Глава шестнадцатая. Три подхода к миру: рузвельт, Сталин и черчилль во время Второй Мировой войны 8 страница

Воплощение американской популистской традиции, Уоллес проявлял типичное для янки всеподавляющее недоверие к Великобритании. Как и большинство американских либералов со времен Джефферсона, он утверждал, что «те же самые моральные принципы, которыми руководствуются в частной жизни, должны быть также определяющими в международных делах»[633]. С точки зрения Уоллеса, Америка утеряла моральные ориентиры и проводит свою внешнюю политику, основываясь на «макиавеллистских принципах обмана, применения силы и недоверия», как заявил он, выступая в Мэдисон-сквер-гарден 12 сентября 1946 года[634]. А поскольку предрассудки, ненависть и страх как раз и являются коренными причинами международных конфликтов. Соединенные Штаты не имеют морального права вмешиваться в дела за рубежом, пока не искоренят это зло у себя дома.

Новый радикализм восстанавливал исторический образ Америки как маяка свободы, но по ходу дела обернулся против самого себя. Постулирование моральной эквивалентности американских и советских действий стало характерной чертой радикальной критики в течение всего периода «холодной войны». Сама идея международной ответственности Америки выглядела в глазах Уоллеса примером бахвальства силой. Британцы, утверждал он, морочили голову легковерным американцам и использовали их в своих интересах: «Британская политика четко направлена на то, чтобы сеять недоверие между Соединенными Штатами и Россией и таким образом готовить почву для третьей мировой войны»[635].

Согласно Уоллесу, демонстрация Трумэном сути конфликта как противостояния между демократией и диктатурой была чистейшим вымыслом. В 1945 году, когда советские послевоенные репрессии стали видны невооруженным глазом, а зверства коллективизации более не вызывали сомнений в самых широких кругах общественности, Уоллес заявлял, что «сегодняшние русские обладают большей политической свободой, чем когда бы то ни было». Он также обнаружил «признаки всевозрастающей религиозной терпимости» в СССР и утверждал, что «имеет место отсутствие фундаментального конфликта между Соединенными Штатами и Советским Союзом»[636].

Уоллес полагал, что движущей силой советской политики является скорее не экспансионизм, а страх. В марте 1946 года, будучи еще министром торговли, Уоллес писал Трумэну:

«События последних нескольких месяцев отбросили Советы назад, возродив у них существовавшие до 1939 года страхи перед «капиталистическим окружением» и ошибочную веру в то, что западный мир, включая США, изначально и единодушно им враждебен»[637].

Через шесть месяцев в своей речи в Мэдисон-сквер-гарден Уоллес -бросил прямой вызов Трумэну, после чего президент потребовал его отставки:

«Нам может не нравиться то, что Россия делает в Восточной Европе. Ее вариант земельной реформы, промышленная экспроприация и подавление основных свобод оскорбляют подавляющее большинство населения Соединенных Штатов. Но нравится нам это или нет, русские пытаются социализировать свою сферу влияния, точно так же, как мы пытаемся демократизировать нашу сферу влияния... Русские представления о социально-экономической справедливости способны восторжествовать на одной трети земного шара. Наши представления о демократии свободного предпринимательства будут торжествовать на большинстве остальной территории.. И оба эти представления будут стремиться показать, какое из них даст наибольшее удовлетворение простому человеку в соответствующих районах политического преобладания»[638].

Произошла странная перемена ролей: самозваный защитник морали в международных отношениях. признавал советскую сферу влияния в Восточной Европе на практической основе, а администрация, на которую он нападал, обвиняя ее в проведении циничной силовой политики, отвергала существование советской сферы влияния на моральной основе.

Согласно Уоллесу, Америка не должна распространять свое право одностороннего вмешательства на весь земной шар. Оборона становилась законной лишь с одобрения Организации Объединенных Наций (независимо от того, что Советский Союз обладал там правом вето), а экономическое содействие следовало оказывать посредством международных институтов. А поскольку «план Маршалла» этим критериям не соответствовал, то, предсказывал Уоллес, результатом его осуществления станет направленная на Америку ненависть человечества[639].

