Глава шестнадцатая. Три подхода к миру: рузвельт, Сталин и черчилль во время Второй Мировой войны 19 страница

Во исполнение этой директивы Дин Раек отказался от четырехсторонних переговоров в пользу прямого диалога с Москвой. Раек и Громыко той осенью встречались несколько раз в Организации Объединенных Наций. Прочие переговоры велись между послом Томпсоном и Громыко в Москве. И все же Советы не давали окончательного согласия по повестке дня переговоров по берлинскому вопросу.

Беда заключалась в том, что каждая из сторон находилась в западне, характерной для ядерного века. Они могли воспользоваться ядерными силами, чтобы обеспечить собственное выживание, но ядерное оружие не могло послужить целям позитивных перемен. Каким бы ни был рассчитан теоретический уровень превосходства, риск ядерной войны не шел ни в какое сравнение с достигаемыми целями. Даже пятипроцентный риск возникновения войны неприемлем, если следствием явится полное уничтожение собственного общества, то есть цивилизации. Тогда в итоге каждая из сторон пойдет на попятный перед лицом риска возникновения войны.

В то же время ни одна из сторон не в состоянии подменить дипломатию силой. Несмотря на рост напряженности, аргументы в пользу статус-кво всегда представляются сильнее побуждений изменить его. Со стороны союзников достичь консенсуса демократических стран оказалось невозможно; с коммунистической стороны хрущевское хвастовство, должно быть, пробудило у его коллег столь великие ожидания, что даже крупные уступки, на которые готов был пойти Запад, могли показаться кремлевским сторонникам жесткого курса недостаточными. В конце концов Хрущев попытался выйти из тупика посредством бесславной авантюры с размещением ракет на Кубе, что показывает, насколько высоки были ставки, чтобы военная сила смогла повлиять на дипломатию.

Эти застойные тенденции обрекали на неудачу усилия администрации Кеннеди вырваться из тупика посредством дипломатических инициатив. Любые уступки, безусловно приемлемые для Хрущева, ослабили бы Атлантический союз, а урегулирование, терпимо воспринимаемое демократическими странами, ослабило бы Хрущева.

Усилия администрации Кеннеди найти в перечне советских требований такие, которые можно было бы удовлетворить безо всякого риска, были обречены на неудачу. 28 августа 1961 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по вопросам национальной безопасности, суммировал суть мышления Белого дома в памятной записке президенту: «Главное направление мышления тех, кто в настоящее время работает над сущностью нашей переговорной позиции, таково, что мы можем и обязаны сделать существенный сдвиг в направлении признания ГДР, границы по Одеру — Нейссе, заключения пакта о ненападении и даже принятия идеи двух мирных договоров»[810]. В памятной записке не указывалось, что Соединенные Штаты ожидают получить взамен.

Такого рода программы делали неизбежным постепенный отход Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку информации:

«Авторитетный американский источник обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах „реальность" существования двух германских государств.

Источник сообщает, что Западная Германия обретет лучшие шансы достижения воссоединения Германии, если „будет говорить с восточными немцами вместо того, чтобы их игнорировать"»[811].

В декабре 1961 года Банди попытался разуверить Бонн, сославшись на «основополагающую» задачу Америки обеспечить, чтобы германский народ «не имел законной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против того, чтобы понимать это заверение, как «карт-бланш»: «Мы не можем предоставить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не просил — право вето по поводу политики Запада. Партнерство свободных людей не может приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов»[812].

На самом деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. Поскольку вышеуказанные американская и германская позиции точек соприкосновения не имели и поскольку Германия целиком и полностью зависела от Соединенных Штатов в отношении зашиты Берлина, отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта поведения: рискнуть возможностью возникновения войны ради дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навязать Бонну точку зрения, отвергнутую германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский Конгресс и не нашел бы поддержки у общественного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внутреннее единство Атлантического союза.

