбы не вдруг и не в результате внезапного приступа сентиментальности. Со времен Ришелье целью французской политики было держать злонамеренного германского соседа в состоянии слабости или раздробленности, предпочтительно в том и другом сразу. В XIX веке Франция пришла к выводу, что она неспособна сдерживать Германию в одиночку; следствием этого были союзы с Великобританией, Россией и множеством малых стран. По окончании второй мировой войны такой вариант исключался. Даже совместных усилий Великобритании и Франции оказалось недостаточно, чтобы победить Германию в каждой из двух мировых войн. А с учетом того, что советские войска находятся вдоль Эльбы, а Восточная Германия превратилась в советского сателлита, результатом союза с Москвой может быть, скорее, советское господство в Европе, чем «сдерживание» Германии. Вот почему де Голль отказался от традиционного противостояния Германии и вверил будущее Франции дружбе с историческим врагом.

Берлинский кризис предоставил де Голлю возможность применить подобную стратегию на практике. Он осторожно продвигал Францию на роль защитника европейской самобытности и целостности и воспользовался Берлинским кризисом, чтобы продемонстрировать понимание Францией европейских реалий и принятие ею близко к сердцу национальной озабоченности Германии. Подход де Голля носил комплексный характер и требовал точнейшего балансирования между открытой поддержкой стоящих перед Германией целей национального характера и отсутствием поощрения достижения их Германией в одиночку или посредством сговора с Советским Союзом. Ибо у де Голля возникли опасения: раз Москва мертвой хваткой вцепилась в Восточную Германию, советские руководители могут вдруг выступить в роли поборников германского единства или пристроить на французской границе свободно плавающую в море политики Германию. Преследующий Францию многовековой, связанный с Германией кошмар мог реализоваться в кошмар вполне вероятной германо-советской сделки.

Де Голль ответил на это с характерной для него отвагой. Франция смирится с наличием у Германии военно-экономической мощи, даже с ее преобладанием в этих областях, и поддержит объединение Германии в обмен на признание Бонном политического лидерства Франции в Европе. Это был холодный расчет, а не великая страсть; де Голль, безусловно, скончался с чувством исполненного долга, ибо на его веку Германия еще не объединилась.

Пытаясь найти нечто среднее между броской непримиримостью де Голля и стремлением Макмиллана к переговорам во что бы то ни стало, Даллес прибег к знакомой тактике подмены сущности спора погружением в юридические детали, что так сработало в его пользу во время Суэцкого кризиса. 24 ноября 1958 года, через две недели после угрожающей речи Хрущева, Даллес начал выявлять варианты перемены процедуры доступа, не уступая, однако, по сути. Он писал Аденауэру, что попытается «заставить Советский Союз придерживаться своих обязательств», одновременно «имея „де-факто" дело с мелкими [гедеэровскими] функционерами в той мере, в какой они будут являться лишь точными исполнителями нынешних договоренностей»[791]. На пресс-конференции 26 ноября Даллес выдвинул положение, будто бы восточногерманские официальные лица действуют в качестве «агентов» Советского Союза, — ход этот заставляет вспомнить историю с его «Ассоциацией пользователей каналом» времен Суэцкого кризиса (см. гл. 21)[792].

На пресс-конференции 13 января 1959 года Даллес сделал еще один шаг и возвестил об исторической перемене американской позиции в отношении воссоединения Германии. После сделанного им заявления относительно того, что свободные выборы являются «естественным способом» объединения Германии, он добавил: «Но я бы не сказал, что это единственный способ, которым могло бы быть достигнуто объединение»[793]. Даллес даже сделал намек на то, что возможна какая-либо форма конфедерации обоих германских государств: «Существуют самые разнообразные способы, сводящие воедино страны и народы...»[794] И он подчеркнуто намекнул на то, что ответственность за воссоединение Германии должна быть переложена с союзников на самих немцев, чем рубил под корень существо политики Аденауэра.

