Глава VII. Дела минувших дней

Дела минувших дней…

Прошло одно мгновенье, мы с Алешкой еще сидели, оцепенев, а Матвеич уже вырубил свет и, стоя сбоку от окна, внимательно смотрел на улицу. Вот что значит старый опер!

— Сидеть дома! — сказал он. В руке его появился фонарик. — К окну не подходить!

Матвеич вышел во двор, мы, конечно, «послушно» прилипли к окну и видели, как возле калитки поблескивает свет фонаря и движется силуэт Матвеича.

Скоро он вернулся. В одной руке — фонарик, в другой — небольшая картонная трубочка и кусочек проволоки.

— Новогодняя хлопушка, — сказал Матвеич. — Хорошо, что не петарда. Мальчишки, небось, балуются. — Он помолчал. — Хотя какие здесь мальчишки? Только вы. А все остальные в округе — это старики.

Хлопушечка мне показалась знакомой. Да и проволочка тоже: точь-в-точь такая, какой Алешка свои кроссовки зашнуровал. Синенькая…

— Хулиганье! — возмутился Алешка. — Всем остальным старикам в округе спать не дают.

Матвеич положил хлопушку на стол.

— Она была привязана к калитке. Да остроумно так — как калитка откроется, так хлопушка и хлопнет. Умелец какой-то сработал.

— Вроде Окаянного Ганса, — подсказал Алешка.

— Ничего, я ее завтра участковому снесу, пусть он этого маленького Ганса вычислит, и мы ему оба уха надерем.

— Оба не надо, — заступился Алешка. — Это несправедливо.

— Почему? — удивился Матвеич.

— Хлопушка-то одна, а уха два.

— Может, ты и прав. — Матвеич в задумчивости поскреб немного заросший подбородок. — Мы лучше родителей оштрафуем.

— Смотря чьих, — как-то осторожно сказал Алешка. И прикусил язык. — Давайте лучше про настоящего Ганса послушаем. Очень меня его судьба волнует.

— Ну, хорошо. — Матвеич убрал хлопушку в стол. — Только с условием: Дима нам сделает чай.

— Два условия, — поспешил Алешка. — С гренками.

Условия были соблюдены, и мы опять стали слушать рассказ Матвеича, не подозревая, что он уже получил свое продолжение рядом с нами. Опасное и неотвратимое…

— Ну что? Вычислили мы этого Ганса, установили, что он живет на окраине маленького городка. Выехали туда на задержание. Но сперва провели разведку на местности. Выяснили, что живет он тихо-мирно, работает на заводе, ни в чем плохом не замечен. Живет скромно — не похоже, что сильно разбогател на краже…

— Притворялся, — уверенно заявил Алешка. — Запрятал все, что скрал, и ждал, пока вы успокоитесь. А потом все бы продал — и в ресторан.

— В ресторан… — усмехнулся Матвеич. — Если бы он все, что похитил, продал, то мог бы просидеть в ресторане до конца своей жизни.

— Скучновато… — Алешка покачал головой.

— Что поделаешь — такое у него представление о счастье. А у тебя? — спросил он Алешку.

— А я откуда знаю? — искренне удивился мой младший братец. — Мы про счастье еще не проходили.

— Ну, а твой папа? Как ты думаешь, он счастливый человек? У него трудная и опасная работа. С таким злом, с такой грязью ему приходится работать… Это тебе не песенки на эстраде распевать.

— Зато он людей защищает. И всякое зло наказывает.

— Ну, а твоя мама? Она счастливая?

— Ого! Ей еще лучше живется. У нее мы с Димкой есть. И папа. И подруга Зинка. И хлопот полон рот. Ей скучать некогда.

— Ну, вот видишь, как просто?

— Еще бы. Очень просто: любимая работа, любимые люди рядышком, хлопот полон рот — вот тебе и счастье! Так, что ли? — Алешка улыбнулся. — Поехали дальше.

— А что дальше? Начали мы этого Ганса потихонечку окружать. Изучили его знакомства, негласно допросили соседей. И ничего, в общем-то, не узнали. Правда, на заводе один рабочий обмолвился, что Гансовский не так давно ездил в Крым. Зачем, почему — никто не знает. Мы тут же послали в Крым двоих наших сотрудников: может, он и там уже успел что-нибудь натворить. А Ганса задержали…

— Он дрался, наверное, когда вы его задерживали?