Отношения между Вашингтоном и Бонном постепенно становились все более и более неровными. Боясь тупика и разрыва с Аденауэром, государственный департамент несколько месяцев жил по принципу «еле-еле душа в теле» и не претворял в жизнь директиву Кеннеди об ускорении прямых переговоров с Москвой, — точнее, он организовывал встречи, но не предлагал на них значительного числа новых идей. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него бы, наверное, дошло, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запада можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повышать ставки и избегал переговоров.

В период дипломатической паузы и напряженности между союзниками я имел косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консультанта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы дебатов и многочисленные подводные течения, водоворотом вихрящиеся вокруг президента, в принятии окончательных решений я лично не участвовал. Традиционалисты НАТО — в частности Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те промежутки времени, когда придерживал свой острый язык, раздражавший многих, — в принципе испытывали отвращение к переговорам. Подобно де Голлю и Аденауэру, они не видели, какие существенные улучшения могут принести новые процедуры доступа в Берлин, и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыток обсуждения вопроса воссоединения Германии.

Как бы я ни восхищался Ачесоном, я не верил, что стратегия «каменной стены» может продолжаться до бесконечности. Хрущев в любой момент способен силой навязать переговоры; ни один из западных лидеров, даже де Голль, не может объявить своему обществу о необходимости решительного противостояния, если он поначалу не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средства. Полагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жизненно важным заранее разработать американский план относительно будущего Германии. Я опасался, смогут ли союзники действовать сообща на конференции или их решения окажутся наспех увязанными с истечением установленных противоположной стороной крайних сроков. С точки зрения процедуры, я стоял за переговоры; с точки зрения существа вопроса, я стоял за традиционный подход, соответствующий позициям Ачесона и Аденауэра.

Моя краткая связь с Белым домом во времена Кеннеди породила ряд контактов с Аденауэром. И мне становилось мучительно больно, когда я осознавал, до чего же велико недоверие друг к другу у прежде столь близких союзников, порожденное Берлинским кризисом. В 1958 году, вскоре после публикации книги «Ядерное оружие и внешняя политика»[813], Аденауэр пригласил меня, ее автора, к себе, хотя тогда я был еще сравнительно малоизвестным доцентом. Во время состоявшейся беседы Аденауэр горячо посоветовал мне не обманываться якобы существующим монолитным единством коммунистического блока от Балтики до окраин Юго-Восточной Азии: с его точки зрения, разрыв между Китаем и Советским Союзом был неизбежен. Он заявил, что демократические страны, когда это случится, сумеют, как он надеется, извлечь из этого пользу.

Такого рода предположение я услышал впервые и, надо сказать, не поверил. Аденауэр, должно быть, истолковал мое потрясенное молчание как согласие, ибо при встрече с Кеннеди через три года он в заключение пространного заявления на тему неминуемого китайско-советского разрыва добавил, что с его собственной совпадает моя точка зрения. Чуть позднее я получил записку от Кеннеди, где говорилось, что он был бы весьма благодарен, если бы начиная с данного момента я делился своими геополитическими прозрениями не только с германским канцлером, но заодно и с ним.

Очевидно, этот разговор Аденауэра с Кеннеди дал повод предположить, что я ближе к Аденауэру, чем это было на самом деле, и потому Белый дом обратился ко мне в начале 1962 года с просьбой попытаться сгладить все более громкие претензии германского канцлера по поводу берлинской политики администрации Кеннеди. Я обязан был просветить Аденауэра относительно американского подхода к переговорам, планов направления военных контингентов в Берлин, а также, в качестве особого знака внимания, ядерных возможностей Америки, причем, как мне объяснили, эта информация ранее не передавалась никому из союзников, за исключением Великобритании.

Задача оказалась нелегкой. Я только начал свое выступление, как Аденауэр перебил меня: «Все это мне уже говорили в Вашингтоне. Там это на меня не произвело никакого впечатления; почему же вы думаете, что на меня это произведет впечатление здесь?» Я резко заметил, что не нахожусь на государственной службе, что меня попросили нанести ему визит и смягчить его озабоченность и что меня сначала стоило бы выслушать, а потом уж делать выводы.