Германская реакция была предсказуемой, хотя никто не потрудился ее предсказать. Вилли Брандт, тогдашний обер-бургомистр Берлина, заявил, что испытывает «потрясение и недоумение». Даллесовская теория «агентов», сказал Брандт, подвигнет Советы на еще более «бескомпромиссное» поведение[795].

Агрессивность не являлась нормальным стилем поведения Аденауэра. Кроме того, он в высшей степени восхищался Даллесом. Тем не менее он отреагировал на словесные упражнения Даллеса точно так же, как Иден во времена Суэца. В беседе с послом Дэвидом Брюсом Аденауэр сделал эмоциональное заявление, утверждая, что высказывания Даллеса полностью подрывают политику его правительства, стремящегося к объединению через Запад и на основе свободных выборов. «Конфедерация в любой форме», настаивал он, будет «абсолютно неприемлемой»[796].

Разница в перспективном видении стала болезненно очевидна в середине января 1959 года, когда Аденауэр направил заместителя постоянного статс-секретаря по политическим вопросам министерства иностранных дел Херберта Диттмана в Вашингтон, чтобы выразить «шок» по поводу советского предложения относительно мирного договора с Германией и настоять на переговорной позиции, исходящей из традиционной политики Запада. Визави Диттмана, заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов Ливингстон Мерчант, дал ясно понять, что в данном кризисе Аденауэр не может рассчитывать на обычную для Даллеса безоговорочную поддержку во всем. Даллес, настаивал он, хочет избежать каких бы то ни было «крайних позиций» и «заполучить русских за столом переговоров». Немцам лучше всего было бы «снабдить нас новыми идеями»[797]. По мере расширения кризиса, как только Америка и Великобритания заявляли о поиске «новых идей», они тем самым выдвигали эвфемизм — повышение статуса восточногерманского режима или отыскание формулы удовлетворения определенных советских требований.

По иронии судьбы Великобритания и Соединенные Штаты подталкивали Германию на курс, почти наверняка ведущий к росту германского национализма, в то время как Аденауэр, в значительно меньшей степени доверявший своим согражданам, сохранял твердую решимость не подвергать их подобному искушению. Эйзенхауэр и Макмиллан полагались на обращение их в истинную веру; Аденауэр же не позволял себе забыть их первородный грех.

Макмиллан был первым, кто нарушил строй. 21 февраля 1959 года он на свой страх и риск отправился в путешествие в Москву для «переговоров рекогносцировочного характера». Поскольку Аденауэр не одобрял все это предприятие с самого начала, да и среди союзников на этот счет консенсуса не существовало, «рекогносцировки» Макмиллана по поводу возможных уступок, должно быть, сводились к уже знакомому набору «усовершенствований» в процедуре доступа вместе с обычным для британского премьера призывом к миру на базе личных отношений между мировыми лидерами.

Хрущев истолковал визит Макмиллана как лишнее подтверждение изменения соотношения сил и преддверье еще более благоприятных перемен. Во время визита Макмиллана Хрущев выступил с крикливой речью, утверждая свои требования в бескомпромиссной форме. В последующей речи, уже после отбытия премьер-министра, он высмеял предположение Макмиллана относительно облегчения пути к миру благодаря хорошим личным взаимоотношениям между мировыми лидерами: «История учит, что не на конференциях меняются границы государств. Решения, принятые на конференциях, могут лишь отражать новое соотношение сил. А оно является результатом победы или поражения в конце войны или следствием других обстоятельств»[798]. Это была откровенная пропаганда принципов «Realpolitik», которая вполне могла прозвучать из уст Ришелье или Бисмарка.

После взрыва со стороны Аденауэра Даллес отступил. 29 января он отказался от теории «агента» и перестал намекать на то, что конфедерация может оказаться путем к германскому единству. Отход Даллеса от прежних позиций был, однако, по преимуществу тактическим. Не переменились ни убеждения, ни действующие лица. Как и во время Суэцкого кризиса за два года до этого, американская политика зависела от сведения воедино тончайших нюансов подхода Эйзенхауэра и Даллеса. С учетом собственного анализа советской системы Даллес наверняка понимал точку зрения Аденауэра и в значительной степени ее разделял. Но, как и ранее, Даллес вынужден был делать расчет, каким именно образом сочетать свою стратегию с гораздо более элементарным подходом со стороны Эйзенхауэра.