Вся словесность Уоллеса превратилась в пустой звук после коммунистического заговора в Чехословакии, Берлинской блокады и вторжения в Южную Корею. Как кандидат на президентских выборах 1948 года, он собрал всего один миллион голосов — в большинстве своем в Нью-Йорке — против более чем двадцати четырех миллионов за Трумэна, что ставило его на четвертое место позади кандидата от «диксикратов» Строма Термонда. Тем не менее Уоллес сумел задать тон, который останется неизменным для всей американской радикальной критики на протяжении «холодного» периода и выйдет на первый план во время войны во Вьетнаме. Шаблоном станет подчеркивание моральной несостоятельности Америки и ее друзей; основополагающая моральная эквивалентность между Америкой и бросающими ей вызов коммунистами; утверждение, будто Америка не имеет обязательств защищать любой район мира против в значительной степени воображаемых угроз; а также та точка зрения, будто бы мировое общественное мнение является в большей степени определяющим фактором внешней политики, чем геополитические концепции. Когда впервые было выдвинуто предложение об оказании помощи Греции и Турции, Уоллес настаивал на том, чтобы администрация Трумэна поставила этот вопрос на рассмотрение Организации Объединенных Наций. Если «русские воспользуются правом вето, то вся моральная ответственность ляжет на них... [Если] мы будем действовать независимо... вся моральная ответственность ляжет на нас»[640]. Высокоморальные рассуждения значили больше, чем обеспечение американских геополитических интересов.

Несмотря на то, что уоллесовская радикальная критика американской послевоенной внешней политики потерпела крах в период 40-х годов, ее основополагающие тезисы отражали глубинное течение американского идеализма, продолжавшее магнетически влиять на душу нации. Те же самые моральные убеждения, которые наполнили энергией американские обязательства международного характера, обладали также потенциалом, способным обратиться на самих себя вследствие разочарования в окружающем мире или из-за несовершенства самой Америки. В 20-е годы изоляционизм заставил Америку уйти в себя на том основании, что она будто бы была чересчур хороша для остального мира; в масштабах движения Уоллеса это направление возродилось, основываясь на предположении, будто Америка обязана уйти потому, что она недостаточно хороша для остального мира.

И все же, когда Америка впервые взяла на себя в мирное время международные обязательства постоянного характера, где-то в будущем замаячила систематическая неуверенность в себе. Поколение, которое создало «новый курс» и выиграло вторую мировую войну, обладало гигантской верой в себя и в безграничные возможности американской предприимчивости. И идеализм наций оказался как раз к месту для того, чтобы справиться с ситуацией возникновения в мире двух ведущих держав, для чего хитроумные комбинации традиционной дипломатии равновесия сил были уже малопригодны. Только общество, обладающее огромной верой в свои собственные достижения и в свое будущее, могло направить и свою решимость, и свои ресурсы на достижение такого мирового порядка, при котором были бы умиротворены побежденные враги, восстановлены силы пострадавших союзников и обращены в истинную веру противники. Часто путь к заветной цели не свободен от определенной доли наивности.

Одним из результатов политики «сдерживания» явилось то, что Соединенные Штаты ограничили себя пассивной дипломатией как раз в тот самый период, когда мощь Сталина была наивысшей. Вот почему политика «сдерживания» во всевозрастающей степени оспаривалась еще одним политическим направлением, наиболее ярким представителем которого был Джон Фостер Даллес. Это были консерваторы. признававшие основополагающие тезисы политики «сдерживания», но ставившие под сомнение ее принципиальную медлительность. Даже если бы в результате осуществления политики «сдерживания» советское общество оказалось подорвано, утверждали эти ее критики, это потребовало бы слишком долгого времени и слишком крупных затрат. Независимо от того, чего можно достичь при помощи политики «сдерживания», надо ускорять осуществление стратегии освобождения. К концу срока пребывания Трумэна на посту президента политика «сдерживания» оказалась под перекрестным огнем со стороны тех, кто считал ее слишком воинственной (сторонников Уоллеса), и тех, кто полагал ее чересчур пассивной (консерваторов-республиканцев).