Аденауэр оказался в замешательстве. Он спросил, сколько времени я посвящаю работе в качестве консультанта Белого дома, и, услышав, что примерно 25 процентов, тихо проговорил: «В таком случае я полагаю, что вы сообщите мне 75 процентов правды». Это было сказано в присутствии американского посла Уолтера К. Доулинга, который, согласно формуле Аденауэра, должно быть, все время лгал.

Но даже в тот момент, когда германо-американские отношения находились на столь низком уровне, Аденауэр продемонстрировал, что для него доверие является моральным императивом. Хотя ядерная стратегия не принадлежала к сфере наиболее интересных для него вопросов, Аденауэр в высшей степени оценил знак доверия, которое оказал ему Вашингтон, передав через меня ядерную информацию. Эмигрировав из Германии в возрасте пятнадцати лет двадцатью пятью годами ранее, я, естественно. не считал свой запас немецких слов адекватным для обсуждения проблем ядерного оружия и потому эту часть беседы провел по-английски. Нашим переводчиком был один из сотрудников аппарата канцлера. Через двадцать пять лет этот чиновник, к тому времени пожилой человек, уже вышедший на пенсию, написал мне, что, как любой переводчик, достойный своей профессии, он сделал запись ядерной части беседы и представил ее Аденауэру. Канцлер, давший слово, что эта информация будет считаться конфиденциальной, решил: даже единственный экземпляр подобной записи, подшитый в дело, явится нарушением данного обещания. И он распорядился, чтобы все письменные документы, относящиеся к этому разделу беседы, были уничтожены.

Тем не менее в апреле 1962 года германо-американские отношения вырвались из-под контроля. 21 апреля стало известно об американском плане, призывающем к созданию Международного совета по доступу в Берлин, который бы урегулировал въезд в город и выезд из него. В него должны были входить пять западных сторон (три западные оккупационные державы, Федеративная Республика и Западный Берлин), пять коммунистических участников (Советский Союз, Польша, Чехословакия, Германская Демократическая Республика и Восточный Берлин), а также три нейтральные страны (Швеция, Швейцария и Австрия). Объединению будет способствовать создание ряда комитетов при равном представительстве западно- и восточногерманских официальных лиц.

Неудивительно, что Аденауэр стал ревностным противником создания совета: ведь Восточная и Западная Германия должны были обладать в нем равным статусом. Более того, наличие представителей как от Восточного, так и от Западного Берлина подрывало бы и без того зыбкий четырехсторонний статус города и повысило бы роль Восточной Германии. Поскольку количество коммунистов в Совете равнялось бы количеству представителей от демократических стран, три слабые нейтральные страны, которые легко могли бы стать объектом советского шантажа, получили бы решающий голос. Канцлер счел все это весьма скверным заменителем непосредственно взятых на себя Америкой обязательств.

Аденауэр решил вскрыть нарыв хирургическим путем, совершив беспрецедентный для себя шаг и выступив с критикой главного своего союзника. На пресс-конференции 7 мая 1962 года он решительно отверг идею создания Международного совета:

«Мне представляется, что весь этот план нежизнеспособен. Вам известно, что, в конце концов, решающим голосом будут обладать три страны, поскольку голоса Востока и Запада, по-видимому, окажутся сбалансированными. Что ж, тогда мне следует спросить вас, ответят ли эти страны утвердительно, если им зададут вопрос, нравится ли им подобная роль. Что до меня, то я так не думаю!»[814]

Чтобы подчеркнуть степень своего недовольства, Аденауэр едко высмеял попытку администрации Кеннеди отдать предпочтение проблемам развивающегося мира:

«Да, я против существования колоний и обеими руками за оказание помощи развивающимся странам. Но я также требую, чтобы шестнадцати миллионам немцев [в Восточной Германии] было позволено жить собственной жизнью. Мы будем говорить об этом и нашим друзьям, и нашим врагам»[815].