Потому что независимо от сказанного и сделанного большинство вопросов, бывших предметом заботы Аденауэра, воспринимались Эйзенхауэром как теоретические, если не как лишенные какого бы то ни было отношения к делу. Счастье, что Хрущеву не были досконально известны частные суждения Эйзенхауэра на этот счет. Еще 28 ноября 1958 года, то есть в тот самый день, когда Хрущев официально предъявил свой ультиматум, Эйзенхауэр намекнул в телефонном разговоре с Даллесом, что он бы положительно отнесся к идее вольного города без американских войск при условии, что Берлин и подходы к нему находились бы под юрисдикцией Организации Объединенных Наций.

Когда президентские советники или члены кабинета расходятся во мнениях со своим шефом, то они обязаны решить, настаивать ли на своем, пока расхождение еще носит чисто теоретический характер, или подождать, когда будет приниматься решение по существу. От ответа на этот вопрос зависит степень будущего влияния, поскольку президенты, как правило, — лица с сильной волей, которым можно противоречить лишь определенное число раз. Если советники предпочтут сделать предметом спора гипотетические случаи, то могут вызвать ненужное к себе предубеждение, ибо президент способен передумать самостоятельно. С другой стороны, если ждать самих событий, советники рискуют вылететь с треском. Даллес выбрал срединный путь. Предостерегая Эйзенхауэра относительно «соглашений на бумаге», он предупредил, что для того, чтобы Берлин оставался свободным, необходимо присутствие американских войск[799]. Как выяснилось, время принятия решений так и не настало. Ибо в итоге Даллес смертельно заболел и через шесть месяцев, 24 мая 1959 года, скончался.

1 июля Эйзенхауэр вернулся к теме нахождения общей точки зрения. На встрече с заместителем советского премьер-министра Фролом Козловым он так ответил на советскую жалобу по поводу того, что американская позиция по Берлину нелогична: «Мы согласны, что она нелогична, но мы не откажемся от своих прав и от лежащей на нас ответственности — если не найдется способ, при помощи которого мы бы смогли сделать это»[800]. Настаивать на своих правах,, пока не будет изыскан способ от них отказаться, — все это вряд ли напоминает вдохновенный боевой клич.

В Кемп-Дэвиде в сентябре 1959 года Эйзенхауэр заявил Хрущеву, что Америка не намеревается оставаться в Берлине вечно. «Совершенно ясно, — сказал он, — что мы не собираемся пятьдесят лет его оккупировать»[801]. Намерение пойти на риск возникновения ядерной войны из-за города, который с нетерпением жаждут оставить, тоже мало напоминает боевой клич.

28 сентября Эйзенхауэр зашел еще дальше, по существу признав базовую предпосылку советского вызова, а именно, что ситуация в Берлине является на деле «ненормальной»:

«Она была порождена концом войны, прекращением огня по завершении военных действий, перемирием, и странным образом поставила некоторое количество — или значительное количество — свободных людей в весьма затруднительное положение»[802].

Что могло бы случиться, если бы Хрущев либо настоял на советских требованиях, либо сформулировал какой-нибудь «компромисс» на базе многочисленных намеков, трудно и больно себе представить. К счастью, ограниченность поля обзора у Хрущева, неверная оценка Хрущевым своей относительной мощи и, возможно, раскол среди советского руководства сошлись воедино и придали советскому образу действий странную незавершенность. Хрущевские ультиматумы чередовались с застойными периодами, и срок их истеки незаметно, а советские лидеры и не думали настаивать либо на исполнении своих требований, либо на переговорах. Первое бы выявило истинную степень решимости союзников; второе подвергло бы испытанию наличие, по крайней мере, у Великобритании и Соединенных Штатов готовности изменить порядок доступа в Берлин и статус города. Неспособность Хрущева настоять на поставленных им же самим требованиях спасла Атлантический союз, который мог бы охватить величайший кризис.