Это противоречие обострялось с ускоренной силой, ибо, как и предсказывал Липпман, международные кризисы все интенсивнее перемещались на периферию земного шара, где моральные вопросы выглядели спорно и где трудно было продемонстрировать прямую угрозу американской безопасности. Америка оказалась втянутой в войны в районах, не защищенных союзами, причем ведущиеся за цели сомнительного свойства и не имеющие решительного исхода. От Кореи и до Вьетнама эти предприятия становились питательной средой для радикальной критики, неудовлетворенной моральной подоплекой политики «сдерживания».

Так обнаружился новый вариант американской исключительности. При всех своих несовершенствах Америка XIX века полагала себя маяком свободы; в 60-е и 70-е годы XX века заговорили о том, что факел начинает мерцать и гаснуть и что его следует зажечь заново прежде, чем Америка вернется к осуществлению своей исторической роли вдохновителя дела свободы. Дебаты по поводу политики «сдерживания» превратились в борьбу за самое душу Америки.

Уже в 1957 году даже Джордж Кеннан вынужден был в свете этого дать новую интерпретацию политике «сдерживания», когда писал:

«Моим соотечественникам, которые часто спрашивали меня, куда лучше приложить руки, чтобы противодействовать советской угрозе, я соответственно вынужден был отвечать: к нашим американским недостаткам, к тем вещам, которых мы стыдимся и которые — бельмо у нас на глазу, или к тем, которые нас тревожат: к расовой проблеме, к условиям жизни в больших городах, к вопросам образования и социального окружения молодежи, к растущему разрыву между специальным знанием и массовым пониманием»[641].

Десятилетием ранее, когда Джордж Кеннан еще не был разочарован тем, что называл милитаризацией его замысла, он бы понял, что такого выбора не существует. Страна, требующая от самой себя морального совершенства в качестве критерия собственной внешней политики, не сможет достичь ни совершенства, ни безопасности. И мерой достижений Кеннана явилось то, что в 1957 году, когда все бастионы свободного мира были реально укомплектованы защитниками, решающим вкладом во все это явились его собственные воззрения. Тогда, на фоне этих эффективно укомплектованных бастионов, Америка позволила себе заняться самокритикой.

Теория «сдерживания» была исключительной по сути: одновременно трезвой и идеалистичной, глубокой в оценке советских побудительных мотивов, но удивительно абстрактной в своих выводах. Насквозь американская в своем утопизме, она исходила из того, что крах тоталитарного оппонента может быть достигнут посредством изначального добра и миролюбия. И хотя эта доктрина была сформулирована в момент абсолютного могущества страны, она проповедовала относительную слабость Америки. Постулируя великое дипломатическое противостояние в момент кульминации, теория «сдерживания» не отводила дипломатии никакой роли до той самой финальной развязки, когда мужчины в белых шляпах примут обращение мужчин в черных шляпах.

С учетом всех этих своих качеств, доктрина «сдерживания» была той самой теорией, которая воодушевляла Америку более чем четыре десятилетия строительства, борьбы и в итоге привела страну к триумфу. Жертвой ее двусмысленного характера оказались не народы, на защиту которых встала Америка — в целом успешно, — а американское сознание. Мучая себя традиционным стремлением к моральному совершенству, Америка вышла из борьбы, которую она вела на протяжении жизни более чем одного поколения, израненной, отягченной противоречиями, но достигнувшей почти всего, чего поставила своей целью достигнуть.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Дилемма политики «сдерживания»: Корейская война

Соединенные Штаты не «вернули ребят домой», как ожидал Рузвельт. Вместо этого у Америки нашлось множество неотложных дел, в частности в Европе, где она учреждала установления и программы, чтобы не допустить советских вторжений и оказывать везде, где только можно, давление на советскую сферу влияния.

В течение трех лет политика «сдерживания» срабатывала, как и было задумано. Атлантический союз служил укрепленной крепостью, защищающей от советской экспансии, а «план Маршалла» укреплял Западную Европу экономически и социально. Греко-турецкая программа помощи защитила Восточное Средиземноморье, а берлинский воздушный мост показал, что демократические страны готовы пойти на риск войны, чтобы отразить угрозу своим зафиксированным правам. В каждом из этих случаев Советский Союз шел на попятный, не решаясь на прямое противостояние Соединенным Штатам.