— Да нет, все было тихо и мирно. Организовали ему повестку в военкомат, там его взяли в наручники и отправили в Управление. Вот тут он, правда, разбушевался. «Менты поганые! Жить не даете! Я честно отбыл наказание! Порвал со своим темным прошлым! А вы на меня чужое дело вешаете! Фашисты! Гестаповцы!» Разбушевался и очень нагло себя вел. В краже, конечно, не признается и нахально так заявляет: «Вещей нет — и кражи нет! Не докажете! А вещи не найдете!»

— И вы, конечно, стали эти краденые вещи искать, да? — догадался Алешка.

— Да… Это была та еще работенка! Обыскали весь его дом. И весь огород «прозвонили» металлоискателем. Даже в скворечник лазили. Бочка у него там была, для дождевой воды — и ту проверили. В собачью конуру заглядывали. В доме даже полы подняли — все напрасно. Нет вещей!

— Здорово запрятал, да?

— Ох, и здорово! А тут как раз наши ребята из Крыма вернулись.

— Они там вещи нашли? — подскочил Алешка.

— Не торопись. Они нашли кое-что не менее важное — информацию. Они установили, что Гансовский присмотрел в Крыму большой дом и договорился с его хозяином о покупке. Этот факт косвенно подтвердил нашу уверенность в том, что кражу совершил Окаянный Ганс. И вот тут мы вспомнили об одном нашем бывшем сотруднике.

— Вы его, что ли, забыли с собой взять? — Лешка явно обиделся за одного бывшего сотрудника.

А я обрадовался, что о нем вспомнили. Мы уже проходили у Чехова: если ружье на стене висит, то оно обязательно должно выстрелить. Или с гвоздя сорваться. Кому-нибудь по башке.

— Нет, мы его не забыли. Просто он уже свое отслужил и отдыхал на пенсии. А человек он был необычайно талантливый. Сейчас бы его назвали экстрасенсом, а мы называли его просто — Нюхач.

— А чего он нюхал? — с удивлением спросил Алешка. — Цветы, что ли? Или духи?

— Нет, он нюхал тайники. У него такой был редкий дар. Он всегда чувствовал что-то спрятанное. Ну там, золото, драгоценные камни, оружие, бумажные деньги.

— Ага! — хихикнул Алешка. — И прямо пальцем тыкал: «Вот здесь я унюхал ведро сокровищ! Копайте три метра в глубину и десять километров в сторону».

— Нет, не совсем так, — не обиделся за своего Нюхача Матвеич, — пальцем в землю он не тыкал. Но когда мы выезжали на место обыска, он сразу мог уверенно сказать: «Да, ребята, здесь спрятаны деньги. Ищите». Но точно место указать не мог. Просто знал, что в этом доме что-то спрятано. Ну, а мы искали. И находили. И в этот раз на него понадеялись. А пока он к нам ехал, мы еще раз допросили всех соседей Ганса. Ничего нового мы не узнали, кроме одной пустяковой вещи.

— В таком деле, — заявил Алешка, — пустяков не бывает.

— Точно! И вот совершенно случайно один его сосед вспомнил, что после поездки в Москву Гансовский попросил у него охотничьи сапоги. Спрашиваем: «Он что, охотник?» «Да нет, — отвечает сосед. — Вроде бы на рыбалку собрался». «Рыбак, значит?» — «Не замечал». Это нас заинтересовало. Изъяли мы эти сапоги, отдали нашему эксперту. Сапоги резиновые, чисто вымытые, высокие такие…

— Знаю! — поспешил Алешка. — У папы такие тоже есть. Здоровенные, по шейку.

— Это тебе по шейку, — уточнил я.

— А тебе по пупок! — уточнил Алешка.

— Не в этом дело, — прервал нас Матвеич. — А дело в том, что эксперт все-таки обнаружил в рубчиках подошв несколько песчинок. И определил, что это песок с берега реки. Вот я и подумал: а что нужно на берегу реки человеку, который рыбу не ловит и на охоту не ходит?