Хрущев не был последователен ни в отношении конфронтации, ни применительно к переговорам. Уже одно это должно было бы породить в западных умах сомнение в согласованности функционирования советской системы. Угрожать ядерной войной и бросать вызов европейскому статус-кво, не имея на этот счет разработанной стратегии, целью которой было бы, по крайней мере, дипломатическое противостояние на переговорах, — подобная ситуация оказалась предвестником паралича, охватившего советскую систему через двадцать лет. Хрущев, по-видимому, испытывал давление одновременно и со стороны «ястребов» в своем Политбюро, которые, поверив в его хвастливые заявления относительно сдвига в соотношении сил, полагали, что Запад предлагает недостаточно, и со стороны «голубей», знавших истинные реалии военного характера и потому не желавших возникновения даже малейшего риска войны с Соединенными Штатами.

Посреди столь странного процесса Хрущев позволил истечь сроку первого ультиматума, не подкрепив свои требования ничем, кроме конференции министров иностранных дел, назначенной за две недели до наступления этой даты. На встрече не было достигнуто никакого прогресса, ибо Андрей Громыко, только что назначенный министром иностранных дел, использовал это мероприятие, чтобы довести до совершенства и без того недюжинное умение воздвигать каменные стены, при помощи которого он терзал целое поколение министров иностранных дел демократических стран. Но на деле Советам вовсе не требовался тупик к моменту истечения срока ультиматума. Тупик этот, однако, позволил Эйзенхауэру выиграть время посредством приглашения Хрущева в Соединенные Штаты.

Советский правитель объезжал Соединенные Штаты в период с 15 по 27 сентября 1959 года, вызвав точно такую же общественную эйфорию, которую породило четырьмя годами ранее Женевское совещание. И опять встреча двух глав правительств породила восприятие атмосферы в ущерб сути, что и символизировалось лозунгом «дух Кемп-Дэвида». Журнал «Ньюсуик» опубликовал карточку подсчета очков, из которой следовало, что число достижений в значительной степени превышает количество неудач. А какими бы ни были эти неудачи, говорилось там, они в основном касались неспособности лидеров добиться прогресса по поводу Берлина, — точно это был какой-то мелкий вопрос. Перечень достижений включал в себя культурные обмены, рост объемов торговли, расширение научного сотрудничества, то есть вопросы, для достижения договоренности по которым вовсе не требуется визит главы правительства. Чаще всего положительным следствием визита называлось то, что советский лидер будто бы лучше узнал пригласивших его хозяев. Это отражало стандартное американское суждение о том, будто конфликты между нациями порождаются не столкновением интересов, а скорее всего отсутствием взаимопонимания. Мол, нет такого человека, который бы приехал в Америку, побыл в ней и уехал, оставшись враждебным к ее образу жизни!

Согласно опросу, проведенному журналом «Ньюсуик», американцы полагали, что Хрущев наконец-то понял, «что американцы, начиная с самого президента, на деле хотят мира»[803]. И если Хрущев на самом деле пришел к подобному выводу, то эффект оказался обоюдоострый. В любом случае он сделал это открытие государственной тайной. Выступая через несколько недель, в начале декабря, Хрущев похвалялся, что «капиталистический мир трещит под ударами социалистического лагеря... У нас есть воля к победе»[804].