Но у теории «сдерживания» был крупный недостаток, вынуждавший американских руководителей действовать, исходя из двух ошибочных предположений: что вызовы будут носить столь же недвусмысленный характер, как и во время второй мировой войны, и что, во-вторых, коммунисты будут пассивно ждать, когда же рухнет их собственное правление (это принималось за аксиому теорией «сдерживания»).: Возможность, что коммунисты попытаются осуществить где-нибудь прорыв, избирая в качестве цели район в максимальной степени политически или стратегически сложный для Соединенных Штатов, вообще не рассматривался. Теорию «сдерживания» удалось всучить настороженному Конгрессу благодаря Европе. Страх перед советским вторжением в Средиземноморье способствовал принятию программы помощи Греции и Турции, а опасность советского нападения на Западную Европу привела к организации Северо-Атлантического пакта. Возможность советского прорыва в других местах воспринималась не более как побочная гипотеза, если вообще приходила в голову.

И вот 25 июня 1950 года Америка внезапно оказалась перед лицом последствий двусмысленности самой сущности политики «сдерживания», ибо столкнулась с агрессией со стороны коммунистического государства-суррогата против страны, по поводу которой Вашингтон заявил, что она находится за пределами оборонного периметра Соединенных Штатов (за год до этого откуда были выведены американские войска). Агрессором явилась Северная Корея, а жертвой — Южная Корея, причем оба эти государства находились максимально далеко от Европы — средоточия американской стратегии, И все же буквально через несколько дней после северокорейского нападения Трумэн в спешке собирает экспедиционный корпус из числа плохо обученных оккупационных войск, находящихся в Японии, чтобы осуществить стратегию «местной обороны», которая никогда не предусматривалась американской системой военного планирования и не представлялась Конгрессу в процессе слушаний. Американская послевоенная политическая и стратегическая доктрина просто проигнорировала возможность подобного рода агрессии.

Американские лидеры определили лишь два вероятных случая возникновения войны: неожиданное советское нападение на Соединенные Штаты или вторжение Красной Армии в Западную Европу. «Планы обеспечения национальной безопасности, — свидетельствовал в 1948 году генерал Омар Н. Брэдли, занимавший тогда должность начальника штаба сухопутных сил, — должны рассматривать возможность превращения Соединенных Штатов в объект удара по воздуху и с воздуха в самом начале конфликта. Возможность и практическая осуществимость подобного нападения возрастает день ото дня... Мы [поэтому] вынуждены будем немедленно обезвредить базы, с которых враг в состоянии будет нас атаковать по воздуху. Затем нам надо будет предпринять немедленную контратаку... предпочтительнее по воздуху... Чтобы осуществить контрудар, нужны будут базы, которых у нас сейчас нет. Захват и удержание [тех] баз потребует участия подразделений сухопутных войск»[642].

Брэдли не был в состоянии объяснить, каким образом и почему Советский Союз через три года после опустошительной войны может осуществить подобную стратегию при наличии у Соединенных Штатов атомной монополии и отсутствии, насколько известно, у Советского Союза возможности наносить дальние удары по воздуху.

В поведении Америки не было ничего такого, что позволило бы лицам, принимающим решения в Москве и Пхеньяне, столице Северной Кореи, ожидать со стороны США, когда северокорейские войска перейдут тридцать восьмую параллель, чего-то большего, чем дипломатический протест. Они, должно быть, оказались столь же удивлены, как и Саддам Хуссейн, когда Америка от политики умиротворения в 80-х перешла к политике активной вовлеченности в дела Персидского залива в 90-е. Коммунисты в Москве и Пхеньяне приняли за чистую монету заявления ведущих американских политических деятелей о вынесении Кореи за пределы периметра американской обороны. Они предполагали, что Америка не будет сопротивляться коммунистическому захвату половины Кореи после того, как она смирилась с победой коммунистов в Китае, который был гораздо более лакомым куском. Они явно не поняли, что многочисленные американские декларации, объявлявшие моральным долгом противостояние коммунистической агрессии, были для лидеров, принимающих в Америке политические решения, куда весомей, чем стратегический анализ. Таким образом, Корейская война явилась следствием двойного недоразумения: коммунисты, проводя политический анализ с точки зрения американских интересов, не сочли вероятным, что Америка будет сопротивляться на оконечности полуострова, уже отдав большую часть азиатского материка коммунистам; а Америка, восприняв вызов с точки зрения принципа, меньше всего интересовалась геополитической важностью Кореи. Главным для американских руководителей оказалось пресечь коммунистическую агрессию.