Эти разногласия так и не нашли своего разрешения. 17 июля 1962 года Кеннеди все еще говорил Анатолию Добрынину, новому советскому послу, что «возможно, существуют и другие проблемы, по поводу которых мы могли бы быть готовы оказать весьма сильное давление на немцев, например, по вопросу структуры Международного совета»[816]. Поскольку Аденауэр уже публично пояснил, и весьма подробно, почему он возражает как против состава, так и функций такого совета, Хрущев не мог не понимать, что он держит в своих руках ключ к развязыванию крупнейшего кризиса внутри Атлантического союза.

Поразительно, что именно тогда, когда советский успех казался неизбежным, Хрущев сошел с взятого ранее курса. Пытаясь одним махом осуществить прорыв, которого он так и не мог совершить последние три года, Хрущев разместила Кубе советские ракеты средней дальности. Очевидно, Хрущев рассчитал, что, если ему удастся эта авантюра, его положение на возможных переговорах по Берлину будет наисильнейшим. По той же самой причине Кеннеди не мог допустить распространения советской стратегической мощи на Западное полушарие. Его отважное и умелое поведение во время кризиса не только вынудило Хрущева убрать советские ракеты, но и по ходу дела лишило его дипломатические усилия касательно Берлина какой бы то ни было степени доверия.

Понимая, что цель стала недостижимой, Хрущев объявил в январе 1963 года, что «успех», связанный с сооружением Берлинской стены, сделал сепаратный мирный договор с Берлином ненужным. Берлинский кризис наконец-то кончился. Он продолжался пять лет. В продолжение этого кризиса союзники сохранили свои позиции по большинству главнейших вопросов — несмотря на целый ряд колебаний. Со своей стороны, Хрущев добился лишь постройки стены, чтобы не позволить восточногерманским подданным поневоле дать деру из коммунистического «рая».

К счастью для Запада, Хрущев блефовал, имея на руках пустую карту, ибо Атлантический союз был близок к развалу. Американская позиция как при Эйзенхауэре, так и при Кеннеди базировалась на традиционном принципе противодействия со стороны Америки переменам под угрозой силы, а не переменам как таковым. В качестве академического заявления это было бы в порядке вещей, но лишь при условии единодушного понимания того, что об исходе кризиса следует судить по существу, а не с точки зрения метода.

И если говорить по существу, то разнообразные схемы, рассматривавшиеся администрацией как Эйзенхауэра, так и Кеннеди, были исключительно рискованными. У всех у них был общий недостаток — они меняли существующий порядок вещей в направлении, продиктованном Советами. А по-другому и быть не могло, ибо Советский Союз, безусловно, не начал бы кризиса, чтобы ухудшить собственное положение. Любое предлагаемое quid pro quo обязывало бы Советский Союз снять очередную заведомо невыполнимую угрозу, а в обмен получить вполне реальное улучшение статуса восточногерманского сателлита и выгодное для себя изменение существующих процедур доступа в Берлин. Двойной кошмар Аденауэра: что, если восточногерманские коммунисты обретут средство эксплуатировать уязвимость Берлина, и что, если произойдет разрыв между обязательствами Бонна в отношении Атлантического союза и чаяниями в сфере национального единства? Этот двойной кошмар являлся неотъемлемой частью каждой из предполагаемых схем переговоров.

Дин Ачесон, который, по его собственному выражению, «присутствовал при акте творения» послевоенной системы альянсов, ясно это видел. В письме Трумэну от 21 сентября 1961 года он предсказывал унизительное поражение Запада в вопросе о Берлине, «выраженное в якобы создании нового порядка»[817]. Если такого рода поражение станет неизбежным, утверждал Ачесон, будущее Западного альянса будет зависеть от того, кто возьмет на себя ответственность за это поражение. «Лучше, — писал он генералу Люшесу Клею в январе 1962 года, — чтобы последователи покинули лидера, нежели наоборот. Кто же тогда соберет осколки? Кому можно будет доверить руководство от новой отправной точки?»[818] Это была стратегия де Голля шиворот-навыворот.