Эйзенхауэр тоже ушел со встречи с тем же убеждением, с которым пришел на нее: он желал, если не жаждал, переменить статус Берлина. В конце визита, 1 октября, Эйзенхауэр обрисовал свою идею надлежащего выхода из кризиса советнику по вопросам национальной безопасности Гордону Грею:

«Мы обязаны помнить, что Берлин представляет собой ненормальную ситуацию; Что мы вынуждены были с ней смириться, и что она была порождена рядом ошибок наших руководителей — Черчилля и Рузвельта»[805]. Однако он [Эйзенхауэр] ощущает, что должен быть какой-то способ создания свободного города, который каким-то образом должен быть частью Западной Германии, из чего, возможно, следует, что ООН должна будет стать стороной, гарантирующей свободу, безопасность и неприкосновенность города, имеющего невооруженный статус, за исключением полицейских сил. Он повторил, что настанет время, и, возможно, скоро, когда мы просто-напросто выведем оттуда свои силы.

Поскольку Хрущев, к счастью, проявил нежелание прорабатывать эти или какие-либо еще идеи, западные союзники посредством воздержания от обсуждения вопроса достигли главной цели — выигрыша времени. В 1955 году Женевское совещание позволило Хрущеву добиться ослабления напряженности без существенных уступок; в 1959 году Эйзенхауэр добился точно такого же результата, вызвав к жизни так называемый «дух Кемп-Дэвида».

Принципиальным результатом Кемп-Дэвида была еще одна отсрочка. Эйзенхауэр и Хрущев договорились организовать встречу четырех держав, оккупирующих Берлин. Но Эйзенхауэр хотел сначала проконсультироваться со своими союзниками. Де Голль отказывался от приглашения на встречу до тех пор, пока Хрущев не нанесет государственный визит в Париж. С учетом всех этих предварительных условий самым ранним сроком проведения встречи оказывался май 1960 года, а местом проведения — Париж. Наконец, за две недели до встречи над Советским Союзом был сбит американский самолет-шпион У-2. Полет этого самолета дал Хрущеву предлог поломать договоренность о проведении конференции, планы которой вынашивались уже более года. Но все это, как выяснилось, было только к лучшему, ибо американским резервным вариантом по Берлину был план создания «гарантированного города», куда входило множество идей, высказанных Эйзенхауэром Гордону Грею. На практике эта схема отличалась от хрущевского «вольного города» в первую очередь ярлыком, обозначающим новый его статус.

Хотя в течение нескольких дней западные союзники были озабочены тем, что Хрущев наконец-то получил предлог для открытого конфликта, весьма скоро стало очевидным, что советский лидер жаждал как раз противоположного — предлога, чтобы избежать конфликта. И агрессивность на словах подменила ту самую конфронтацию, которой Хрущев угрожал так же настойчиво, как настойчиво стремился ее избежать. В противоположность всем ожиданиям, когда Хрущев остановился по пути с сорванной им Парижской конференции в Берлине, то объявил о переносе очередного крайнего срока — на этот раз до проведения в Америке президентских выборов.

К тому моменту как Джон Ф. Кеннеди приступил к исполнению своих президентских обязанностей, прошло уже почти три года с предъявления Хрущевым первого ультиматума. С течением времени постепенно снижалась убедительность угрозы и пропадало всепоглощающее ощущение опасности. Но когда, казалось, берлинский вопрос улегся сам собой, администрация Кеннеди совершила неудачную попытку свергнуть Кастро путем высадки в заливе Свиней, а нерешительность по поводу Лаоса, очевидно, убедила Хрущева в том, что Кеннеди — личность мягкотелая. На встрече с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 года Хрущев установил очередной шестимесячный срок, начав тем самым один из наиболее интенсивных периодов конфронтации за все время «холодной войны».

Докладывая по поводу встречи 15 июня, Хрущев объявил миру, что заключение мирного договора с Германией не может более быть отсрочено: «Мирное урегулирование в Европе должно быть достигнуто в этом году». Во время одной из своих речей Хрущев появился в форме генерал-лейтенанта — это звание во время войны было пожаловано ему Сталиным. По другому случаю Хрущев заявил британскому послу, что потребуется лишь шесть атомных бомб, чтобы уничтожить Англию, и девять, чтобы стереть с лица земли Францию[806]. В сентябре 1960 года Хрущев покончил с неофициальным запретом на ядерные испытания, который обе стороны соблюдали уже три года. Как часть испытательной программы, Советский Союз произвел взрыв-монстр мощностью в пятьдесят мегатонн.