Смелое решение Трумэна выступить в защиту Кореи было прямо противоположно тому, что американские руководители провозглашали еще гол назад. В марте 1949 года генерал Дуглас Макартур, командующий американскими войсками на Тихом океане, в нижеследующем газетном интервью четко поместил Корею за пределы оборонного периметра Америки:

«...Наша линия обороны идет по цепи островов, окаймляющих азиатское побережье. Она начинается на Филиппинах и продолжается через архипелаг Рюкю, включая в себя его главный бастион Окинаву. Затем она изгибается и идет через Японию и цепь Алеутских островов к Аляске»[643].

В речи в Национальном пресс-клубе 12 января 1950 года государственный секретарь Дин Ачесон зашел еще дальше. Он не только подтвердил вывод Кореи за пределы американского оборонного периметра, но и конкретно отказался от каких бы то ни было намерений давать гарантии территориям, находящимся непосредственно на азиатском материке:

«Что же касается военной безопасности прочих территорий в Тихоокеанском бассейне, то должно быть ясно, что ни одно лицо не может гарантировать этим территориям защиту от военного нападения. Но одновременно должно быть ясно, что такая гарантия вряд ли разумна и осмысленна в рамках практических взаимоотношений»[644].

В 1949 году президент Трумэн, действуя по рекомендации Объединенного комитета начальников штабов, вывел все американские вооруженные силы из Кореи. Южнокорейская армия была обучена и вооружена в оснавном для выполнения обычных полицейских функций, поскольку Вашингтон опасался, что Южная Корея, если ей представится хоть малейшая возможность, может поддаться искушению объединить страну силой.

В мемуарах Хрущева утверждается, будто бы вторжение в Корею явилось детищем северокорейского диктатора Ким Ир Сена. Сталин поначалу был настороже, но якобы согласился с этим планом, потому что позволил убедить себя в том, будто это предприятие легко осуществимо[645]. Как Москва, так и Пхеньян не поняли роли моральных ценностей в американском подходе к вопросам внешней политики. Когда Макартур и Ачесон рассуждали об американской стратегии, они думали о войне всеобщего характера с Советским Союзом — единственной войне, постоянно занимавшей умы американских лидеров. В подобной войне Корея, конечно, находилась бы за пределами американского оборонного периметра, и решающие сражения разыгрались бы в других местах.

Американские лидеры просто никогда не думали о том, как реагировать на агрессию, ограниченную Кореей или любым подобным районом. Ну, а столкнувшись с этой ситуацией лицом к лицу вскоре после блокады Берлина, переворота в Чехословакии и коммунистической победы в Китае, они расценили случившееся как доказательство того, что коммунизм находится на марше и должен быть остановлен в большей степени из принципа, чем вследствие какой-либо военной стратегии.

Решение Трумэна выступить в защиту Кореи имело под собой в качестве солидного основания также и традиционную концепцию национальных интересов. Встав на путь экспансии, коммунизм наращивал вызов с каждым послевоенным годом. Коммунизм почувствовал себя уверенно в Восточной Европе в 1945 году благодаря оккупационному присутствию Красной Армии. Он одержал победу в Чехословакии вследствие внутреннего заговора в 1948 году. Он распространился на Китай в 1949 году в результате гражданской войны. Стало ясно: если коммунистические армии теперь в состоянии будут переходить через международно признанные границы, то мир вернется к состоянию довоенного времени. Поколение, бывшее свидетелем Мюнхена, не могло не отреагировать. Успех вторжения в Корею имел бы катастрофические последствия для Японии. Япония, отделенная от Кореи лишь узким Японским морем, всегда считала последнюю ключевой в стратегическом отношении территорией в Северо-Восточной Азии. Ничем не сдерживаемый коммунистический контроль вызвал бы к жизни призрак маячащего на горизонте общеазиатского монолитного коммунистического монстра и подорвал бы прозападную ориентацию Японии.