В ходе Берлинского кризиса сдвинулись германские приоритеты. В течение всего послевоенного периода главной опорой и ориентиром Аденауэра были Соединенные Штаты. Через год после ультиматума Хрущева это уже было не так. Разведывательно-аналитическая сводка государственного департамента от 26 августа 1959 года отмечала разочарование Аденауэра: единодушие среди союзников отсутствовало! Согласно этому документу, Аденауэр все еще надеялся на восстановление единства союзников. Но если «комбинация США — Великобритания будет явно двигаться в направлении взаимопонимания с Хрущевым, Аденауэр вынужден будет вместо них в основном полагаться на Францию»[819].

В продолжение всего кризиса Хрущев вел себя, как шахматист, который, совершив блистательный дебют, сидит и ждет, что его противник сдастся, продумав стоящую перед ним дилемму, и не доиграет партию до конца. Читая дипломатические документы, трудно понять, почему Хрущев так и не воспользовался ни одной из представившихся возможностей переговоров, ни одним из обсуждавшихся и часто напрямую доводившихся до его сведения предложений. Таких, в частности, как Международный совет, два мирных договора и концепция «гарантированного города». В итоге Хрущев ни разу не предпринял никаких действий по истечении им же самим назначенных сроков, а также по возникавшим вариантам вовлечения западных союзников в переговоры. Через три года ультиматумов и угроз, от которых в жилах застывала кровь, единственным реальным «успехом» Хрущева стало строительство Берлинской стены, в итоге ставшей символом провала советской политики по Берлину.

Хрущев запутался в сотканной им же самим многослойной паутине. Очутившись в западне, он обнаружил, что выполнение его требований обозначает войну. Но для этого он никогда не был готов. С другой же стороны, он не решался вступить в переговоры с Западом, ибо мог быть обвинен «ястребами» в Кремле и массами китайских коммунистов, что согласился на ничтожно малое. Слишком слабый, чтобы направить «голубей» на курс конфронтации, слишком неуверенный в себе, чтобы вынудить «ястребов» пойти на уступки, Хрущев тянул время сколько мог, а потом в отчаянии поставил сразу все на кон, разместив ракеты на Кубе.

Берлинский кризис, кульминацией которого был Кубинский ракетный кризис, явился поворотным пунктом в «холодной войне», хотя тогда этого не осознавали. Если бы демократические страны не были столь сильно поглощены спорами между собой, они смогли бы истолковать Берлинский кризис, проникнув в его суть, а именно, как демонстрацию изначальной советской слабости. В конце концов Хрущев вынужден был смириться с существованием западного аванпоста в глубине советской территории, так и не сумев достичь ни одной из целей, о которых протрубил, вызвав кризис. Таким образом, вновь подтвердилось разделение Европы на два блока, как это было в период венгерской революции 19S6 года. Обе стороны могли печалиться по поводу подобного положения вещей, но ни одна не пыталась изменить его силой.

Совокупный результат неудач хрущевских инициатив по Берлину и Кубе заключался в том, что Советский Союз более ни разу не рискнул бросить прямой вызов Соединенным Штатам, разве что в период короткой вспышки на Ближнем Востоке войны 1973 года. Хотя у Советов накопилась значительная мощь ракет дальнего радиуса действия, Кремль не считал этого количества достаточным, чтобы напрямую угрожать уже установившимся американским правам. Вместо этого советское военное давление уходило в сторону поддержки так называемых войн за национальное освобождение в таких районах развивающегося мира, как Ангола, Эфиопия, Афганистан и Никарагуа.