Хрущевские требования послевоенного урегулирования были не новы. Черчилль настаивал на послевоенном урегулировании еще в 1943 году; Сталин предлагал нечто подобное в «мирной ноте» 1952 года; Джордж Кеннан был сторонником германского урегулирования в середине 50-х годов. Но в отличие от всех прочих войн, вторая мировая война не повлекла за собой послевоенного урегулирования. Зато были шаг за шагом созданы американская и советская сферы влияния, причем не путем официальных соглашений, а путем молчаливого признания свершившихся фактов.

Заключительный акт разграничения европейских сфер влияния начался в утренние часы 13 августа 1961 года. Западноберлинские жители проснулись и обнаружили, что в буквальном смысле находятся в тюрьме. Восточные немцы выстроили проволочные заграждения между советским сектором Берлина и секторами, оккупированными западными державами, и соорудили ограду вокруг всего города. Семьи по обеим сторонам стены оказались разлучены. Со временем стена была укреплена: бетон, наземные мины и сторожевые собаки стали символом разделенного города и коммунистической антигуманности. Банкротство коммунистического режима, неспособного стимулировать пребывание собственных граждан в границах своей страны, было продемонстрировано всему миру. Тем не менее коммунистическим лидерам удалось заделать дыру в плотине советского блока — по крайней мере, временно.

Сооружение стены породило у демократических стран берлинскую дилемму особого рода. Они были готовы защищать свободу Берлина против откровенной агрессии, но не решили, как реагировать, если угроза окажется на более низком уровне, или даже как определять агрессию. Кеннеди почти сразу же заявил, что строительство стены не подпадает под американское понимание агрессии, и решил не отвечать на него вызовом военного характера. Американская попытка спустить на тормозах сооружение стены нашла себе наглядное подтверждение в том, что в день ее возведения Кеннеди отплыл на яхте, а государственный секретарь Раек отправился на бейсбольный матч. Кризисной атмосферы в Вашингтоне не было.

На деле военные возможности Кеннеди были весьма ограничены. Если бы американские войска сняли барьер на секторной границе, то восстановленная стена появилась бы всего в нескольких сотнях ярдов от этого места. Вошли бы они в Восточный Берлин, чтобы ее срыть? Поддержало бы общественное мнение Запада войну за право свободного передвижения внутри Берлина, в то время как на практике Восточный Берлин уже давно был признан в качестве столицы восточногерманского коммунистического сателлита?

Когда стало ясно, что Америка не будет сопротивляться сооружению стены посредством применения силы, Западный Берлин и Федеративная Республика испытали некое подобие шока, проистекавшего из столкновения с реальностью, существование которой предполагалось подсознательно, но не признавалось открыто. Самое позднее после венгерской революции должно было стать ясно, что Запад не будет бросать военный вызов существующим сферам влияния. Брандт позднее признается, что его «восточная политика», приведшая к признанию восточногерманского режима, была порождена разочарованием в реакции Америки на строительство стены. Однако при всем при этом шок в Германии был бы еще сильнее, если бы усилия срыть стену породили войну. Даже Аденауэр заявил Ачесону, что он не желал бы, чтобы Берлин защищали при помощи ядерной войны, прекрасно отдавая себе отчет в том, что другого средства защиты не существует.

Обе сверхдержавы продолжали эквилибристику, пытаясь уточнить как свои обязательства, так и их пределы. В июле Кеннеди, значительно увеличив американский оборонный бюджет, призвал резервистов и отправил дополнительные силы в Европу. В августе 1961 года, когда стена была уже построена, Кеннеди направил 1500 военнослужащих по «автобану» через советскую зону, бросая вызов Советам, которые не дерзнули этот контингент остановить. Прибыв беспрепятственно, войска были встречены приветственной речью вице-президента Джонсона, который прилетел заранее, чтобы их воодушевить. Генерал Люшес Клей, герой Берлинской блокады 1948 года, был назначен личным представителем президента в Берлине. Кеннеди поставил на карту веру Америки в то, что Берлин останется свободным.