Мало было столь трудных решений, как эта импровизированная военная акция, которая никогда не предусматривалась. И все же Трумэну эта задача оказалась по плечу. Уже 27 июня, через два дня после пересечения северокорейскими войсками тридцать восьмой параллели, он приказал американским военно-воздушным и военно-морским силам начать военные действия. А 30 июня он уже направил в бой сухопутные силы, до того несшие оккупационную службу в Японии.

Советская неуступчивость помогла Трумэну вовлечь свою страну в войну. Советский посол в Организации Объединенных Наций в течение многих месяцев бойкотировал заседания Совета Безопасности и других органов ООН в знак протеста против отказа всемирной организации предоставить должные полномочия Пекину. Если бы советский посол меньше страшился Сталина или оказался в состоянии быстрее получить инструкции, он бы обязательно наложил вето на резолюцию Совета Безопасности, предложенную Соединенными Штатами и требующую от Северной Кореи прекратить боевые действия и отойти за тридцать восьмую параллель. Ввиду отсутствия на заседании и, следовательно, неспособности наложить вето, советский посол дал возможность Трумэну организовать сопротивление как решение мирового сообщества и оправдать американскую роль в Корее посредством знакомой вильсонианской терминологии, где свобода противопоставлялась диктатуре, а добро — злу. Америка, заявлял Трумэн, идет на войну, чтобы выполнить распоряжения Совета Безопасности[646]. Она, таким образом, вовсе не вмешивалась в отдаленный локальный конфликт, но выступала против нападения на свободный мир в целом:

«Нападение на Корею делает, вне всякого сомнения, ясным, что коммунизм уже миновал стадию подрывных действий для завоевания независимых наций и теперь перещел к вооруженному вторжению и войне. Он пренебрег решением Совета Безопасности Организации Объединенных Наций, принятым в целях сохранения международного мира и обеспечения безопасности»[647].

Хотя у Трумэна были в наличии убедительные геополитические аргументы в пользу вмешательства в Корее, он обратился к американскому народу, апеллируя к его коренным ценностям, и обрисовывал интервенцию, как защиту универсальных принципов, а не американских национальных интересов: «Возвращение к господству силы в международных делах имело бы далеко идущие последствия. Соединенные Штаты будут продолжать поддерживать господство права»[648]. Что Америка защищает принципы, а не интересы, право, а не силу, стало чуть ли не священным тезисом национального мышления при вовлечении своих вооруженных сил. Эту убежденность американцы пронесли через две мировые войны и через эскалацию войны во Вьетнаме в 1965 году, вплоть до боевых действий в Персидском заливе в 1991 году.

Как только вопрос был поставлен как выходящий за рамки силовой политики, стало исключительно трудно определять практические цели ведущейся кампании. В войне общего характера, которую и предусматривала американская стратегическая доктрина, речь шла о тотальной победе и безоговорочной капитуляции противника, как это было во второй мировой войне. Но какова политическая цель ограниченной войны? Та, что соответствует букве резолюции Совета Безопасности: вытеснить северокорейские войска на первоначальные позиции вдоль тридцать восьмой параллели? Но если не будет возмездия за агрессию, то как отбить охоту у будущих агрессоров? Если потенциальные агрессоры поймут, что им, самое худшее, угрожает лишь восстановление предвоенного статус-кво, политика «сдерживания» превратится в бесконечную последовательность ограниченных войн, ослабляющих силы Америки, как это и предсказывал Липпман.

С другой стороны, какого рода возмездие сопоставимо с ограниченным характером войны? Стратегия ограниченной войны, в которую прямо или косвенно вовлечены сверхдержавы, имеет своей неотъемлемой частью физическую возможность любой из них поднимать ставки; и именно это придает им статус сверхдержав. Следовательно, встает вопрос равновесия. И преимущество окажется на той стороне, которая сумеет убедить другую, что готова принять на себя больший риск. В Европе Сталин, вопреки любому рациональному анализу соотношения сил, сумел, блефуя, убедить демократии в том, что его готовность подойти к самому краю (и переступить его) превосходит их готовность. В Азии коммунистическая сторона получила подкрепление в виде нависшей угрозы со стороны Китая, который только что был захвачен коммунистами и мог потенциально поднять ставки в игре, даже не вовлекая напрямую Советский Союз. Демократические страны, таким образом, в большей степени, чем их оппоненты, опасались эскалации,— или, по крайней мере, сами демократии верили в это.