В течение десятилетия Советы не делали более попыток помешать доступу в Берлин, который продолжался согласно установленной процедуре. Постепенно был признан восточногерманский режим, причем это было решение Западной Германии, поддержанное всеми крупными партиями страны, а не инициатива, навязанная Соединенными Штатами. Со временем союзники, воспользовавшись стремлением Советов к признанию ими Восточной Германии, настояли, как на обязательном предварительном условии, на том, чтобы Советский Союз строжайшим образом обеспечил точнейшее выполнение процедуры доступа в Берлин и подтвердил его четырехсторонний статус. Советы официально приняли все эти условия и подписали Четырехстороннее соглашение 1971 года. Более не было никаких вызовов в отношении Берлина или путей доступа в город, а в 1989 году была снесена стена, и вслед за этим произошло объединение Германии. Политика «сдерживания» все-таки сработала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Концепции западного единства: Макмиллан, де Голль, Эйзенхауэр и Кеннеди

Берлинский кризис обозначил окончательное оформление двух сфер влияния, которые в течение почти двух десятилетий сходились впритык на разграничительной линии, разделившей Европейский континент. В течение первой фазы процесса, с 1945 по 1948 год, Сталин заложил основы советской сферы влияния, превратив страны Восточной Европы в государства-сателлиты и, соответственно, угрожая Западной Европе. Во время второй фазы, с 1949 по 1956 год, демократии отреагировали тем, что создали НАТО, консолидировали свои оккупационные зоны в Федеративную Республику и начали процесс западноевропейской интеграции.

В продолжение периода консолидации каждым лагерем периодически делались попытки нарушить границы сфер влияния друг друга — в свою, понятно, пользу. Все эти планы потерпели неудачу. Сталинская «мирная нота» 1952 года, целью которой было выманить Федеративную Республику из западного лагеря, повисла в воздухе — отчасти из-за смерти Сталина. Бессодержательность даллесовской стратегии «освобождения» Восточной Европы была наглядно продемонстрирована во время неудачного Венгерского восстания 1956 года. Хрущевский берлинский ультиматум 1958 года представлял собой еще одну попытку отделить Федеративную Республику от Запада. Но в итоге Советы вынуждены были довольствоваться тем, что окончательно прибрали к рукам восточногерманского сателлита. А после Кубинского ракетного кризиса Советы сконцентрировали свои усилия на проникновении в мир развивающихся стран. Результатом стала биополярная стабильность в Европе, парадоксальный характер которой был резюмирован в 1958 году великим французским философом и ученым-политологом Раймоном Ароном:

«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна, а то и абсурдна. Зато она имеет четкий облик, причем все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону „железного занавеса" — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, независимо от истины, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устройство»[820].

Именно эта стабильность и позволила латентным разногласиям внутри так называемого Атлантического сообщества всплыть на поверхность. Сразу же по окончании Берлинского кризиса Макмиллан в Великобритании, де Голль во Франции и Кеннеди в Соединенных Штатах вынуждены были примирить друг с другом свои столь несхожие планы и прогнозы по поводу будущего характера сообщества, роли ядерных вооружений и перспектив для Европы.

Макмиллан был первым британским премьер-министром, четко осознавшим ту болезненную реальность, что его страна более не является мировой державой. Черчилль имел дело с Америкой и Советским Союзом на равных. Несмотря на то, что его поведение не отражало истинного соотношения сил, Черчилль благодаря своей гениальности и способности возглавить героические усилия Великобритании в годы войны сумел заполнить брешь между возвышенными мечтаниями и действительностью. Когда Черчилль настаивал на проведении переговоров с Москвой непосредственно по окончании войны, будучи лидером оппозиции, и вновь после смерти Сталина в 1953 году, став опять премьер-министром, то выступал от имени великой державы, которая пусть и не стояла в самых первых рядах, но тем не менее была способна повлиять на расчеты других. На протяжении Суэцкого кризиса Иден все еще вел себя так, как глава правительства в достаточной мере автономной великой державы, способной на односторонние действия. Но к тому моменту, когда Макмиллан очутился перед лицом Берлинского кризиса, иллюзию, будто Великобритания может сама по себе менять стратегические расчеты сверхдержав, поддерживать более было уже невозможно.