Хрущев опять собственными маневрами загнал себя в такой же тупик, как и во времена администрации Эйзенхауэра. Его очередной блеф вызвал такую американскую реакцию, которой он уже не осмеливался противостоять. А сообщения от полковника Олега Пеньковского, знаменитого американского «крота» в системе советской военной разведки, раскрывали тот факт, что высокопоставленные советские офицеры были целиком и полностью осведомлены об отсутствии надлежащей боевой готовности и часто ворчали в обществе друг друга по поводу безрассудных выходок Хрущева[807]. Еще в 1960 году Эйзенхауэр раскусил хрущевскую браваду, сказав как-то посетителю, что в случае войны его бы гораздо больше заботило радиоактивное заражение местности от собственного оружия, чем возможность возмездия со стороны Советского Союза. Как только Кеннеди стал президентом, то сразу же сообразил, что Советский Союз стоит гораздо ниже с точки зрения общего стратегического могущества.

Состояние дел шло на пользу той стороне, которая желала бы сохранить статус-кво. В то же время Кеннеди был еще более откровенен, чем Эйзенхауэр, высказываясь по поводу нежелания идти даже на самый незначительный риск возникновения ядерной войны из-за Берлина. По пути домой- после встречи с Хрущевым в Вене он выступил со следующими размышлениями:

«...Представляется особенно глупым рисковать гибелью миллиона американцев по поводу спора за право доступа по „автобану"... или в связи с тем, что немцы хотят воссоединения Германии. Если бы я собирался угрожать России ядерной войной, то по гораздо более крупным и важным поводам, чем эти»[808].

Стратегия Эйзенхауэра базировалась на первоначальном сценарии осуществления политики «сдерживания». Эйзенхауэр стремился блокировать Советы, как только они бросали вызов Западу. Цели Кеннеди были более амбициозны. Кеннеди надеялся положить раз и навсегда конец советско-американскому конфликту путем прямых переговоров сверхдержав и использовать Берлинский кризис как поворотный пункт. Таким образом, Белый дом во времена Кеннеди оказывал более сильный нажим в отношении гибкости дипломатии по Берлину, причем, если надо, даже односторонней. Для Эйзенхауэра Берлин был вызовом, который надо было выдержать и перетерпеть; для Кеннеди это была досадная задержка в осуществлении собственных планов и достижении нового мирового порядка. Эйзенхауэр или Даллес выступили бы с формулой, как отвести конкретную угрозу; Кеннеди желал ликвидировать постоянное препятствие к миру.

Различным было и отношение обоих президентов к НАТО. В то время как Эйзенхауэр во время войны командовал объединенными силами в Европе, Кеннеди участвовал в войне на Тихом океане, где американские усилия носили в гораздо большей степени национально-односторонний характер. Кеннеди не был готов предоставлять союзникам право вето по ходу переговоров и на деле предпочел бы иметь переговорные контакты непосредственно с Советским Союзом, что со всей очевидностью следует из президентской директивы государственному секретарю Дину Раску от 21 августа 1961 года, то есть через неделю после возведения Берлинской стены.

«Как календарь переговоров, так и сущность позиции Запада остаются несогласованными, и я более не верю, что удовлетворительный прогресс может быть достигнут на одних лишь четырехсторонних переговорах. Полагаю, что нам надо срочно выработать твердую позицию США по обоим вопросам и дать ясно понять, что мы не потерпим вето со стороны любой другой державы.

...Мы должны на этой неделе недвусмысленно довести до сведения трех наших союзников, что именно это мы намереваемся сделать, а они могут либо присоединиться к нам, либо отойти в сторону»[809].

Дата добавления: 2015-08-10