— Купаться пошел! — объяснил Алешка.

— В сапогах по шейку? — усмехнулся я. — Чтобы при купанье ножек не замочить?

— Сам ты дурак! — рассердился Алешка. — Я сразу догадался, что он все сокровища в реке утопил. Чтоб никому не достались.

Матвеич улыбнулся и продолжил:

— Тут как раз прибыл наш Нюхач. Привезли мы его к дому Гансовского. Вошел он в дом, носом покрутил и говорит, уверенно так: «Ничего здесь нет, ребята. Пусто-пусто. Зря вы меня вызвали».

— Я говорю: «Давайте еще в одно местечко съездим. На речку». «Рыбку половим?» — спрашивает Нюхач. «Может, и рыбку, — отвечаю. — А может, и что другое».

Тут Матвеич взглянул на часы и ахнул:

— Отбой на корабле. Марш в койки!

Мы спорить не стали. Мы уже знали — с Матвеичем особо не поспоришь. Это не мама с папой.

Утро у нас началось весело. Только мы сели за стол завтракать, Алешка (он сидел напротив окна) со смешком пробурчал:

— Сеня Бернар идет.

Я тоже выглянул в окно. За калиткой стоял седовласый Марковский и отворял калитку. Почему-то очень медленно и осторожно.

— Доброе утро, — сказал он, войдя в комнату. — Считал свом долгом, Федор Матвеич, засвидетельствовать вам свое почтение. Здорово, огольцы! — это было нам сказано.

Матвеич встал, пожал протянутую ему руку. Не очень охотно, как мне показалось. Пригласил Марковского к столу.

— А мы яичницу уже съели, — «заботливо» предупредил Алешка. — У нас больше ничего нет.

— Вермишель в холодильнике, — напомнил я. — Могу разогреть.

— Не откажетесь? — спросил Матвеич.

— Я не голоден, но чтобы сделать вам приятное — не откажусь.

По Алешкиным глазам я понял: приятнее было бы, если бы Сеня Бернар от вермишели отказался.

Марковский сел за стол, красивым движением откинул назад свою седую гриву. С которой Алешка почему-то не сводил глаз.

— Да, Федор Матвеич, — стал протяжно говорить Марковский, — мы с вами старые знакомцы. Правда, встретились при печальных обстоятельствах.

Мы с Алешкой про эти печальные обстоятельства уже немного знали. Марковского круто ограбили, вывезли почти всю его коллекцию. А Матвеич всю ее разыскал и вернул владельцу.

Когда я пришел из кухни с разогретой вермишелью, воспоминания на эту тему уже закончились.

— Как здоровье Атосика? — спросил Матвеич.

— Да что ему сделается, — небрежно ответил Марковский. — Все его беды от пережора. Матильда его как поросенка кормит. Балует.

— Она добрая женщина, — сказал Матвеич, — одинокая.

— Да знаю, — Марковский вовсю наворачивал нашу вермишель. А Лешка почему-то все разглядывал его седые локоны. — Мы ведь с ней тридцать лет на одной сцене дурака валяли.

— Ну зачем же так? — огорчился Матвеич. — Она искренне любит театр, отдала ему всю свою жизнь. — И, не удержавшись, упрекнул: — А вот ее коллеги, которые дурака на сцене валяли, совсем про нее забыли.

Марковский обиделся:

— А я? Разве я забыл Матильдочку?

Матвеич покивал, но как-то «тускло».

— Знатное блюдо, — похвалил вермишель Марковский. — Чем-то вкусненьким заправлено.

— Это лягушачьи ножки, — объяснил Алешка.

— Вот оно что! Я ведь чувствую — знакомый вкус. Едал я их в свое время! В Париже едал. И устриц там пробовал.

И он пустился в воспоминания обо всех городах и местах, где он побывал в дни своей творческой молодости. И что он там едал. И он очень интересно об этом рассказывал. Как будто все города и страны лопались от счастья, что их посетил великий актер Марковский. В Париже даже знаменитая Эйфелева башня приплясывала от восторга, когда он на нее взобрался. А туманный дождливый Лондон сразу просиял солнечной погодой. А где-то в Средней Азии Марковский посреди пустыни делал для всей труппы свой знаменитый шашлык. И в черном восточном небе звезды надувались и лопались от зависти.