Элегантный, светски-изысканный скептик Макмиллан представлял собой последнего из тори прежних времен, он был продуктом эпохи короля Эдуарда, когда Великобритания была доминирующей державой мира, а «Юнион Джек» развевался буквально в каждом уголке земного шара. Несмотря на то, что Макмиллан обладал весьма нелицеприятным чувством юмора, в его облике присутствовала какая-то меланхолия, неотделимая от необходимости соучаствовать в неуклонном падении роли Англии, начиная с болезненного опыта первой мировой войны, испытанного, когда страна находилась еще в зените славы. Макмиллан имел обыкновение трогательно вспоминать встречу четверых уцелевших из его класса в колледже Крайстчерч Оксфордского университета. Во время забастовки работников угольной промышленности в 1984 году Макмиллан, уже двадцать лет как отошедший от дел, говорил мне, что, хотя он в высшей степени уважает миссис Тэтчер и понимает, чего она добивается, он никогда не был бы в состоянии вести войну до победного конца с сыновьями людей, которых он вынужден был посылать в горнило первой мировой войны и которые проявили чудеса самопожертвования.

Макмиллана в дом номер десять по Даунинг-стрит вознес позор Суэца, события, послужившего отправной точкой падения глобальной роли его страны. Он играл свою партию щегольски, но не без определенной неохоты. Как бывший канцлер казначейства, Макмиллан великолепно знал, что экономика Великобритании идет к упадку, а военная роль страны несопоставима с огромными ядерными арсеналами сверхдержав. Первое предложение о вступлении в «Общий рынок» Великобритания отвергла. Когда Чемберлен назвал в 1938 году Чехословакию маленькой, отдаленной страной, о которой британцы почти ничего не знали, это было нормальным парадоксом; держава, ведшая в течение полутора столетий колониальные войны на другом конце света, взирала на кризисы в Европе в нескольких сотнях миль от себя, как на нечто, весьма далекое.

Но к концу 50-х годов Великобритания больше не могла взирать на Европу с почтительного расстояния и видеть в ней лишь место, куда время от времени направлялись британские вооруженные силы, чтобы избавиться от очередного потенциального тирана. Макмиллан отказался от позиции стороннего наблюдателя и обратился с просьбой о принятии Великобритании в члены Европейского экономического сообщества. И все же, несмотря на суэцкое поражение, главной заботой его оставалось сохранение и упрочение «особых отношений» Великобритании с Соединенными Штатами.

Великобритания не воспринимала себя как исключительно европейская держава. В конце концов; в Европе чаще всего зарождались угрожавшие ей опасности, а спасение приходило с того берега Атлантического океана. Макмиллан не признавал воззрений голлистов, будто бы европейская безопасность становится надежнее по мере дистанцирования от Соединенных Штатов. Когда все уже было сказано и сделано, Великобритания была, по меньшей мере, готова точно так же воевать за Берлин, как и Франция, хотя мотивом была бы не защита весьма зыбкой концепции оккупационных прав союзников, а поддержка Америки в силу истинности ее точки зрения о наличии угрозы глобальному равновесию сил.

После Суэца Франция и Великобритания сделали диаметрально противоположные выводы из перенесенного ими унижения со стороны Америки. Франция ускорила обретение независимости; Великобритания выбрала укрепление партнерских отношений с Америкой. Раздумья о возможности англо-американского партнерства, по правде говоря, относятся еще к периоду, предшествовавшему второй мировой войне, и с тех пор находили благодатную почву. Еще в 1935 году премьер-министр Стэнли Болдуин обрисовал их следующим образом, выступая в Альберт-холле:

«Я всегда полагал, что наибольшая безопасность в случае войны в любой части света, будь то в Европе, на Востоке или где-либо еще, обеспечивалась бы тесным сотрудничеством Британской империи и Соединенных Штатов Америки... Пока не будет достигнута желанная цель, может пройти сотня лет; а может быть, все это так и останется чем-то недостижимым. Но иногда мы предаемся своим мечтам. Я вглядываюсь в будущее и вижу, как возникает союз сил мира и справедливости, и я не могу не думать, что в один прекрасный день, пусть даже сегодня подобное еще нельзя пропагандировать открыто, настанет время, когда те, кто будут жить после нас, возможно, увидят это...»[821]

Дата добавления: 2015-08-10