Еще один фактор, оказывавший «сдерживающее» влияние на американскую политику, был связан с приверженностью к многостороннему подходу посредством Организации Объединенных Наций. В начале Корейской войны Соединенные Штаты получили широчайшую поддержку со стороны стран НАТО, например, Великобритании и Турции, которые послали в Корею значительные войсковые контингенты. Хотя сама судьба Кореи была этим странам безразлична, они поддержали принцип коллективных действий, который позднее мог бы найти применение в их собственной обороне. Но коль скоро цель была достигнута, большинство Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций не испытывало особого рвения брать на себя дополнительный риск, связанный с осуществлением возмездия. Таким образом, Америка оказалась вовлеченной в ограниченную войну, доктрина которой отсутствовала, и обороняла отдаленную страну, не представлявшую для нее, согласно ее же заявлению, стратегического интереса. Попав в двусмысленное положение, Америка не преследовала каких-либо национальных стратегических интересов на Корейском полуострове; принципиальной целью ее вмешательства было продемонстрировать, что существует возмездие за агрессию. Чтобы заставить Северную Корею заплатить эту цену, не опасаясь развязывания более широкомасштабной войны, Америка должна была убедить страны, способные на эскалацию, особенно Советский Союз и Китай, что американские цели были и на самом деле ограниченными.

К сожалению, теория «сдерживания», во имя которой Америка оказалась вовлечена в этот конфликт, вызвала к жизни искушение совершенно противоположного характера: она побудила Трумэна и его коллег расширить политическое поле боя. Все без исключения ключевые фигуры трумэновской администрации поверили в то, что имеет место осуществление коммунистического плана глобального характера, и сочли агрессию в Корее первым шагом согласованной китайско-советской стратегии, который вполне мог быть прелюдией к всеобщему натиску. В Корее американские войска стали искать способ воплотить в жизнь решимость Америки противостоять коммунистической агрессии во всем бассейне Тихого океана. Одновременно с объявлением об отправке войск в Корею Седьмому флоту был отдан приказ защищать Тайвань от коммунистического Китая: «Оккупация Формозы коммунистическими силами означала бы прямую угрозу безопасности Тихоокеанского региона и силам Соединенных Штатов, выполняющим в этом регионе законную и необходимую функцию»[649]. Более того, Трумэн увеличил военную помощь французским вооруженным силам, противостоящим возглавляемому коммунистами движению за независимость Вьетнама. (Правительственные решения зачастую мотивируются более чем одним доводом; с точки зрения Трумэна, эти действия имели то дополнительное преимущество, что привлекали на его сторону так называемое «китайское лобби» в сенате Соединенных Штатов, который в высшей степени критически отнесся к «оставлению на произвол судьбы» американской администрацией континентального Китая.)

Для Мао Цзедуна, только что восторжествовавшего в китайской гражданской войне, заявления Трумэна выглядели, как зеркальное отражение страха Америки перед коммунистическим заговором; он воспринял их, как дебютный ход в американской попытке переиграть закончившуюся победой коммунистов китайскую гражданскую войну. Защищая Тайвань, Трумэн поддерживал его руководство, которое Америка в то время признавала как законное китайское правительство. Расширенная программа помощи Вьетнаму воспринималась Пекином как капиталистическое окружение. Все это, вместе взятое, давало Пекину стимул совершать противоположное тому, что Америка сочла бы желательным: Мао имел все основания сделать вывод, что если он не остановит Америку в Корее, то, возможно, вынужден будет сражаться с Америкой на китайской территории; как минимум,, он не имел оснований думать иначе. «Американские империалисты лелеют надежду, — писала „Женьминьжибао", — что их вооруженная агрессия против Тайваня не позволит нам его освободить. В частности, их планы создания блокады вокруг Китая напоминают растянувшегося змея. Начиная от Южной Кореи, он тянет свое тело через Японию, острова Рюкю, Тайвань, а также Филиппины, а потом забрасывает себя во Вьетнам»[650].

Дата добавления: 2015-08-10