— Вот завтра и попробуем, — сказал Алешка, — ваш шашлык. Полопаемся от зависти.

В общем, я заметил, что и Матвеич, и Алешка почему-то к Марковскому особой симпатии не испытывали.

Когда он ушел, назначив час для «приема шашлыка», Матвеич объяснил:

— Да он нечестный человек. Он для своей коллекции не брезговал и «темное» скупать.

— А «темное» это что? — спросил Алешка.

— Краденое. У него были большие связи с квартирными ворами. И они, кого-то ограбив, в первую очередь к Морковкину несли. Он отбирал самое ценное, а платил самое мелкое.

— А чего же они соглашались?

— Ну, им же надо было поскорее сбыть все, что они украли.

— Но на шашлык мы к нему все равно пойдем, — сказал Алешка. — Очень нужно.

И когда я мыл посуду на кухне, он задумчиво повторил эту фразу.

— Проголодался? — спросил я.

— Нет, Дим, что ты! — польстил Алешка. — Ты нас хорошо кормишь. Мы этого достойны.

— Так в чем же дело? — не вытерпел я.

Алешка вздохнул.

— Эх ты! Ничего-то ты кроме своей кухни не видишь. Ты на его голову не посмотрел? — Очень мне надо чужие головы разглядывать. — Дим, у него же в голове…

— Черные мысли? — усмехнулся я.

— Конфетти! От моей хлопушки.

То, что хлопушка — Алешкиных рук дело, я сразу догадался. Но при чем здесь Морковкина голова?

— Дим! Это же он ночью подходил к калитке! Это он «сработал» хлопушку. И тут же удрал.

— И что это значит? — Я в это время усиленно размышлял не над конфетти в седине Морковкина, а над тем, чем я буду кормить в обед этих умников — Матвеича и Алешку.

— Это значит, Дим, — очень серьезно сказал Алешка, — что их уже двое. Против нас. Они бродят по ночам вокруг дома. Они что-то задумали.

— И что же это они задумали? — Я сунул голову в холодильник. Отыскал в самом низу кочан капусты.

— Я еще не знаю, — признался Алешка. — Но уже догадался.

Очень логично: догадался, но не знаю! Ни у кого, я уверен, нет больше такого младшего брата.

— Дим, давай так играть: ты делаешь самое простое — варишь обед, а я делаю самое трудное и опасное.

— А именно? Хлопушками весь дом загородишь?

— Нет, Дим, — Алешка не обратил внимания на мою ехидность. — Я на карьер сбегаю. Проведаю пещерного жителя.

— Соскучился? — возмутился я. — Один не пойдешь.

— Пойдем вместе, — Алешка пожал плечами. — Или ты боишься?

Я чуть не запустил в него кочаном.

В разгар летнего дня мы подобрались к пещере. Полежали в кустах, наблюдая. А наблюдать было нечего. Наш ночной гость, бесспорно, спал в пещере. Почему бесспорно? Потому что над чуть тлеющим костром висели подвязанные за шнурки тяжелые ботинки. Военного типа. Они сушились. Значит, точно, это он хлюпал по мокрой тропинке возле калитки.

— Одна мысль появилась, — шепнул мне в ухо Алешка. Очень хорошо, что одна. — Иди к пещере, покарауль. А я пока его шнурки осмотрю.

Сначала я подумал, что Алешка хочет стащить его шнурки для своих кроссовок, и попытался ему помешать.

— Не пойду, — сказал я. — У меня весла нет.

— Держи, — Алешка сунул мне под нос здоровенную палку. — Иди скорей, а то он скоро проголодается и проснется.

Я подкрался ко входу в пещеру и краем глаза наблюдал за Алешкой. Он подполз к костру, стал на четвереньки и чуть ли не ткнулся носом в ботинки. Посмотрел — и прыткой ящерицей шмыгнул обратно в кусты.

Когда мы в этих кустах встретились, Алешка был здорово озадачен.

— Знаешь что, Дим? Узлы на шнурках точь-в-точь такие же, как на лодке! Одной рукой завязаны!

Дата добавления: 2015-08-10